Он бросает зерна, и они западают мне в душу.
Шестнадцатью годами позже. Воскресное утро. В компании одного аргентинца и французской шлюхи с Монмартра я лениво бреду по Кафедральному собору Неаполя . У меня ощущение, что наконец-то я увидел храм, где мог бы получить удовольствие от молитвы. Он не принадлежит ни Богу, ни Папе, он принадлежит жителям Италии. Это большое, похожее на гигантский амбар здание, в очень дурном вкусе, со всеми украшениями, дорогими сердцу католика. Много простора, совсем лишнего простора, думаю я. Сквозь множество входов вплывают люди, расхаживают туда и сюда в полном беспорядке. Или с полной свободой. Такое впечатление, будто ты на народном гулянье. Ребятишки резвятся вокруг, как ягнята, у некоторых в руках маленькие букетики. Люди подходят один к другому, шумно здороваются, приветствуют других знакомых – совершенно уличная атмосфера. А вдоль стен стоят статуи мучеников, изваянных в самых разных позах; от них так и несет страданием. У меня жгучее желание подойти, потрогать рукой холодный мрамор, как бы убеждая страдальцев не страдать столь явно, ведь это не совсем прилично. И я подхожу к одной из статуй и краем глаза замечаю женщину, всю в черном, павшую на колени перед святым изваянием. Она – воплощение скорби, pieta. Но я не могу не отметить, что у нее при том замечательный зад, прямо музыкальный зад, можно сказать. (А женский зад, доложу я вам, может все рассказать о своей хозяйке: какой у нее характер, темперамент, склад души, зануда ли она или бой-баба, ханжа или кокетка, лживая у нее натура или правдивая.)
Словом, наблюдать за ее задом было так же интересно, как созерцать скорбь, в которую она была погружена. И я так упорно буравил ее глазами, что обладательница зада обернулась, все еще держа руки сложенными перед собой, все еще с шепчущими молитвы губами, бросила на меня исполненный скорби и в то же время упрекающий взгляд и снова повернулась к объекту поклонения. Теперь я рассмотрел и его: это был один из искалеченных святых, карабкающийся с переломанным хребтом куда-то вверх.
Исполненный почтения, я двинулся дальше в поисках своих спутников. Поведение людской толпы напомнило мне вестибюль гостиницы «Астор» и полотна Уччелло с их потрясающей перспективой. А еще я вспомнил Каледонский рынок в Лондоне с его неразберихой и суетой. Множество вещей напоминало мне это сооружение. Все, что угодно, только не храм. Я ждал, что вот-вот – и явятся перед глазами Мальволио и Меркуцио в туго обтягивающих трико. Я увидел человека, наверное, парикмахера, живо напомнившего мне Вернера Краузе в «Отелло». Я узнал старого шарманщика из Нью-Йорка, которого я однажды провожал до его берлоги на задах мэрии.
Но больше всего меня восхищали ужасающие горгоноподобные неаполитанские старцы. Словно само Возрождение послало их во крови и плоти в наше время. Они пришли оттуда, эти несущие смерть черепа с горящими во лбу углями. Они расхаживали здесь с покровительственным видом удостоенных таинств Вселенской Церкви, приобщенных к блевотине ее пурпуроносных жрецов.
