Следующее заседание стачечного комитета было назначено на вечер того же дня. На него собралась вся смена в полном составе. Старшие сотрудники по традиции, ставшей доброй, явились выпимши. Обсуждение было бурным и сверхэмоциональным.
В ходе его гордость смены Леха Сальников по прозвищу «Малыш» дважды обещал дать Михаилу Борисовичу по лицу за манеру изъясняться непонятной наукообразной лексикой. Сам Михаил Борисович, потрясая воображаемым Гражданским кодексом, кричал, что теперь-то власть предержащим не отвертеться! Теперь-то мы заставим их признать наше законное право быть уволенными по сокращению штатов, что автоматически предоставит нам всем почетный статус безработного. Преимущество такого разрешения производственной драмы заключалось в возможности целый год получать пособие по безработице.
Публика, состоящая преимущественно из людей праздных и охочих до дармовщинки одобрительно зашумела.
Один только Владик Ходунков объявил это лично для себя категорически неприемлемым вариантом. Мол, в таком случае ему будет крайне неудобно перед Крестным. Мало того, что он, Владик утерял в Новый год рукотворные оранжевые сапоги, – подарок дорогого Крестного – так еще и безработным заявится в родное Михнево?! Это немыслимо, милорды!
Сергей Львович к тому времени уже крепко выпил и, подчеркнуто не обращая внимания на всеобщее возбуждение, делал вид, что разговаривает с телефонной трубкой. Время от времени он яростно восклицал: «Заткнитесь, сволочи!».
Затянутый в пучину меланхолии, Олег Баранкин обещал плюнуть на все и завербоваться в Чечню снайпером. А без Олега, понятное дело, и Третьяковке немедленно придет конец, так как никто, кроме него не знает, где находится ключ от помещения номер 1235А/бис (кроме того, редкий третьяковский старожил обнаружит и само помещение). Олегу должно быть забылось, что служил он в пожарной команде при провиантских складах Московского военного округа и даже близко не подходил к боевому оружию.
Виктор Викторович Кротов и Иван Иванович тихонько сидели в уголке, и время от времени испуганно переглядывались. Идея подать на Побегалова в суд была для них так же далека и непонятна, как намерение во время первомайской демонстрации трудящихся всей сменой синхронно снять штаны, и показать руководителям государства налитые, румяные жопы. Им казалось, что еще немного и обязательно разверзнутся хляби небесные, и бушующий очистительный поток смоет заговорщиков в канализацию, прямиком в ад.
Дебаты набирали оборотов, обнаруживая по ходу легендарный плюрализм мнений.
Сотрудник Кремер, например, уведомил собрание, что никогда не пойдет на подобные демарши. Он был принят Побегаловым на работу без прописки, без паспорта и без домашнего телефона – образно говоря, был подобран добрым Генеральным директором в канаве. Так разве может он теперь отплатить Побегалову «презлым за предобрейшее»? Это было бы неэтично.
Радикально настроенная часть собравшихся великодушно признавала за Кремером право на естественную человеческую благодарность, но вместе с тем веско козыряла голодными ребятишками, которые плачут и просят у папок молока, карамелек и орешков в сахаре. А есть еще, между прочим, супруги. Им хотя бы раз в год необходим социальный пакет, состоящий из крепдешинового отреза на платье, белил, румян, и журнала Cosmopolitan. Без этого минимума супруги становятся сварливы, дурны собой, и, кроме того, принципиально «не дают».
Затем повторно взял слово незаметно доведший сам себя до отчаянья Олег. Он снова пригрозил бросить Третьяковку на произвол судьбы и немедленно записаться в истребительный батальон. Олег заявил, что если на Кавказе ему за голову боевика будут платить хотя бы по десяточке, то он (с его-то квалификацией суперстрелка!) за какой-нибудь месяц легко настреляет на отдельную от соседа Кузьмы квартиру. И вертел он в связи с этим всю эту Третьяковку и весь этот гребанный «Курант» на своем могучем, так сказать, чурлёнисе! Ему, профессиональному убийце тошно-де прозябать в подобных стесненных обстоятельствах!
В этом месте Валерьян Кротов уже не стерпел и спросил у профессионального убийцы напрямик:
– Олег, блять! Из чего палить-то будешь? Из брандспойта, что ли?
