Перевернется два-три раза в духе Брейгеля, и готово.
Я немного успокоился. Нет, не Брейгель, а Иероним Босх. Сезон в аду, среди блоков и колес средневекового мышления. Первый оборот – и оторваны руки. Второй – и нет ног. Наконец на колесе остается только обрубленный торс. Щипки вибрирующих струн. Музыка железной арфы Праги. Просевшая улочка возле синагоги. Скорбные колокола. Гортанные жалобы женщин.
А теперь уже не Босх, а Шагал. Ангел в сюртуке, мягко планирующий на крышу. Снег лежит на земле, в канавах шматки мяса для крыс. Краков в лиловых бликах истребления. Свадьбы, рождения, похороны. Человек в пальто, а на его скрипке всего одна струна. Сошедшая с ума невеста – ноги у нее переломаны, а она танцует.
Круг за кругом под звон дверных колокольчиков, под звон бубенчиков под дугой. Космококковый круг прыжков и падений. Корни моих волос тронуты инеем, а пальцы на ногах жжет огонь. Мир – полыхающая карусель, от зверушек остались лишь рожки да ножки. Отец, остывший, ледяной, покоится на пуховой перине. Мать зеленая, как гангрена. А вокруг суетится женишок.
Сначала опустим в сырую землю отца. А потом зароем и его имя, и память о нем, и его вдову – сутти из Вены. А я женюсь на дочери вдовы, на дочери в траурном платье и черных перчатках. Хочу искупления, хочу посыпать голову пеплом.
Круг за кругом… Выписываем восьмерку. А теперь – знак доллара. А теперь – парящий орел. Чуточку керосину, всего одна спичка – и я вознесусь к потолку как рождественская елка.
– Мистер Миллер! Мистер Миллер! – кричит Хуан. – Хватит, мистер Миллер! Пожалуйста, остановитесь.
Ага, малыш перепугался. С чего бы ему так смотреть на меня?
– Мистер Миллер. – Он хватает меня за рукав. – Не смейтесь так, пожалуйста. Мне за вас страшно.
Я расслабился. Сначала растянул рот до ушей, потом вернул на лицо приятную улыбку.
– Так-то лучше, сэр. А то я уже беспокоиться стал. Может, мы теперь пойдем?
– Я тоже так думаю, Хуан. Думаю, мы хорошо поупражнялись сегодня. Завтра получишь велосипед. А ты есть хочешь?
– Да, сэр, очень. У меня вообще аппетит отличный. Я как-то раз целую курицу один съел. Когда моя тетя умерла.
– Ну вот, мальчик мой, мы и закажем сегодня курицу. Две курицы, одну – тебе, другую – мне.
– Вы так добры, сэр. А вы точно теперь в порядке?
– В полном порядке, не сомневайся. Как думаешь, где мы сможем купить траурное платье?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю.
На улице мы остановили такси. Я рассчитывал, что в Ист-Сайде есть еще не закрывшиеся магазины. Шофер подтвердил, он сможет найти такой.
– Бойкое местечко, – проговорил Хуан, когда мы вышли из такси перед магазином. – Здесь всегда так?
– Всегда, – сказал я. – Постоянная фиеста. Только бедняки радуются жизни.
– Хотел бы я здесь как-нибудь поработать, – сказал Хуан. – Они тут на каком языке говорят?
– На всех языках, – сказал я. – Можешь и по-английски говорить.
Хозяин стоял в дверях. Он дружески потрепал Хуану волосы на затылке.
– Я хочу купить траурное платье шестнадцатого размера. Не слишком дорогое. Доставить сегодня, расчет при доставке.
Смуглая молодая еврейка, говорящая с заметным русским акцентом, вышла нам навстречу.
– Женщина молодая или в годах?
– Молодая, примерно вашей комплекции. Моя жена. Еврейка начала показывать разные модели. Я попросил, чтобы она сама выбрала.
