При этом следует заметить, что никто и никогда специально или просто потому, что пришлось к случаю, Лику этому искусству не учил. И хотя с малых лет она мечтала о сцене или киноэкране, учиться актерскому мастерству даже в обычном театральном кружке или студии ей не довелось. Ей вообще мало чему довелось учиться в том возрасте, когда это скорее является обязанностью, нежели правом и уж тем более привилегией для нормального ребенка. Оба ее родителя были хроническими алкоголиками, причем алкоголиками, как часто это случается, многодетными. И все же Лика родителям была благодарна без меры, потому что из всех пятерых их отпрысков она единственная родилась нормальной; за то, что ее не уморили голодом; не убили случайно во время кровавых семейных скандалов; не продали цыганам, кавказцам или водителям-«дальнобойщикам» и даже нарекли красивым именем – Лика. К тому же природа, очевидно, решила воздать Лике все, что было ею бессовестно недодано ее братьям и сестрам: их физическое и психическое убожество обернулось ее неземной красотой и совершенной гармонией. Последнее, за что Лика часто мысленно благодарила родителей, было то обстоятельство, что никто из них не заметил, как и когда пятнадцати лет от роду она ушла из дому, поэтому ее не искали и она благополучно добралась до Москвы, с одним-единственным желанием – просто жить. Ей продолжало везти, и через два года она без особых нравственных и физических потерь работала на подтанцовке в одном из ночных клубов, сильно удивляя режиссера почти профессиональной пластикой. Потом настал день, а если быть точным, ночь самого большого везения в ее жизни, ночь, на исходе которой в клуб ввалилась большая пьяная компания респектабельных, невзирая на это обстоятельство, молодых мужчин, завершающих, видимо, утомительный ночной марафон. Никто из них почти не смотрел на маленькую сцену, где нон-стоп продолжалась шоу-программа, они вяло потягивали заказанную выпивку и даже не дотронулись до принесенной еды, ситуация сильно напоминала старый анекдот про девушку, которая «больше уже не может». Но именно тогда, когда кордебалетные девочки, оживившиеся было с появлением новых клиентов, почти перестали двигать ногами и другими частями тела, исполняя в одной и той же последовательности несколько затасканных «па», один из поздних посетителей клуба неожиданно обернулся и внимательно посмотрел на сцену. В эту минуту судьба не просто улыбнулась Лике – она широко-широко распахнула ей свои объятия.
Так думала Лика потом, почти целый год, вплоть до жутких минут, которые ей еще предстояло пережить. И целый год первым словом, которое приходило ей на ум, едва только остатки сна, как липкие осенние паутинки, отлетали от нее, было слово «спасибо». Если бы Лика задумалась когда-нибудь, кого именно она благодарит за то восхитительное ощущение хрустального мира волшебной сказки, в которую она каким-то таинственным образом вдруг переместилась, да так и осталась навсегда, то размышлять на эту тему ей пришлось бы долго. Бога? Судьбу? Но эти понятия пока были для нее слишком абстрактны, хотя и высокочтимы. Рокотова? Но, отдавая ему должное, обожая и восхищаясь им, она хорошо понимала, что он вполне мог и не обернуться к сцене на исходе той ночи, а обернувшись, мог вдруг остановить взгляд на какой-нибудь другой девочке. И пусть для той, другой, девочки эта ночь осталась всего лишь ночью, проведенной не без удовольствия и пользы для себя с богатым и щедрым господином, но ведь и ей, Лике, не открылась бы тогда дорога в эту волшебную жизнь, как заколдованной принцессе дорога к ее сказочному замку. К счастью, Лика не имела склонности задумываться о тонких материях, просто живя и радуясь каждому наступившему дню.
Не имел такой склонности и Рокотов. Многие часы проводил он в размышлениях на самые разные темы, однако чувственным порывам и душевным устремлениям не было места в стройных шеренгах его отточенных умозаключений. Случись иначе, он непременно и скоро бы понял, что главное, подкупающее и притягивающее его в Лике была именно эта постоянная, бьющая через край ее души потребность благодарить за самую малость. Огромная, неизмеримая прямо-таки благодарность даже за то, что было никак не в его власти – хорошую погоду на улице или, напротив, гулкий прохладный дождь за окном. Она была благодарна ему за то, что вот уже лето на исходе и осень мягко крадется по бульварам, незаметно сдергивая с деревьев по одному листочку, а потом наступит зима. Эта благодарность могла подвигнуть ее на принесение во имя него любых жертв, заставить и жизнь свою положить к его ногам, если в том случится нужда. Однако Рокотов не был склонен к подобным размышлениям и потому ничего этого не знал.