Тут Олега совсем закружил хоровод мелодий, и он исполнил сначала танец «Шире круг», а потом и танец «Фонарики». Со всей серьезностью Баранкин принялся уверять присутствующих, что хотя он и служил в пожарниках, но только номинально, для отвода глаз и дезинформации вероятного противника. Вторая же и истинная его воинская специальность – высокоточное истребление живой силы врага. И вообще, у них была не простая пожарная часть, а, представьте только себе, тщательно засекреченная спецбригада морской пехоты!
Когда бедняга принялся выбалтывать государственные секреты про тайные операции в Северной Африке, в которых ему якобы довелось участвовать, стало ясно, что собрание можно считать закрытым, так как оно окончательно превратилось в фарс и балаган. Утратившего какую-либо связь с реальностью Олега заботливо одели и под микитки вывели на воздух. Но он и на улице не угомонился. Демонстрируя свои мнимые навыки, Олег вырвался из рук провожатых и, с неожиданной ловкостью перепрыгнув через скамейку, с размаху бросился в неглубокий снег, где и затаился. Потом он кричал откуда-то из-под скамейки:
– Главное для снайпера – это замаскироваться! Фил, попробуй-ка меня обнаружить!
Над сугробом гордо и нелепо торчала его шапка-петушок с надписью «Лыжня России 84». Я метнул в нее снежок, с удовлетворением прислушался к булькающим звукам, последовавшим за этим, и поехал себе в родное Орехово.
Олег же, придя домой, возьми да и звякни по-приятельски Е. Е. Барханову. Снайпер, подчинившись внезапному душевному порыву, сдал начальнику объекта всех зачинщиков бунта, указав на Михаила Борисовича, как на главного организатора беспорядков. Причины, побудившие его поступить столь неординарно остались неизвестны.
На следующее утро Е.Е. пришел необычно рано и, едва снявши пальто, сразу потребовал к себе сотрудника Лазаревского. Михаил Борисович играл в шахматы с Игорем Романовым, когда я сообщил ему об этом. Е.Е. увел профсоюзного деятеля в тамбур Главного входа и плотно притворил двери. Я незаметно подкрался и, предвкушая великое сражение титанов, заглянул через стекло. Сейчас, думаю, Михаил Борисович врежет ему и про продажу квартир, и про банкет, и вообще про все! Настал миг славы! Вперед, сыны свободы!
К моему разочарованию ничего подобного не произошло. Переговоры продолжались от силы три минуты. Это и переговорами-то было сложно назвать, скорее монологом, краткой речью. На всем ее протяжении, пока Е.Е. что-то внушал Михаилу Борисовичу, тот только живо кивал головой и виновато разводил руками. Наверное, это была самая быстрая и самая успешная контрреволюция в мировой истории. Когда дым рассеялся, бледный Михаил Борисович молча вытащил из сейфа металлоискатель и до самого открытия Галереи просидел в задумчивом одиночестве на Главном входе.
Строгий аскет Горобец, обозрев пейзаж после битвы, был краток:
– Трахнули Лазаря-то нашего.
Как всегда, лаконично и верно по сути.
Е.Е. Барханов, проводя профилактическую беседу с Михаилом Борисовичем, неспроста подбирал жесткие слова и леденящие кровь формулировки. Он имел на нашего ученого приличный, коренной зуб.
16. Банкет, Рембрандт и гарнитур «Олэся»
Незадолго до описываемых событий в Третьяковке случился очередной спонсорский банкет. А практика была такова, что обычно где-то ближе к концу мероприятия к столу – подъесть остатки угощения, – допускали всякую обслуживающую чернь, в том числе и «Курант». Дело было, конечно, добровольное. Хочешь, иди, а не хочешь – не иди.
Выпивать на банкетах строго воспрещалось, так как оставался еще свеж в памяти случай, когда разгоряченный патриаршим «Кагором» строгий аскет Горобец явился требовать у Е.Е. еще бутылочку. Не получив испрашиваемой малости, Горобец в сердцах наговорил Е.Е. лишнего, о чем потом искренне сожалел. Что ж, и не удивительно – насколько я знаю, лишение двадцати процентов жалования еще никому не повышало настроения.