– Только не слишком уж мрачное, но и не чересчур шикарное. Ну, вы меня понимаете.
– И перчатки, – сказал Хуан. – Про перчатки не забудьте.
– А перчатки какого размера?
– Дайте мне вашу руку. – Я взглянул на ее руку: – Чуть больше вашей.
Дал адрес, оставил щедрые чаевые для посыльного. Тут к нам опять подошел хозяин, заговорил с Хуаном. Видно, мальчишка ему понравился.
– Ты откуда, сынок? – спросил он. – Из Пуэрто-Рико?
– С Кубы, – ответил Хуан.
– Так ты говоришь по-испански?
– Да, сэр, а еще по-французски и португальски.
– Такой молодой и так много языков знаешь?
– Это меня отец научил. Мой отец был издателем газеты на Кубе, в Гаване.
– Ну-ну, – проговорил хозяин. – Ты очень похож на одного мальчика. Я его знал в Одессе.
– Одесса? – спросил Хуан – Я был однажды в Одессе. Юнгой на корабле служил.
– Как? – удивился хозяин. – Ты бывал в Одессе? Невероятно. Сколько ж тебе лет?
– Восемнадцать, сэр.
Хозяин повернулся ко мне. Не согласились бы мы выпить с ним в заведении у мороженщика-соседа? Мы охотно согласились. Хозяин, звали его Эйзенштейн, заговорил о России. В молодости он учился там на медицинском факультете. А на Хуана был похож его покойный сын.
– Он был странный мальчишка, – вспоминал Эйзенштейн. – Ни на кого из нашей семьи не похож. И рассуждал он по-своему. Весь мир мечтал обойти. И что бы вы ему ни говорили, у него всегда находились возражения. Этакий маленький философ. Однажды он сбежал в Египет – пирамиды, видите ли, хотел изучать. А когда мы сказали, что уезжаем в Америку, он заявил, что хотел бы отправиться в Китай. Сказал, что в Америке все стремятся разбогатеть, а он не хочет быть богатым. Очень странный был мальчик! Такой независимый! И ничего не боялся, даже казаков. Я иногда просто пугался его. Откуда он такой взялся? Он и на еврея-то не был похож…
И старик пустился в длинный монолог о чужой крови, вливавшейся в жилы евреев во время их скитаний. Он говорил о самых разных племенах Аравии, Африки. Китая. Он считал, что даже в жилах эскимосов течет капля еврейской крови. Он говорил и, казалось, пьянел от мысли о смешении рас и крови. Мир без евреев, говорил он, превратился бы в стоячую лужу.
– Мы как семена, разбрасываемые по ветру, – говорил он. – Мы вырастаем повсюду. Мы выносливые растения. Не погибаем, даже если нас вырывают с корнем. Мы можем жить даже вверх корнями. Прорасти даже сквозь камни.
Он явно принимал меня за еврея. В конце концов пришлось объяснить, что я не еврей, а вот моя жена – еврейка.
– И она стала христианкой?
– Нет, я принимаю иудаизм.
Хуан вопрошающе воззрился на меня. Господин Эйзенштейн не мог понять, говорю ли я серьезно или шучу.
– Когда я сюда попадаю, – сказал я, – чувствую себя счастливым. Не знаю в чем дело, но здесь я как дома. Почем знать, может, и во мне есть еврейская кровь.
– Боюсь, что нет, – сказал Эйзенштейн. – Вас и тянет сюда, потому что вы не еврей. Вам нравится своеобразие, вот в чем дело. Может быть, когда-то вы невзлюбили евреев. Такое случается. Внезапно человеку кажется, что он ошибался в оценке, и он начинает делать то, что ему недавно еще было ненавистно. Впадает в другую крайность. Мне знаком один христианин, обратившийся в иудаизм. Сам по себе. Вы же знаете, мы не занимаемся обращением. Так что если вы добрый христианин, вам лучше им и оставаться.
– Да я совершенно безразличен к религии.