Времени же на то, чтобы понять что-то главное друг о друге и о том, что происходит с ними, у них не осталось совсем. Судьбе надоело улыбаться.
Лика наконец опустила руки, подняла голову и расслабила мышцы, те уже начинали тихонечко ныть. Ничего, это даже полезно, когда чуть-чуть через силу заставляешь свое тело усвоить что-то новое, словно с усилием делаешь еще один шаг вверх по лестнице, уводящей в заоблачную бесконечность. Лика и сама не понимала, откуда в ее голову приходят вдруг такие красивые и тонкие мысли, но продолжить размышление на эту приятную тему ей было не суждено.
В дверь снова позвонили.
«Забыл что-то», – подумала Лика, ни секунды не сомневаясь, что это вернулся Рокотов – в воздухе еще витал аромат его одеколона. Она спешила отворить сложный замок и, путаясь в его щелчках и поворотах ручки, одновременно радовалась тому, что еще раз, пусть и на мгновенье, обнимет Рокотова, и хмурилась от мысли, что возвращаться – дурная примета. Она еще успела подумать, что непременно заставит его заглянуть в зеркало: так делают, чтобы отвести беду, – в эту минуту тяжелая дверь наконец-то распахнулась.
Потом все было очень быстро. Лика почувствовала сильный удар в грудь, который отбросил ее далеко от двери, к большому венецианскому зеркалу в дальнем углу прихожей. Ей показалось, что от удара кожа на груди лопнула, а кости – проломились, вместе с этим ощущением в тело пришла страшная, словно разрывающая его изнутри боль, но закричать Лика не успела. Ее стремительно окутывала глухая холодная тьма, впитывающая в себя и боль, и страх, и крик, застывший на губах, и вообще всю ее – Лику, прекрасное, исполненное гармонии тело, копну душистых медных волос, удивительные мысли и чувства, из которых самым сильным было чувство благодарности. «Кому? – вдруг в предсмертной судороге встрепенулось угасающее сознание и само себе ответило еле слышно: – Людям, просто поем людям…»
Последнее, что увидела Лика перед тем, как окончательно раствориться в холодном глухом мраке, было лицо человека, низко склонившегося над ней, словно желая вдохнуть в себя последнее, отлетающее ее дыхание. И вид этого лица не испугал Лику, скорее она была безмерно удивлена увиденным.
Именно это сильное удивление, отразившееся на лице молодой женщины, убитой единственным выстрелом, произведенным в упор из редкого и дорогого пистолета «Глок», брошенного убийцей там же, у тела жертвы, отмечали потом все: и домработница, первой обнаружившая несчастную, и оперативники, появившиеся на месте преступления довольно быстро, и понятые, приглашенные для осмотра квартиры. Но дальше всех пошел пожилой паталогоанатом, к которому труп Лики доставили для проведения вскрытия. Взглянув ей в лицо, он вдруг произнес, с некоторым даже раздражением, пожав при этом худыми острыми плечами: «Ну, убили, мало ли что… Чему же здесь так удивляться? Всех, рано или поздно…» Фразы он не закончил, привычно приступив к своему мрачному делу.
Пребывание Александра Егорова в заведении «5005» в этот раз затянулось много дольше обычного. Впрочем, ничего из ряда вон выходящего он не совершал, придерживаясь традиционной для себя в такие дни линии поведения: очень много пил, практически не спал и почти ничего не ел. Состояние его теперь было таково, что ему не требовалась уже и Анна в качестве собеседника, потому что вести сколь-нибудь связную беседу он был уже не способен. Однако изредка он все же требовал Анну к себе, для того лишь, чтобы использовать ее в качестве безмолвного слушателя. Очевидно, в такие минуты плоды деятельности воспаленного мозга переполняли его, и он чувствовал потребность выплеснуть во внешний мир новую порцию словесных, труднопроизносимых и совершенно бредовых умозаключений. Однако с течением времени это происходило все реже, и он практически перестал беспокоить Анну, довольствуясь чтением свежей прессы и бесконечными поисками по всем телевизионным каналам новостных и информационно-аналитических программ, которым внимал с большим интересом. При этом он изредка разражался гомерическим хохотом или многозначительно качал головой и, как бы требуя особого внимания, поднимал палец вверх, демонстрируя тем самым, что ему открывается некий, скрытый от всех истинный смысл передаваемой информации.
