– Ничего себе – щадящем…
«А ты думал! Да если бы эти бояре сказали Микешке всерьез взяться за нашего чучельника, так от него уже живого места не осталось бы!..»
Ковбасюк поднял глаза. «Он же слышит Сребреника! – пронзила мозг Жени отчаянная мысль. – Слышит конечно же!» В глазах Ковбасюка даже не было ужаса, было одно безграничное удивление, смешанное с болью: за что же вы меня так, братцы?.. Этот взгляд взорвал Евгения. Уже не думая о последствиях того, что он вознамерился сейчас сделать, он рванулся из своего угла, носком сапога подцепил сменную рукоять кнута, лежавшую на земляном полу, и со всего маху опустил ее на голову Микешки Матроскина, замахивавшегося кнутом в десятый раз. Кат вздрогнул всем своим массивным, откормленным телом и стал заваливаться назад, Афанасьев ударил его еще раз, а потом, выхватив из ослабевшей руки палача кнут, оскалил зубы и закричал, повернувшись к замершим в пыточной избе людям:
– Ну что, сволочи?! Над невинными людьми издеваться горазды, над безоружными?! Ну, так возьмите меня сейчас!
Кажется, никто и не удивился этой выходке. Палач лежал на земле с пробитой головой, но на него никто и не смотрел. Боярин Стрешнев произнес медленно, безо всякого волнения в голосе:
– Значит, это все-таки ты. Ты – тот вор и смутьян. А ведь как отпирался, прекословил!.. Понятно. Сознался, голубчик. Отдай-ка кнут подобру-поздорову, а то ведь хуже будет. Тебя на колесе никогда не ломали, и не знаешь, каково это, видно, а то бы ты сам кнут к моим ногам сложил и землю целовал!
– Да не будет такого, – пробормотал Афанасьев сквозь судорожно сжатые зубы, медленно, спиной отступая к выходу из пыточной избы, к ведущей наверх лестнице. – Никогда такого не будет.
– Дурак, – с искренним сожалением сказал Лев Кириллович, тоже вступая в переговоры, – дурак, говорю! Брось кнут, все равно тебе далеко не уйти, а беглому другой розыск учинят, я уж знаю, сам Федор Юрьевич всенепременно будет!
Афанасьев молча пятился к лестнице, оскалив зубы и лихорадочно сверкая глазами.
«Что же это ты творишь, Женька?! – возопил бес Сребреник. – Ведь теперь пропадешь как пить дать! Ты думаешь, они с тобой церемонии разводить будут, сюсюкаться! Для них человека замучить – это как рюмку водки тминной или анисовой выпить! Правильно тебе боярин говорит: не дури! Ты же ни в чем не виноват, за что ж тебе голову сложить, за этих троих, один из которых точно виновен, так, что ли?! Э-э… совсем бесполезно тебе говорить… совсем ты, я смотрю, без царя в голове!»
– Опять начали меня фразеологизмами глушить, красавцы… – процедил Афанасьев и вдруг окаменел. От страха, вторгшегося извне. Словно сноп искр выбило из позвоночника: Женя зримо почувствовал за спиной чью-то тень. Чью-то огромную сутулую тень, как он смог заметить, страшным усилием повернув окоченелую шею.
«Без царя в голове…» – донеслись и отдалились голоса, но в этот момент Афанасьев не видел ничего, кроме огромной руки, вцепившейся ему в плечо.
Легким, казалось бы ничего не значащим движением, без усилия, Афанасьев был отброшен на пол. Кнут выпал из его руки.
– Так, – сказал царь Петр, неспешно заходя в пыточную избу, – ну-ну, дядюшка. Ну-ну.
Не названый, а самый что ни на есть всамделишный родной дядя государя, Лев Кириллович Нарышкин, взъерошил бороду и, ткнув перстом в сторону сидящего на полу Афанасьева, сказал:
– Вот он, вор и бунтовщик! А историю про погоню за каким-то там злоумышленником рассказал он для отвода глаз! Ибо выдал сейчас он себя с головой, когда напал на палача Микешку, разбил тому башку, а потом пытался бежать!