– Как можно! Религия – это все. Раз вы не можете быть добрым христианином, вы не станете и хорошим евреем. Мы ведь не нация, не племя – мы религия.
– Вы так говорите, а мне в ваши слова не очень-то верится. Вы – нечто большее. Вы мне представляетесь каким-то родом бактерий. Вашу сверхживучесть ничем не объяснить. И уж конечно, не вашей верой. Вот почему у меня такое к вам любопытство, почему мне так интересно бывать среди ваших людей. Мне хочется разгадать ваш секрет.
– Что ж, попробуйте изучить вашу жену, – сказал он.
– Да я так и делаю, но не могу ни до чего докопаться. Она – сплошная тайна.
– Но ведь вы ее любите?
– Да, – сказал я, – отчаянно люблю.
– А почему вы сейчас не рядом с ней? Вот вы покупаете для нее траурное платье. Кто-то умер?
– Ее отец, – ответил я и поспешил добавить: – Но я ни разу не встречался с ним. Я не бывал в их доме.
– Вот это плохо, – сказал он. – Что-то здесь не так. Вам надо быть сейчас с ней. Пусть она не просила вас об этом – идите сейчас к ней! Не позволяйте ей стыдиться своих родителей. Вы не обязаны идти на похороны, но пусть она увидит, что вы беспокоитесь о ее семье. Вы ведь в ее жизни, по сути, случайность. Вы умрете, а ее род будет жить и впитает вашу кровь. Мы впитывали в себя кровь всех племен. Мы течем безостановочно, словно река. Вы думаете, что вы женились только на своей жене, но вы обручились со всеми евреями, со всем народом нашим. Мы давали вам жизнь и силу. Мы насыщали вас. И в конце концов все народы сольются в один народ. Мы хотим спокойствия и мира. Хотим создать новый мир, в котором будет место для каждого… Нет, не оставляйте сейчас вашу жену одну. Не послушаетесь меня – будете жалеть об этом. Она горда, пусть! А вы станете с ней мягким и ласковым, будете ворковать как голубок. Может быть, она вас любит, чувствуя, что это порок. Не так, как любит еврейская женщина, отдающая мужчине всю душу. Особенно если он чужой крови. Ну так это ее победа. И вам лучше подчиниться, чем стараться стать господином… Вы простите, что я говорю вам такие вещи, но я знаю, что говорю. И я вижу, что вы не похожи на обычного нееврея. Вы – одна из тех мятущихся языческих душ, которые ищут… сами не понимают, чего они ищут. Мы знаем таких и не слишком-то стремимся к вашей любви. Нас так часто предавали. Иногда лучше иметь дело с настоящим врагом – хоть понимаешь, что к чему. А с вашим братом никогда нельзя быть до конца уверенным. Вы как вода, а мы как утесы. И вы нас точите не злобой, а лаской. Мало-помалу. Штормовые удары мы отразим, а вот этот ласковый шелест… он нас и подтачивает.
Я так расчувствовался от этого лирического отступления, что мне даже захотелось его прервать.
– Да, я понимаю, – сказал он. – Понимаю ваши чувства. Видите, нам все о вас известно, а вам о нас – нет. Хоть тысячу раз женитесь, на тысяче еврейских женщин, все равно не узнаете то, что знаем мы. Мы внутри вас. «Бактерии» – вы сказали. Может быть.
Если вы сильны, мы вас поддерживаем, если слабы – разрушаем. Мы живем не в миру, как кажется язычникам, а в духе. Мир приходит и уходит, а дух – вечен. Мой малыш понимал это. Он хотел остаться чистым. Этот мир был недостаточно хорош для него. Он и умер от стыда… от стыда за этот мир.
