Ромодановский сомкнул на переносице лохматые брови. Однако Петру понравилась смелость, с которой говорила эта незнакомая женщина, одетая в громоздкое немецкое платье.
– А я вижу, что ты не токмо телом, но умом и дерзостью зело обильна, – проговорил он, глядя на Сильвию. – А ну-ка, садись. Откуда и какими судьбами попали к боярину Боборыкину и мне на глаза?
– Мы из дальних краев, – сказала госпожа фон Каучук. – Хотели видеть тебя, Петр Алексеевич.
– А переоделись потому, что наша собственная одежда непривычна для здешних мест, – подхватил Афанасьев. – Извини, если прогневали.
– Быть может, окажемся полезны при твоем дворе, – закончила вступительную речь глава миссии.
– А проверь, каково они пить горазды! – завел Зотов, отрывая от стола свое пропитое лицо. – Если горазды, то и тебе глянутся, Петруша.
Сильвия, которая не пила, хотела было возражать, но тут вмешался ругатель Меншиков. Бой-баба не поверила своим ушам. Афанасьев – тоже. Бес Сребреник сдержал свое слово, и теперь речь Меншикова доходила до слуха четверки пришельцев в следующем виде:
– А плесну-ка я им, мин херц, вот этого венгерского, оно у меня завсегда с собой. Кубок, кубок мне побольше, гидрид-перангидрид! Что ты мне даешь, перманганат калия? – заорал он на здоровенного и в зюзю пьяного шутейника, приблизившегося к будущему светлейшему князю с каким-то стопариком наперсточного типа. – Вон тот серебряный кубок подай, дурень! Ну, дай-ка я сам, а ты пошел отсюда в борную кислоту, оксид недоделанный!
И он ловко налил кубок и протянул первому Афанасьеву, который тотчас же выпил одним махом. Сказывалась большая практика. Буббер и Ковбасюк хоть и замялись ненадолго, а тоже выпили. Бывшего таксидермиста тотчас же слегка повело – крепкое все-таки было вино, – но он устоял на ногах. Одна Сильвия колебалась, но после подмигиваний окосевшего Афанасьева опрокинула в себя тару. Вино лилось с утробным бульканьем, чем вызвало взрыв восторга у пьяной царской компании. Даже князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский изобразил на своей кислой одутловатой физиономии что-то вроде улыбки, от которой передохли бы все насекомые.
– Аи, люблю таких, – сказал Петр. – Вижу, вижу, с Ивашкою Хмельницким вы дружны изрядно.
– С кем? – неосторожно спросил Буббер.
– А он не знает, кто таков Ивашко Хмельницкий! – заорал князь-папа Никита Зотов и, сделав успешную попытку подняться с лавки, совершил какой-то дикий прыжок в сторону четырех нежданных гостей. – Вот до чего дожил я! Зрю людей, спрашивающих о том, кто такой Ивашко Хмельницкий, и они еще на ногах стоят!
– А ты помолчи, старый дурень, – буркнул Петр. – И чего же вы еще разуметь горазды, кроме Хмельницкого? – повернулся он к нашим героям.
– Языками владею, – пробасила Сильвия Лу-Синевна. – Наукам горазда.
Как видим, она быстро усваивала обороты Петровской эпохи.
– Языками? Какие же языки тебе известны?
– Английский, немецкий, французский, – принялась загибать пальцы руководительница миссии, – голландский, шведский…
– Керамзит твою в железо! – восхитился новоявленный «химик» Алексашка. Сильвия Лу-Синевна осмотрела вторую руку и принялась загибать пальцы уже на ней:
– Испанский, португальский, арабский, греческий, латинский…
Тут пальцы и кончились. Конечно, госпожа фон Каучук могла включить в список такие экзотические языки, как хинди, японский, африкаанс и два полинезийских наречия, которые полиглотка «заглотила», прожив несколько месяцев на Таити, где, согласно известному мультфильму, неплохо кормят. Однако это не потребовалось. Петр впился в нее горячим восхищенным взглядом, быстро спросил что-то сначала по-немецки, потом по-голландски (Афанасьев, конечно, не понял) и, получив развернутые ответы, подошел и порывисто обнял ученую даму. А потом смачно поцеловал прямо в губы. Хвала Создателю, госпожа фон Каучук узнала перед путешествием, что в петровское время поцелуй в губы был таким же заурядным и бытовым явлением, как кивок или рукопожатие в наш век. Иначе матерая феминистка могла и взбрыкнуть. Афанасьев и Ковбасюк переглянулись и синхронно облились холодным потом, подумав об одном и том же: а что, если она все-таки взъерепенится?..
Обошлось.
Следующим экзаменовали Ковбасюка, который, как мы помним, был одет стрельцом. Этот объявил, что умеет обращаться с любыми, самыми свирепыми животными и укрощать их. Петр, который любил свирепые забавы, восхитился. Тут же он устроил Ковбасюку форменную проверку. Меншиков натравил на бывшего таксидермиста пьяного медведя, спавшего в углу, и Ковбасюк, не прибегая к физической силе и подручным средствам, быстро уговорил медведя заворчать с добродушной свирепостью и получить из рук «дрессировщика» кусок мяса.