У Петра был страшный, застывший взгляд. Он был мертвенно-бледен, и всем присутствующим стало не по себе: таким государя они еще не видели. Даже голос у него был какой-то замороженный, вялый. Молодой царь шагнул к Афанасьеву, схватил того за руку и, дернув, легко поднял с пола, при этом едва не вывихнув руку из плеча (как на дыбе).
– Поедет со мной, – коротко сказал Петр. – Прочих отпустить.
– Зачем же куда-то ехать, Петр Алексеевич? – спросил Стрешнев. – Тут все налажено. Допросим его хорошенько, а уж коли Микешка не очухается, так вызовем из Разбойного приказа другого заплечных дел мастера, уж с ними-то у нас недостачи никогда не бывает.
– Со мной поедет, – повторил Петр, и более никто не стал ему возражать. Не только потому, что на то была его царская воля, а больше из-за какой-то особой нотки в голосе царя, нотки, которая обещала Афанасьеву нечто похуже, нежели простые пытки, кнут и дыба.
Лев Кириллович пробормотал:
– Как знаешь, государь, на то ты над нами… над нами и поставлен.
– Пошли, – коротко сказал Афанасьеву Петр. – Нечего тут больше. За мной иди.
– А если он, разбойник, того и гляди – в спину… – начал было заботливый родственник, но Петр даже не обернулся.
Глядя в его узкую, туго обтянутую камзолом длинную спину с мощными лопатками, Афанасьев понял, что не посмеет напасть на царя, даже если бы в его, Евгения, руках был не допотопный бердыш или сабля, а самое что ни на есть современное автоматическое оружие с лазерным прицелом. Петр вызывал у Евгения какой-то парализующий, стылый ужас; волнами такого ужаса змея окольцовывает свою жертву. Позади он услышал испуганный голос Стрешнева:
– Страшен государь. Видал его во гневе, но таким…
Петр шел не останавливаясь и наконец оказался в сенях пыточной избы. Тут Афанасьев увидел Сильвию фон Каучук. Собственно, у него не было больше ни сил, ни желания удивляться. Руководительница проваленной миссии стояла и неотрывно глядела на Петра. Быстро же она втерлась к нему в доверие!.. Она тронула государя за отворот камзола, и тот остановился с неожиданной послушностью.
– Молодец, – сказала она и, протянув руку, вдруг ощупала у царя виски. Движение это было по-хозяйски уверенным, сложно было помыслить, чтобы так обращались с государем, особенно с этим, наводящим непередаваемый ужас… l Афанасьев охнул, как кипятком ошпаренный, от неожиданной догадки! Ну да!.. Конечно! Так вот почему у Петра такой застывший взгляд и бледное, почти белое лицо, замедленные движения… Конечно! Афанасьев открыл было рот, но Сильвия зашипела, как кошка, и выговорила, почему-то приседая:
– Некогда болтать! Нужно убираться отсюда! Счастье, что этот алкаш Аникита Зотов взял карету Лефорта, я и сейчас на ней! Ее останавливать боятся…
– Пошли, – машинально повторил Петр и деревянно улыбнулся.
Сильвия вышла из дома и направилась через палисадник к калитке. Было еще темно. Только где-то на востоке серело облачко, готовое перетечь в сизо-голубое, потом в приглушенно-зеленое с желтыми и розовыми прожилками, а потом в кроваво-алое. Утро подступало. Сильвия фон Каучук указала на карету, стоявшую напротив избы, и кивнула Афанасьеву:
– Садись быстрее! И ты, Петр Алексеевич!
Ни слова не говоря, тот сел в карету вместе с задрожавшим от озноба Афанасьевым и фрау фон Каучук. Последняя, впрочем, задержалась и взглянула на козлы. На козлах сидел рослый преображенец. С его левого виска стекала струйка крови. Афанасьев выглянул из кареты и спросил:
– А ему ты тоже… доверяешь?