19

Через несколько минут, когда мы вышли из кафешки и медленным шагом двинулись сквозь фиолетовые сумерки раннего вечера, я как будто впервые увидел гетто . Бывают такие летние вечера в Нью-Йорке, когда небо словно из чистой лазури, когда дома становятся такими доступными и ощутимыми, что можешь потрогать не только их стены, но и прикоснуться к самой их сути. Тот пасмурный, в грязных потеках свет, выявляющий лишь уродство фабричных зданий, исчезает с заходом солнца, пыль садится, контуры проступают четко прорисованными, словно черты великаньего лица в желтом луче прожектора. В небе появляются голуби, кружат над крышами, становятся видны купола, как над старыми турецкими банями. И всегда здесь присутствуют величавое достоинство Святого Марка Бауэри, большого инородного тела на площади, в которую упирается авеню А, и приземистые здания старого голландского стиля с торчащими над ними багровыми газгольдерами, и исхоженные вдоль и поперек боковые улочки с их нелепыми американскими именами, и треугольники, хранящие на себе отметины древних межевых знаков. А вода и такая близкая за ней набережная Бруклина, такая близкая, что почти различаешь лица людей на том берегу! Все очарование Нью-Йорка вместилось в этот кишащий людьми район, меченный формальдегидом, потом и слезами. Нет ничего более близкого, дорогого и так часто вспоминаемого места для ньюйоркца, чем эта, не признаваемая и отвергаемая им с презрением часть города. Весь Нью-Йорк мог бы стать одним огромным гетто: яд мог бы быть вытравлен, бедность могла быть разделена поровну, а радость – течь по каждой вене и артерии. Вся остальная территория Нью-Йорка – сплошная абстракция: холодная, геометричная, напряженная, как ступор, и, тут же хочется добавить, безумная – если, конечно, отойти в сторону и взглянуть без испуга и преклонения.
Только здесь, в пчелином улье гетто, можно найти человеческое отношение, можно найти этот город, скопище взглядов, звуков, запахов, за которыми вы будете тщетно охотиться вне его пределов, где жизнь чахнет и умирает. Вне пределов гетто движутся лишь хорошо наряженные трупы. Их заводят каждый день, как будильники. Они выступают, как дрессированные собачки, и их забывают, как использованные контрамарки. А в сочащихся медом сотах идет неостановимый рост, как у растений, там столько животного тепла, что становится душно, особи трутся друг о друга, склеиваются, рождая ощущение жизни, надежды, там можно подхватить всякую инфекцию, и грозную, и спасительную.
Маленькие души, обитающие в этом улье, горящие, подобно тонким восковым свечкам, но горящие ровно, способные отбрасывать причудливые тени на сдвинувшиеся вокруг них стены.
Пройдитесь по любой улице в этом мягком фиолетовом свете. Прикажите своей памяти забыть все. Тысячи неожиданностей набросятся на вас со всех сторон. Здесь человек еще в шкурах и в перьях. Здесь пузырь и кварц еще обладают речью. А чуть дальше стоят здания – их можно услышать и ощутить их объем – со стеклянными, переплетенными металлом стенами, с окнами, истекающими потом; городские капища, портики которых украшены кувыркающимися, как цирковые акробаты, крылатыми младенцами. А после встретишь катящиеся, двигающиеся улицы, на которых ничего не застывает в покое, ничто не утвердилось, не закреплено, ничто не может быть осознано, разве что глазами и разумом какого-нибудь мечтателя. Галлюцинирующие улицы вдруг становятся пустыми и тихими, словно по ним чума прошлась. Улицы кашляют, пульсируют, как раненый висок, на этих улицах можно умереть, и никто не заметит. Странные улицы, на которых розовое масло смешано с запахами лука и чеснока. Вечерние улицы, заполненные шлепаньем и всхлипыванием усталых ног. Улицы, прочерченные Эвклидом, понять их можно только с помощью логики и теорем…
Пронизывая все, прячась в складках кожи, как осадок багрового дыма, властвует вторичный сексуальный пот – лобковый, орфический, подмышечный – тяжелое благовоние, подаваемое к ночи на лиловых подушечках мускуса. Никто не обладает иммунитетом против него. Даже дауновский идиот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76