– Ишь ты, мин херц, слушается, даром что первый раз парня видит, – заявил Меншиков, – не соврал стрелец, или кто он там. Не соврал, бензол твою медь, силикат магния!
– Не соврал…
– Не соврал, – сурово подтвердил и князь-кесарь Ромодановский, наблюдавший за происходящим из-под сомкнутых лохматых бровей. – Ну, Петр Алексеевич, давай пытать следующего.
Словечко «пытать», столь безобидное, скажем, в русских сказках, в устах главы Преображенского приказа звучало зловеще.
Пит Буббер, по прозвищу Крепкий, недаром заслужил это прозвище. Он не стал дожидаться, пока его выдернут сами оппоненты, засевшие в крестовой палате боярина Кузьмы Егоровича, а храбро вышел вперед. Смешанная американо-русско-грузинская кровь бурлила и веселилась в жилах. Буббер проговорил:
– А я, государь, горазд на разные технические премудрости. Знаю секреты заграничных технологий…
– Чего?
– Заграничных хитроумных штучек, механизмов, которые вашему величеству могли бы быть полезны.
«А этот Добродеев знал, кого отбирать в миссию, – подумал Афанасьев. – Интересно, смогу я сам с таким убедительным видом и так красноречиво рассуждать перед самим царем Петром, пусть даже пока еще полупьяным сопляком, а не могучим самодержцем, каким его чуть позже узнает весь мир? А ведь тут еще и Ромодановский, и Зотов, и Мен-шиков, да и мало ли кто тут еще может быть».
Петр подошел к Бубберу, оказавшись выше того на полторы головы. Не дышал. Потом пытливо заглянул тому прямо в лицо, дернул за дьяческое облачение и выдохнул:
– Ну? А покажь что-нибудь этакое!
– Пусть подкинет штуку, мин херц, – поддержал Алексашка. – А то, электролит его медь, языком бряцает, что ведром пустым.
Афанасьев не шевелился. Зато где-то внутри его затрепыхался бес Сребреник, подкинул с язвительным смешком:
«Главное, чтобы наш Пит Крепкий не стал демонстрировать Петру Алексеевичу последние достижения нанотехнологий. А то ведь в колдуны зачислят, а присутствующий здесь Федор Юрьевич Ромодановский беседует с таким народом куда как коротко и доступно. Представь себе, что кто-нибудь стал бы показывать фараону Рамсесу CD-плеер, на котором звучит диск Луи Армстронга и конкретно песня „Let my people go“:
So the Lord sad:
Go down Moses,
Way down in Egypt's land:
Tell of Pharaoh
To let my people go,
– гнусаво пропел Сребреник, и Афанасьев вдруг содрогнулся от какого-то смутного воспоминания: как будто все, о чем сказал сейчас этот неугомонный нечистый дух внутри него, уже было когда-то…
Впрочем, ему не дали сосредоточиться. Пит Буббер начал оправдывать свои заявления. Он извлек из кармана какой-то футлярчик, помудрил над ним с видом фокусника, и футлярчик раскрылся. Внутри его оказалась модель кораблика: галион образца XV века с парусами, с полной оснасткой, с тонко выделанными деталями корпуса. Петр подался вперед и схватил галион своими большими грубыми пальцами. Афанасьев даже зажмурился, подумав, что сейчас царь расплющит нежную модель. Однако же, вопреки ожиданиям, модель не рассыпалась и не развалилась. Царь крутил ее так и сяк, а потом по уже налаженному алгоритму поведения полез к Бубберу целоваться. После сего он поднял чашу и провозгласил «здравие во множество лет всем умельцам и мастерам своего дела».
– Сам делал, гидрид-ангидрид? – подлез сбоку Алексашка, приревновавший своего «мин херца» к новым ловкачам, сумевшим завоевать расположение государя.
– А как же, – гордо ответил Буббер.
– И где ж сработал ты эту вещицу?
Буббер открыл было рот, но тут же захлопнул его. Бес Сребреник немедленно прокомментировал возможный ляп, на который чуть не нарвался лунный страдалец:
«Представляю, что бы сказал Петр Алексеевич, если бы ему заявили: сработал я эту вещицу, государь, точнехонько на Луне, когда меня сослали туда в пенитенциарный терминал „МунДак“ за харассмент, то бишь сексуальное домогательство в отношении ушлой старушки».
– Н-да, – только и смог процедить Афанасьев. Буббер, которого буравили сразу несколько пар глаз, все-таки вывернулся:
– Сработал я сей корабль в далеких краях, где обучался уму-разуму и многим премудростям. Но это еще не все, государь, – поспешно добавил Пит Крепкий, предупреждая очередной заход молодого царя на щедрые лобызания и объятия, – прикажи наполнить до краев вон ту чашу, которая побольше, вон ту, возле которой возлежит ваш уважаемый сотоварищ.
– Алексашка!