Я чувствовал себя совершенно как дома. Ощущение восточного базара: очень суетливо, оперно, пряно. А за блеском стихарей и прочей церковной мишуры виднелись маленькие решетчатые дверцы: такими пользовались средневековые бродячие кукольники и жонглеры во время своих уличных представлений. Все, что угодно, могло выпрыгнуть из этих дверок. Это был хаос столпотворения, смешения, шутовских погремушек и колпаков, запахов масляной краски, ладана, пота и пустоты. Это было похоже на последний акт развеселой разгульной комедии, обычной игры, в которой участвуют проститутки и которая кончается посещением врача. Исполнители внушали чувство симпатии: они не были кающимися грешниками, они были странниками, вагантами. Два тысячелетия обманных проделок и вешания лапши на уши воплощались в этом шоу. Все было здесь флип и тутти-фрутти , в этом разнузданном карнавале, в котором наш Спаситель, сотворенный из парижского гипса, предстает в образе евнуха, облаченного в длинные юбки. Женщины молились о своих детишках, мужчины молились о жратве, о хлебе насущном, способном насытить их алчущие пасти. А снаружи, на тротуарах, – груды овощей, фруктов, цветов и сладостей. Двери парикмахерских широко распахнуты, и мальчонки, напоминающие ангелочков Фра Анжелико, стоя на пороге, гоняют большими веерами мух. Прекрасный город, живой в каждом своем суставе и мышце, омытый жарким солнечным сиянием. А над ним дремлющий Везувий лениво выпускает к небесам струйку дыма. Я в Италии – это несомненно. И внезапно я понимаю, что ее со мной нет, и сердце мое падает.
Тоска охватывает меня. А потом я поражаюсь… Поражаюсь тому, какие всходы дают оброненные семена. С той самой ночи, когда, лежа рядом в постели, мы бредили Европой, что-то шевельнулось во мне. Прошли годы, стремительные, страшные годы, каждое семечко, ожившее во мне, мяли и топтали, превращая в мертвую пульпу. Наш ритм ускорился: ее – в прямом, физическом, смысле, мой – в более тонком понимании слова. Она лихорадочно рвалась вперед, сама ее походка изменилась: это уже была не поступь, не шаги, это были прыжки антилопы. По сравнению с ней я стоял на месте, никуда не двигался, только волчком вертелся. Она вся была устремлена к цели, впилась глазами в какую-то точку впереди, но чем энергичнее она действовала, тем дальше отодвигалась цель. Я-то знал, что таким путем ничего не добьюсь. Я покорно перемещал в пространстве свое тело, и взгляд мой не устремлялся вдаль: он был направлен внутрь, к прораставшему во мне зерну. Если я оступался и падал, падал мягко, как кошка или, скорее, как беременная женщина, всегда помня, что зреет во мне. Европа, Европа… Она была со мной постоянно, даже когда мы ссорились, яростно набрасываясь друг на друга. Как параноик, я сводил всякий разговор к единственно занимавшей меня теме – к Европе. Ночами, когда мы бродили по городу, словно дворовые кошки, рыскающие в поисках пищи, в моих мыслях были города и люди Европы. Я был рабом, мечтающим о свободе, все мое существо сосредоточилось в одном слове: побег. Но все-таки тогда никто не мог бы убедить меня, что, предложи мне выбор между Моной и Европой, я выберу последнее. И уж полной фантастикой казалось тогда, что этот выбор предложит мне сама Мона. И совсем невероятным предположением было бы, что в день моего отплытия мне придется просить у Ульрика десятку, чтобы хоть что-то было в моем кармане, когда я коснусь обетованной земли Европы.
Те мечты вполголоса в ночном замке, та одинокая ночь в пустыне, голос Ульрика, утешавшего меня, Карпаты, всплывающие передо мной в лунном свете, Тимбукту, колокольчики верблюдов, запах кожи и высохшего навоза («О чем ты сейчас думаешь?» – «И я тоже!»), напряженная, чреватая многим тишина, глухие мертвые стены громадины напротив, сознание того, что Артур Реймонд спит, но скоро проснется и приступит к своим экзерсисам, снова и снова, навеки, всегда; но я уже переменился, есть выходы, лазейки, пусть только в воображении, но все это бродит во мне, действует как фермент, и все живее и живее становятся дни, месяцы, годы, лежащие впереди. И все живее становится моя любовь к Моне. И я теперь верю, что все, что мне удавалось одному, удастся нам вместе с ней, ради нее, из-за нее, благодаря ей, по той простой причине, что она существует. Она – дождевальная машина, пульверизатор, опылитель, теплица, мулова погонялка, следопыт, кормилец, гироскоп, компас, огнемет, великий предприниматель, строитель жизни.
