В том преуспела. Школу она окончила с золотой медалью, в институт, специально избрав не очень престижный вуз, чтобы поступить уж наверняка, естественно поступила с первого раза и все годы училась на «отлично», постигая науки по-прежнему посредством упорного сидения и зубрежки. Сложившаяся и укоренившаяся с годами привычка педантично штудировать учебный материал, часами высиживая за написанием конспектов и постоянно следя за тем, чтобы не выбиться из построенного ею же самой графика освоения наук, привнесла серьезные изменения и в ее характер. Она стала сухой, педантичной, с изрядной долей занудства, скрупулезно соблюдающей псе правила и инструкции, кем и когда б они ни были составлены, к этому добавился ощутимый авторитаризм, базирующийся на принципе: «Я это знаю наверняка, и, стало быть, все должны поступать именно так, и никак иначе». Замужество только утвердило ее в правоте своих жизненных устоев и принципов, и с первых же дней совместной жизни она повела самую решительную борьбу за приведение характера, привычек и всего образа жизни мужа в соответствие с ними. Сопротивление подавлялось немедленно и жестоко, с использованием всех имеющихся в арсенале средств, начиная от изгнания на лестничную площадку и заканчивая изъятием всей скудной наличности, а заодно водительского удостоверения, студенческого билета и паспорта. Все это сопровождалось криком, слезами, драками, запиранием в ванной или на кухне с угрозами немедленно вскрыть вены или выброситься в окно. Зато она безропотно терпела их вечную нищету, не требовала нарядов, полагая, что не они украшают порядочную женщину, и вообще, в части материальных благ, включая пищу, которую они потребляли, была крайне неприхотлива.
При всем этом Лену они любили, каждый, разумеется, по-своему. Мать видела первейшей и наиглавнейшей своей целью приучить девочку, уже с первых дней своего существования, жить правильно – режим месячной Елене, таким образом, был определен самый жесткий и соблюдался неукоснительно. Отец дочь боготворил, как величайшее чудо мироздания, и начал с первых же дней работать над развитием ее интеллекта – подолгу разговаривал с младенцем, читал ей какие-то весьма заумные сказки с философской подоплекой, много и с удовольствием, когда позволяло время, гулял.
Однако любовь любовью, но отсутствие денег ощущалось все сильнее. Бывали дни, когда еды в доме не было вовсе. Тогда отец ехал на Кузнецкий моет продавать свои книги, благо самая читающая нация в мире испытывала серьезные проблемы в удовлетворении своих интеллектуальных потребностей. Для него это было равносильно потере пальца или даже целой руки, но делать было нечего.
Однажды мать несла ее на руках в районную поликлинику несколько кварталов под проливным дождем, потому что старенький «Москвич» на ту пору был в очередной раз сломан, а пяти копеек на метро или автобус у нее не было. Безбилетный же проезд противоречил ее незыблемым жизненным принципам.
Отцу приходилось, порой в самом прямом смысле этого слова, рисковать жизнью. Отправившись собирать початки на кукурузное поле, подступавшее тогда прямо к стройным кварталам нового микрорайона, он чуть не погиб, потому что из высоких зарослей кукурузы на него неожиданно выскочил огромный кабан-секач, неведомо как забредший на самую окраину мегаполиса. В другой раз ему раздробили череп двое ночных пассажиров, не пожелавших расплачиваться с худосочным «чайником», подвозившим их из центра на дальнюю окраину. Вообще дареный «Москвич» в качестве основного кормильца явно не состоялся – он чаще стоял в ремонте, чем ездил, и требовал на свое содержание и обслуживание нереальные для бюджета семьи суммы.
Лену одевали в ползунки, а позже – колготки и платьица, курточки, шубки и шапочки, собранные сердобольными дальними родственниками, подросшие дети которых давно уже щеголяли в джинсах. Надо ли говорить о том, какого качества были эти вещи. Парадоксально и почти невероятно, но Лена их помнила. Более того, она хорошо помнила, как ненавидела и стеснялась этих обносков, и от этого, а не от замкнутости характера, как говорили взрослые, росла девочкой нелюдимой, сторонящейся сверстников и всем праздникам на свете предпочитающей возможность, забившись в пыльный полумрак своего уголка, отгороженного от общей комнаты книжной полкой, читать, читать и читать – все подряд, что попадалось под руку. А стараниями отца под руку попадалось многое.
А потом начались перемены…
Мадам Люси Сент-Клу – хозяйка одного из самых знаменитых парижских салонов красоты, наконец-то после долгих уговоров двух настойчивых русских все же дала согласие на открытие элитного косметического и парикмахерского салона, носящего ее прославленное имя, в русской столице – Москве.