Расторопный Меншиков мигом выдернул чашу из-под локтя окончательно раскисшего и осоловевшего князь-папы Никиты Зотова, приблизился с ней к Петру и Питу Бубберу. Последний осторожно взял модельку корабля из рук царя и опустил ее в чашу с вином. Кораблик закачался на матово отсвечивающей янтарной поверхности. Петр смотрел во все глаза. Если бы у него было их сто, как у мифического великана Аргуса, вне всякого сомнения, они все смотрели бы на чашу. Буббер щелкнул пальцами правой руки, и вдруг кораблик поплыл вдоль края чаши, аккуратно поворачиваясь по кругу и даже не задевая стенок сосуда. Потом он повел рукой в сторону, и на корабле взвились паруса. Буббер снова прищелкнул пальцами, и кораблик остановился точнехонько в центре искусственного водоема, в который он был помещен.
Царь так и застыл на месте от удивления. Меншиков выдохнул что-то вроде «гидропирит тебя в карбидовые смолы!». Язвительный бес Сребреник же прокомментировал:
«Достижение западной цивилизации безотказно действует на варварский ум. А все куда как просто: дистанционное управление, встроенное в подушечку пальца этого хитрого Пита Крепкого. Этот пульт на всю технику действует, начиная от компьютера и плазменного телеэкрана, но вот беда, в доме боярина Боборыкина с техникой скудновато, приходится ограничиваться наглядными пособиями – вот этим ловким галионом то бишь».
Но Петр конечно же не мог слышать Сребреника. Он вообще ничего не слышал. Некоторое время царь даже не дышал. Потом, как того опасался Буббер, снова полез целоваться и громогласно объявил:
– Такие мастера мне надобны! Аи да Боборыкин, каких умельцев собрал у себя в доме, даром что сам тюфяк тюфяком, борода в полоску! Данилыч, а куда наш боярин подевался-то?
– А он под стол закатился, – объявил Меншиков, не менее саркастичный, чем неуемный Сребреник, – почивает там на мягком плече попа Бульки, пьяного по все дни и ночи.
– Ладно, будет ему моя милость… – начал было Петр, но тут его взгляд остановился на Афанасьеве. Вспомнил государь, что только трое из четверки показали ему свои таланты и подтвердили их делом. Теперь настал черед Афанасьева. Петр с некоторой иронией оглядел его священническое облачение и произнес:
– А ты в самом ли деле поп или ряженый? Что-то не верится мне. Хотя все попы – прохиндеи. Взять хотя бы собутыльника нашего, попа Бульку, который сейчас под столом опочил после бурного шумства. Так тот поболее с Ивашкою Хмельницким дружен да с всешутейшим патриархом, нежели с требником да Писанием. В чем же ты искусен?
– Я, государь… – начал Афанасьев и вдруг с удивлением обнаружил, что его язык начинает прилипать к гортани. Афанасьев оглянулся, чтобы найти поддержку в своих товарищах, однако же обнаружил на лице Сильвии саркастическую усмешку, Пит Буббер стоял с совершенно непроницаемым выражением лица, а Ковбасюк и вовсе смотрел куда-то вниз, видимо крепко заинтересовавшись напольным покрытием боярского дома. Зато встрепенулся бес Сребреник; этот последний, если верить его собственным россказням, вообще обладал потомственным умением обращаться с лицами царской крови (напомним, что сам Сребреник утверждал, будто его давний предок вселился в царя Иоанна Грозного, и в процессе и по последствиям оного вселения Иван Васильевич поменял взгляды на жизнь и окружение и принялся чинить безобразия и душегубства). Сребреник нашептал Афанасьеву:
«А ты, Владимирыч, кгррррм!.. скажи ему, хе-хе-с, что ты и получше машинку можешь показать, а стоит она в подвале у боярина Боборыкина. Боярин валяется под столом, а машина в его-с подвале-с».
Наверно, Сребреник на самом деле имел дар внушения, потому что Афанасьев дословно повторил все эти слова царю Петру, процитировав даже традиционные сребренические междометия типа «хе-хе» и тому подобные экстатические восклицания. Царь Петр Алексеевич встрепенулся, принял из рук Алексашки Меншикова чашу, выпил ее одним махом, а потом возобновил занимавший его разговор:
– Да вы, я смотрю, все тут кудесники собрались. Чудесная машина, говоришь? Ну, показывай, что ли? Эй, Кузьма Егорыч! Ну, будет, будет. Не серчай, боярин. Я тут у тебя вон каких умельцев обнаружил. Знать, ты и в людях разбираешься, а не только мошну копишь да сало на пузе отращиваешь в три пальца.
Афанасьев растерянно оглянулся на полновластную главу миссии. Госпожа фон Каучук недобро прищурила свои и без того довольно узкие глазки, наследие отца-полукитайца, и выговорила:
– Государь Петр Алексеевич, дозволь молвить.
– Да что ты так кругло? – по-мальчишески возмутился Петр. – Одета вроде как не по-нашему, а говоришь, что мои бояре дремотные. Те тоже норовят в ноги упасть, покувыркаться, за руки хватать, приговаривать «дозволь, не погуби повинную голову…» и прочую чушь. Ты дело, дело говори!
– В подвале в самом деле стоит хитроумная машина, – сказала Сильвия, – но на нее могут взглянуть только твои глаза, Петр Алексеевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39