– Да, конечно. Препарат патентованный, два куба, так что мальчишка будет делать все, что я скажу. Не говоря уж о Петре Алексеевиче, который, если уж рассудить здраво…
В этот момент послышался цокот копыт. Судя по всему, скакал небольшой отряд. Евгений обернулся и увидел, что к ним приближаются около десятка всадников и карета с гербами царской фамилии. Афанасьев перевел взгляд на Петра, сидевшего с ним рядом, и пробормотал:
– Эх ты… нежить трехсуточная!
«Между прочим, этот Петр Алексеевич быстрого приготовления тебе жизнь спас, лошадь ты неблагодарная, – заметил бес Сребреник, у которого голосок стал поживее, чем в застенке. – А ты его нежитью титулуешь! Ты вот сорок с лишним лет на свете прожил, а ума не нажил, вечно влипаешь в разные ситуации… Что ж ты хочешь от того, кому еще трех суток нет, инкубационный период даже не закончился, если верить аппетитным рецептам клонирования нашей замечательной домомучительницы фрау фон Каучук!»
Клон царя Петра сидел выпрямившись и глядя прямо перед собой. Сходство в самом деле было поразительным, абсолютным, но из этого Петра словно вытянули всю кровь. На висках виднелись голубоватые жилки, белки глаз были мутными. В этот момент в карету села Сильвия и бросила сидящему на козлах преображенцу:
– Федя, гони! Обратно к дому боярина Боборыкина гони!
Федя послушно хлестнул лошадей, те легко двинули с места и помчали вперед, по ухабистой дороге. Сильвия бормотала:
– Сейчас они увяжутся за нами, потому что по-другому и быть не может. Петр Алексеевич парнишка догадливый, так что, куда мы поехали, он легко вычислит. А если не сообразит, то у него есть еще один смекалистый тип – Меншиков Александр Данилович, тот уж точно поймет, кто и куда поехал в карете Лефорта, гидрид-ангидрид!
– Но что же будет с Буббером и Ковбасюком?
– О себе позаботься! Ты своей выходкой практически снял с них все подозрения. Так что с ними как раз все в порядке будет. Ну, потиранят их немножко для порядка, побьют для профилактики, а потом и отпустят. Худо только, что им некоторое время ЗДЕСЬ пожить придется. Но им – это пожить, а вот нам с тобой как бы умирать не пришлось.
Афанасьев помолчал, облизнул губы, переваривая информацию. Потом спросил, но вовсе не об этом. О другом:
– А откуда ты, Сильвия Лу-Синевна, знаешь о моей, как ты сказала, выходке и о том, что всю вину на меня переложили? Ведь ты даже вниз, в избу, не спускалась, а подослала своего… гм… новоиспеченного царя?
– А все очень просто. Тут-то как раз все просто, проще некуда. У тебя, мой дорогой, имеется с собой простой такой маячок, о существовании которого ты даже не знаешь. Этот милый приборчик передает мне полную информацию о тебе: что говоришь, что слышишь, волнуешься или спокоен как слон, какое у тебя содержание алкоголя в крови и сахара в моче… в общем, картина достаточно полная. Единственный недостаток – с помощью этого маячка я не могу видеть то, что видишь ты. Для этого нужно одно из двух: либо ты узнаешь о существовании приборчика, что строго-настрого запрещено Глэббом, и направляешь встроенный видоискатель в нужном мне направлении, либо… следует встраивать второй маячок непосредственно в хрусталик глаза.
– Моего глаза?
– Ну не моего же! Мои глаза сообщают мне все, что видят, безо всякого маячка.
– Да мои, собственно, тоже, – растерянно выговорил Евгений. – Так… кажется, я слышу какие-то звуки.