С того дня все пошло как по маслу. Жениться? Конечно, а почему бы и нет? Прямо сейчас. У тебя есть деньги на лицензию? Нет, но я смогу занять. Прекрасно. Я встречу тебя на углу…
Мы ехали Гудзоновым туннелем в Хобокен . Там мы решили зарегистрировать брак. Почему в Хобокене? Не могу вспомнить. Может быть, потому что я уже был женат, а может, и по какой-нибудь другой причине. Какая разница, Хобокен так Хобокен.
По дороге мы немного поцапались. Старая история: она не уверена, что я хочу жениться на ней. Она думает, что я это делаю из снисхождения.
За станцию перед Хобокеном она выскочила из поезда. Я кинулся следом.
– В чем дело? Ты что, с ума сошла?
– Ты меня не любишь. И я за тебя замуж не пойду.
– Черт, это уж чересчур!
Я сграбастал ее и потащил назад к платформе, втолкнул в вагон и крепко прижал к себе.
– Ты сам-то уверен, Вэл? Уверен, что хочешь на мне жениться?
Я поцеловал ее.
– Ну хватит, хватит. Ты прекрасно знаешь, что мы обязательно поженимся.
И поезд поехал.
Хобокен. Гнусное, унылое место. Городишко более чужой для меня, чем Пекин или Лхаса. Отыскиваем мэрию. Берем двух шалопаев в свидетели.
Начинается церемония. Ваше имя? А ваши имена? А его имя? Давно ли знаете этого человека? А этот человек ваш друг? Да, сэр. Где вы его отыскали – на помойной куче? О'кей. Подпишите здесь. Бац! Бац! Поднимите вашу правую руку. Я торжественно обещаю… И пошло и поехало. Все. Вы женаты. Пять долларов, пожалуйста, поцелуйте невесту. Следующий, прошу…
Все довольны?
Мне плеваться хочется.
В поезде… Я беру ее за руку. Нам обоим стыдно и унизительно.
– Ты прости меня, Мона… Нам не надо было так все это проделывать.
– Все нормально, Вэл.
Она совершенно спокойна теперь. Как будто мы только что опустили кого-то в землю.
– Да нет, не все нормально. Черт бы их побрал! Мне жутко противно. Так не женятся. Я никогда…
Тут я осекаюсь. Она смотрит на меня подозрительно.
– Что ты хотел сказать? И я вру. Я говорю:
– Я никогда не прощу себе, что так все устроил. И замолкаю. Ее губы вздрагивают.
– Я не хочу сегодня возвращаться домой, – говорит она.
– И я тоже. Молчание.
– Я позвоню Ульрику, – сказал я. – Давай пообедаем с ним.
– Давай, – смиренно ответила она.
В телефонную будку мы забрались оба. Я обнял ее одной рукой.
– Ну как, миссис Миллер? Как вы себя чувствуете?
Она заплакала.
– Алло, алло! Это Ульрик?
– Нет, это я, Нед.
Оказывается, Ульрика нет дома, он ушел на весь день.
– Слушай, Нед, мы только что поженились.
– Кто поженился?
– Кто-кто… Я и Мона, конечно. А ты что думал?
А он думал шутить, словно никак не хотел поверить.
– Слушай, Нед, это серьезно. Ты, может быть, этого не понимаешь, потому что никогда не женился. Но у нас, знаешь, жуткое настроение. Мона плачет, у меня тоже глаза на мокром месте. Можно зайти к тебе дух перевести? Может, у тебя и выпить найдется?
Нед снова рассмеялся. Конечно, приходите. Прямо хоть сейчас. Он ждет, правда, свою милашку Марселу. Но это не важно. Она ему осточертела, слишком уж приставучая. Затрахала его вконец. Давайте приходите скорей, утопим наши печали.