Зрелище было удручающим, и Анна без особой необходимости старалась не то что не заглядывать к нему, но и оградить себя от всякой информации о том, что с ним творится. Ей было безумно жаль этого человека, и, не будучи в состоянии каким-либо образом помочь ему, она подсознательно стремилась закрыть доступ любой информации о нем и, попросту говоря, забыть о его существовании, пусть и на короткое время. Заканчивалась уже неделя, которую он безвылазно провел в апартаментах заведения, и в телефонном разговоре с Анной Рокотов, со вздохом сожаления, показавшимся ей не очень искренним, заметил, что, видимо, придется прибегнуть к радикальным медицинским мерам, однако конкретных распоряжений на этот счет не дал. В принципе Анна понимала, что это единственный, к тому же спасительный для Егорова, выход, поскольку состояние его здоровья вызывало у нее все большие опасения. Однако она понимала и другое: насколько унизительным для Егорова будет такое разрешение ситуации, тем более с учетом их новых отношений с Рокотовым. Егоров, однако, неожиданно ее порадовал. Словно предчувствуя грядущие события, а быть может, просто на инстинктивном уровне самосохранения почувствовав, что наступает предел физических возможностей организма, он начал проявлять некие проблески сознания, а затем и слабые волевые усилия, пытаясь остановить свое, казавшееся уже безостановочным, падение в пропасть. Анна, с горячностью ей не свойственной, бросилась ему на помощь. Прежде всего, она получила его согласие на то, чтобы строжайше запретить всему персоналу приносить ему алкогольные напитки, как бы настойчиво он их ни требовал. Следующим этапом было возвращение к нормальному сну и питанию. Она лично контролировала кухню, готовившую для Егорова не слишком наваристые, как для тяжело больного человека, бульоны, распорядилась постоянно подавать ему не крепкий горячий чай с лимоном, мед, молоко. Из дома она принесла легкие снотворные, которыми пользовалась сама, часто страдая бессонницей из-за ночного характера работы. Через пару дней Александр Егоров почти пришел в себя, хотя внешний вид его был ужасен: страшно отекшее, неживое лицо, еле различимые в складках набухших век кроваво – красные, как у кролика, крохотные глазки, с трудом размыкающиеся губы, синюшные, с неестественно белыми ногтями, руки, которые подчинялись ему явно с трудом. Уходя домой ранним утром в среду – наступал третий день его возвращения к жизни, – Анна осторожно приоткрыла дверь апартаментов: воздух в комнате был тяжелым и спертым, так пахнет обычно в палатах, где лежат очень тяжелые больные, даже если за ними ухаживают прилежно и заботливо. Егоров спал, лежа на спине, запрокинув голову и широко раскрыв рот. Зрелище это было совсем неэстетичным, но Анна далее порадовалась тому, что он наконец смог заснуть. Уже по дороге домой она вспомнила вдруг свой давешний странный сон, который всю последнюю неделю ни разу не напомнил о себе, хотя этого вполне можно было ожидать, и поразилась сходству теперешнего Егорова с тем, который был в ее сне парализован и лежал в убогой мрачной комнатушке. Ей стало не по себе, и недобрым предчувствием наполнилась душа, но усилием воли Анна заставила себя думать о чем-нибудь другом, более насущном, и совершенно неожиданно ей это удалось. Дома она заснула на удивление легко и крепко, без сновидений проспала до самого вечера, когда ей снова нужно было возвращаться в заведение.
Прибыв на место, она первые минуты, как всегда, оказалась закрученной в водовороте неожиданных и совершенно неотложных дел, мелких проблем, стихийных малозначительных конфликтов и вечных накладок – минуты эти растянулись на добрые полчаса. И только, когда Анна окончательно убедилась, что пульс заведения бьется в нужном ритме без остановок и перебоев, она поспешила к Егорову. В коридоре верхнего этажа как раз возле его двери горничная торопливо завершала последние приготовления к приему гостей, смахивая ей одной заметные пылинки с мягких бархатных кресел и диванов, расставленных вдоль стен.
– Добрый вечер! – Здороваясь на ходу, Анна уже взялась за ручку его двери, но горничная неожиданно взволнованно и торопливо зашептала:
– Ой, да не ходи ты туда сейчас, Аннушка, он, не в пример прошлому, сегодня буйный. Посуды одной побил два подноса. А до того окно хотел вышибить и на улицу прыгать, потому что ему выпить не несли.
– Он что, опять пил сегодня? – Анна не верила ушам, схватившись за беглое и глупое в общем-то предположение, что горничная спутала Егорова с каким-то другим клиентом.
– Не то слово – пил. Вусмерть упился и теперь упал, я только что прибраться смогла. Раньше – куда там! Так буянил, так буянил, прямо как белая горячка, не приведи, конечно, Бог.
– Почему мне не позвонили? Зачем дали спиртное? – Анна почти кричала, не в силах совладать с нахлынувшими на нее обидой и отчаянием. – Все, три дня титанических усилий – насмарку. Все снова, во сто крат хуже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38