– Звуки погони, мой милый, – сказала Сильвия, – а по ночной Москве сейчас ездить, наверно, еще опаснее, чем в наше время: на ночь на улицах ставят рогатки от бродяг и воров, а под утро прямо по златоглавой и первопрестольной гонят скот на водопой, мне уже приходилось видеть это примечательное зрелище. Эстетическое удовольствие, что и говорить, ниже среднего.
– Но что ты планируешь делать дальше?
– По обстоятельствам, – коротко бросила она. – А ты, Евгений, как я убедилась, довольно-таки отчаянный малый. В застенке приказа Тайных дел мало кто осмеливался так буянить. Хотя, конечно, это было глупо. Не подоспей я с моим… гм… Петром Алексеевичем, ты, быть может… быть может, кстати, и улизнул бы. Только куда бы ты без меня делся?
– А с тобой я куда денусь? – язвительно спросил Афанасьев, уже начиная приходить в норму. После того, что с ним случилось, крики где-то далеко в конце улиц, пролетаемых на полном лошадином скаку, смущали мало. – С тобой-то я куда денусь? Ну?
– Назад.
– В наше время?
– Да.
У Афанасьева что-то сухо, шершаво застряло в горле. Он произнес:
– Значит, ты считаешь, что… что нам пора возвращаться?
– Ты неправильно сформулировал вопрос. Наверно, ты хотел спросить, считаю ли я, что миссия провалена? Я отвечу: да, провалена. – Сильвия выглянула из окошка кареты, потом откинула со лба прядь волос и добавила: – К ее выполнению можно вернуться, но не сейчас.
Евгений посмотрел на клон царя Петра. Тот сидел, чуть покачиваясь в такт движениям несущейся кареты, – огромный, несуразный, с бледным лицом и остановившимся взглядом, ровно дышащий. Его, казалось бы, и не касалось то, что происходит вокруг.
– Он что-нибудь соображает? – шепотом спросил Афанасьев.
– А почему шепотом? – отозвалась та. – Можешь говорить при нем громко. Я его еще запрограммировать не успела. Только дала короткую установку на то, чтобы он вошел в застенок и забрал тебя оттуда.
– А… остальных? Он ведь мог точно так же забрать и остальных.
Сильвия замешкалась с ответом. Потом подумала и, заметно смущаясь (первый раз за все время их знакомства, отметил Евгений), проговорила:
– Видишь ли… м-м-м… Женя. Как бы тебе это объяснить…
– А объясняй как есть, не тупой все-таки. Сильвия снова выглянула в окошко, крикнула:
«Гони, Федя, гони во всю прыть!» Потом взглянула сначала на Афанасьева, затем на новую, не зафиксированную в анналах истории «родню» царя Петра, облизнула толстые губы и сказала:
– Ну, в общем, так. Главная опасность угрожала тебе, так что спасать нужно было в первую очередь тебя. А ребята… один на дыбе, второй на деревянной раме под этими изуверскими мешками с песком… слишком много времени ушло бы на то, чтобы приводить их в чувство, особенно Ковбасюка. А времени у нас мало. Почти нет. Видишь, и так еле успели, погоня по пятам, неизвестно, что дальше будет. А если бы мы стали забирать еще и двух прочих… Тогда нас поймали бы, как мышей в мышеловку. И тогда с нами поговорили бы по-иному… на куски порвали бы, а судя по тому, что я видела и слышала, особенно от добрейшей души князя Федора Юрьевича Ромодановского, они это делать умеют с блеском.
– Да что ты мне рассказываешь про князя Федора Юрьевича Ромодановского, дама! – с тяжелой досадой упрекнул Афанасьев. – Пообщался я с этим милым человеком. Допрашивал он меня, сама же была при этом. И с боярином Стрешневым пообщался, и с Львом Кирилловичем Нарышкиным, милейшим государевым родственником!
Сильвия фон Каучук разозлилась. Она колыхнула могучим бюстом (клон молодого царя Петра посмотрел с явным интересом, хоть что-то человеческое начало в нем просыпаться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39