– Так, беспокоиться нечего, у Неда деньги есть. Ему придется угостить нас обедом. Догадываюсь, что никому в голову не придет порадовать нас свадебными подарками. Знаешь, когда я женился на Мод, мы некоторые из подарков снесли в ломбард сразу же, на следующий день. А куда нам такая куча ножей и вилок из серебра, правда?
– Прошу тебя, Вэл, не надо так говорить.
– Прости, пожалуйста. Я немного не в себе сегодня. Это меня церемония в Хобокене доконала. Надо было придушить того малого.
– Прекрати, Вэл, умоляю тебя.
– Все-все. Больше об этом ни слова. Теперь начинаем веселиться. А ну-ка улыбнись…
Нед улыбался очень приятной улыбкой. Мне нравился Нед. Нравился, потому что он был слабым человеком. Слабым и славным. Но в нем скрывался и эгоист. Большой эгоист. Хотя он был талантливым, даже весьма талантливым во многом, но у него не было подкрепляющей талант силы воли. Он был художником, не сумевшим найти себе подходящего медиума. Лучшим посредником между ним и окружающим миром была выпивка. Выпив, он сразу становился раскованным. Своими физическими данными он смахивал на Джона Барримора в его лучшие дни. Лучшей ролью для Неда был бы Дон-Жуан, особенно в костюме от Финчли и в аскотском галстуке. Прелестный голос, глубокий баритон с восхитительными модуляциями. Все, что он произносил, звучало изысканно и значительно, но на самом деле в его словах не было ничего, что стоило бы запомнить. Хотя говорил он так, словно ласкал вас своим языком, словно всего вас облизывал, как довольная хозяином собака.
– Ну-ну, – говорил он, улыбаясь во весь рот и уже, как я заметил, хорошо нагрузившись. – Так, стало быть, пошли и поженились? Хорошо, молодцы, милости просим. Привет, Мона. Поздравляю. Марселы еще нет. Бог даст, и вовсе не будет. Я что-то не в форме сегодня.
Все еще не снимая улыбки, он опустился в троноподобное кресло возле мольберта.
– Ульрик пожалеет, что пропустил это событие, – говорил он. – Хотите немного виски или предпочитаете джин?
– Джин.
– Ну а теперь рассказывайте. Когда это совершилось? Прямо сейчас? Что ж вы меня не предупредили, я бы здесь приготовился как следует. – Он повернулся к Моне: – А вы не беременны?
– Черт возьми, давайте о чем-нибудь еще поговорим, – сказала Мона. – Клянусь, никогда больше не буду выходить замуж… Это ужасно.
– Слушай, Нед, пока мы не выпили, скажи мне… Сколько денег ты можешь нам дать?
Он выудил из кармана шесть центов.
– Ничего, все в порядке, – сказал он. – У Марселы найдутся деньги.
– Если она придет.
– О, она придет, можешь не волноваться. Черт бы ее побрал! Я не знаю, что хуже: сидеть без гроша или зависеть от Марселы?
– Не думаю, что она так уж плоха для тебя, – сказал я.
– Нет, совсем она не плоха, – сказал Нед. – Она чертовски приятная девочка. Но уж слишком возбудимая. И чересчур приставучая. Понимаешь, я не создан для семейных радостей. Мне надоедает видеть все время одно и то же лицо, будь то хоть сама Мадонна. Я непостоянен. А она постоянна. И ей все время хочется помогать мне, поддерживать меня, направлять. А я не хочу, чтобы меня направляли и поддерживали.
– Вы сами не знаете, чего хотите, – вмешалась Мона. – Вы даже не знаете, как вам повезло.
– Возможно, вы и правы, – сказал Нед. – Вот и Ульрик такой же. Думаю, мы оба с ним мазохисты, – добавил он, усмехнувшись, поскольку стеснялся ученых слов.
В дверь позвонили. Это пришла Марсела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76