72-летняя Люси, как запросто, по-семейному, но с неизменным почтением звал ее весь высший свет Парижа, могла позволить себе капризничать сколько душе угодно – она была не просто знаменитой в прошлом парикмахершей и хозяйкой самого блестящего парижского салона. Она была живой легендой Парижа, подругой великой Коко Шанель и бессменной ее парикмахершей последние, перед смертью, годы. Одним взмахом ножниц или обычной расчески она преображала самые знаменитые головы Европы и Америки, рождая новые течения в своем деле и ниспровергая традиции; с ней советовались Кристиан Диор и Ив Сен-Лоран; ее произведения украшали царственные головы принцесс крови, шествующих под венец; к ней из своего райского заточения на личном самолете прилетала на пару-тройку часов грустная Жаклин – привести в порядок свою восхитительную голову и чувства. Словом, Люси могла себе позволить куражиться, да и сомнения ее относительно целесообразности прихода в Россию имели веские основания. Однако напор русских, желавших во что бы то ни стало иметь у себя островок парижского шика, оказался сильнее. Дело сделалось быстро, и не прошло года, как в тихом уютном московском переулке распахнул двери роскошный салон. Впервые переступив порог своего нового детища, Люси, прибывшая на открытие из Парижа, не смогла сдержать громкого возгласа, в котором смешались и удивление, и восхищение, и даже зависть. Размах дизайнерских фантазий, не ограниченных пространством и средствами, сотворил нечто потрясающее. Слегка утратившие с возрастом синеву, бездонные глаза Люси, хранящие при том завидную зоркость и проницательность, тщетно скользили по причудливым лабиринтам салона, отыскивая хоть что-нибудь, к чему можно было бы с некоторым основанием придраться и сказать «фи». Увы! Люси вынуждена была прошептать «C'est magnifique!», а позже громко повторить то же перед десятком телевизионных камер и множеством диктофонов, тянущихся к ее царственному лицу из плотного кольца журналистов, дождавшихся выхода легендарной парикмахерши. И в этом не было ни капли лукавства во имя высоких рекламных интересов. Ибо невозможный и противоестественный по всем классическим канонам союз азиатской роскоши и авангардного европейского дизайна неожиданно подарил миру дитя экзотическое, странное, но прелестное и, уж по крайней мере, никого не оставляющее равнодушным.
С той поры минуло совсем немного времени. Московский салон благополучно функционировал в тихом зеленом переулке старого города, не утруждая себя шумными рекламными кампаниями. Случайные люди были не просто не слишком желательны.
Чаще всего они становились персонами «Non grata», ибо постоянные и наиболее уважаемые клиенты салона, недостатка в которых не было, публичности, в этой части своего времяпрепровождения, избегали.
Однако вовсе избежать появления «людей с улицы» конечно же не удавалось – заведение было открытым, а слава о нем, даже при полном отсутствии рекламы, все же просачивалась в разные слои московского общества, посему солидные и неприметные одновременно стеклянные двери, случалось, штурмовали женщины неясной социальной принадлежности.
Именно такой была новая посетительница, только что переступившая порог благоухающего изысканными ароматами, сияющего холла и сейчас решительно, но несколько нервно направлявшаяся к стойке рецепции. Инга – дежурный администратор, поднявшись из высокого вращающегося кресла, встречала ее ослепительной, но отнюдь не дежурной улыбкой – таков был стиль салона, и ему следовали неукоснительно.
Женщина была молода, даже слой неумело наложенной и совершенно неуместной косметики не мог скрыть юного лица с чистой, не тронутой еще морщинками кожей и большими неестественно зелеными глазами. «Контактные линзы, к тому же не очень удачно подобранные – слишком ярки», – профессионально констатировала Инга, приветливо обращаясь к гостье:
– Добрый день. Могу я чем-нибудь вам помочь?
– Да. Я не знаю… Моя подруга рекомендовала мне вас… Мне нужна косметичка, и я хочу попасть к девушке, которую зовут Вера. Моя подруга осталась довольна.
Голос женщины оказался на удивление неприятным – высоким и каким-то ломким, она и говорила так – нервно, то и дело озираясь по сторонам, словно высматривая кого-то и опасаясь этой встречи. А быть может, просто разглядывая роскошное убранство холла. Кроме того, Ингу резануло по ушам простецкое – «косметичка», у них принято было говорить: «косметолог». Женщина явно нервничала, но в то же время в ломком голосе ее отчетливо звучали капризные нотки, из тех, что в любой момент легко становятся откровенно истерическими. И говорила она, при всей очевидной неуверенности, требовательно и с некоторым даже налетом плохо скрытого нахальства.
Нет, ни к одной из категорий постоянных клиентов салона отнести ее было невозможно, зато она хорошо укладывалась в классификацию, разработанную Ингой самостоятельно и отчетливо отразившую иронический склад ее ума. Классификация была чисто женской и базировалась при этом на тезисе, что все дамы от рождения принадлежат, вопреки всяким дарвиновским премудростям, к семейству кошачьих. В этой связи всех женщин Инга делила на львиц, кисок и кошек помойных.
Львицы, естественно, были немногочисленны. Их отличала царственная лень и отрешенность от всего суетного, они были идеально любезны и даже улыбчивы, но при всем этом в упор не видели никого, кроме тех особей, которые занимали их божественное внимание всерьез. Они смотрели даже ласково, но как бы сквозь собеседника и практически никогда его не слушали, занятые своими державными мыслями. Они были роскошны и без меры щедры. Неспешны и невозмутимы. Различные мелочи, отравляющие жизнь простым смертным, эти просто не замечали. Инга хранила в памяти эпизод, отлично иллюстрирующий все предыдущие наблюдения. Подавая яркий и въедливый морковный сок одной из львиц, официантка неловко наклонила поднос, и все содержимое фужера немедленно выплеснулось на умопомрачительный во всех отношениях, включая материальную составляющую, костюм клиентки. Паника охватила всех, начиная от директрисы салона и заканчивая крепким секьюрити у входа. Судьба официантки, разумеется, была предрешена, причем уже в тот момент, когда поднос в ее руках только начал предательски клониться. Однако клиентка продолжала безмятежно и приветливо улыбаться и даже смеялась – похоже было, что случившееся ее по-настоящему забавляет. Она долго и совершенно искренне всех успокаивала, а закончив процедуры, отказалась и от предложенной химчистки, и от компенсации стоимости костюма, настояла на том, чтобы полностью расплатиться за оказанные услуги, и очень настойчиво просила никоим образом не наказывать несчастную официантку. Разумеется, ей ни в чем не могло быть отказа – официантка сохранила работу и, исполненная чувства благодарности, в следующий визит Львицы встречала ее в холле с огромным роскошным букетом орхидей. «Боже, какая прелесть, – совершенно искренне обрадовалась красавица, принимая букет, – но по какому поводу? У меня – не день рождения и даже не именины. Это точно предназначено мне?» Ей стали объяснять, за что цветы, и бормотать какие-то слова признательности. «Да, да, помню конечно. Он теперь такой смешной (она имела в виду свой загубленный костюм), похож на картину абстракциониста… Так это были вы?..» В то же время Инга хорошо понимала и далее, скорее, чувствовала на инстинктивном уровне: горе тому, кто сумеет всерьез вывести Львицу из себя – пощады не будет, а кара будет страшной.
Киски были существами низшего порядка, поэтому их насчитывалось много больше. Это были хорошенькие, порой красивые существа, ласковые до приторности, изнеженные, кокетливые, однако и капризные – стоило лишь слегка погладить их против шерстки или не выдать положенного в точно определенное время. Тогда киски дулись, сначала жалобно, а потом возмущенно попискивали, выпускали коготки. Однако, получив желаемое, быстро успокаивались, забывали обиду и вновь мурлыкали с прежней беззаботностью. Киски были расчетливы, не жалея денег на себя, они обычно крайне неохотно давали чаевые, предпочитая расцеловать мастера в обе щеки, назвать «солнышком, лапонькой и зайчиком», подарить на крайний случай размякшую в сумке шоколадку или передарить не пришедшиеся по вкусу дареные духи. Киски были исподволь завистливы, они тихонечко разглядывали окружающих и, паче чаяния, заметив кого-то их превосходящего, на некоторое время впадали в крайне дурное расположение духа, однако, быстро оправившись, отводили душу, шепотком обсуждая обнаружившиеся недостатки данной персоны или с ходу придумывая таковые. Киски, как правило, были чьи-то жены или любовницы, причем всем своим благополучием обязанные мужчине. Посему отличительной их чертой были частые звонки своему повелителю и долгое умильное воркование. Потом про «зайчика» можно было поведать кучу гадких подробностей косметологу, массажисту или парикмахерше, но – шепот ком, делая круглые глаза и рассчитывая на сочувствие.
Что же касается помойных кошек, то это были существа наглые, агрессивные, но по – своему неглупые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38