Для Михаила же Борисовича Лазаревского его личное участие во всех подобных мероприятиях было делом чести. Очень уж ему нравились банкеты! Он считал посещение их своей законной прерогативой, чем-то вроде права армии на разграбление захваченного города. Принимая во внимание его высококалорийный, но удручающе однообразный пельменный рацион, слабость Михаила Борисовича в банкетном вопросе становилась легко понятной.
Но вот один раз Совнарком издал декрет: на банкет под страхом смерти никому ни шагу! Дело было во внезапно обострившихся отношениях «Куранта» с третьяковской администрацией. В хитросплетениях запутанной интриги этого конфликта демонстративному бойкоту банкета наивно придавалось значение показательной акции. Так сказать, пусть мы бедные, но мы гордые! И нам ваши огрызки на хер, что называется, не уперлись!
Напугали ежа голой жопой… Директор Галереи Родионов, узнав об этом, небось неделю не спал и горько плакал.
Как бы там ни было, такое решение состоялось, и о нем было объявлено каждому курантовцу. Будучи в те времена уже старшим сотрудником, я последовательно обошел всех своих подчиненных и довел до них последнюю директиву Генштаба. Кто, говорю, хотя бы подумает о банкете – уничтожу и распну!
То же сделали Ваня и Олег. Честь общаться с Михаилом Борисовичем выпала Олегу, причем это важно для дальнейшего повествования. Повторяю, Михаилу Борисовичу очень нравилось ходить на банкеты и кушать там купеческие пошлости вроде «расстегайчиков наборных с сигом по-монастырски». Он и пошел, цинично наплевав на все распоряжения и политические резоны командования.
Вместе с тем, понимая, что одному идти как-то уж совсем вызывающе, он склонил к этому еще и Лёлика Сальникова. Лёлик Сальников как лучшее время в своей жизни вспоминал годы армейской службы. Он был личным шофером какого-то министерского генерала со всеми вытекающими отсюда последствиями: стойкое мировоззрение дворового человека, плюс неистребимая, прямо-таки наркозависимая тяга к халяве. Естественно, он с радостью согласился.
Тревожную весть в дежурку принес Андрюха Кузнецов. Мол, сидят голубчики, угощаются. Евгений Евгеньевич, сломав в сильных пальцах карандаш, сказал длинную фразу на матросском языке и отправился лично проверить сигнал. А я в это время возвращался с отдаленного поста. Проходя через банкетный зал, я увидел нечто вопиющее.
У Рембрандта есть такая картина «Автопортрет с Саскией». На ней изображен собственно Рембрандт с толстой теткой на коленях, стало быть, с этой самой Саскией. В победно воздетой к небу правой руке живописец сжимает здоровенную стаканюгу с портвейном, а левой этак крепко, с вдохновением мнет саскину трансмиссию. Вид у Рембрандта при этом самый что ни на есть праздничный. Саския тоже всем довольна.
Мизансцена в банкетном зале в деталях повторяла шедевр великого фламандца (или голландца?). Сдвинув стулья в кружок, здесь беззаботно пировали Лёлик «Малыш» Сальников, Михаил Борисович и несколько официанток из кафе. Одна из них сидела у Михаила Борисовича на коленях и, болтая в воздухе упитанными икрами, заливисто хохотала густым контральто.
Судя по всему, Михаил Борисович исполнял на этом маленьком празднике партию тамады, и как раз провозглашал очередной тост. Он был весел, нетрезв и без пиджака, отсутствие которого обнаружило наличие ужасно цветастых подтяжек.
А в пяти метрах от них я с замиранием сердца приметил нашу кураторшу Зайкову, прямо-таки пожиравшую глазами веселую компанию. Она сосредоточенно фиксировала каждое движение расслабившихся сотрудников Службы безопасности и, надо полагать, уже моделировала в уме сцену скорой беседы с их начальником. Начальник, кстати, не заставил себя ждать. Евгений Евгеньевич стремительно ворвался в кафе, но тут же замер, будто громом пораженный. Его благородное лицо исказилось гримасой гнева и удивления.
Допустим, он мог еще себе представить двух тщательно закшкеренных сотрудничков, тихонько притаившихся в темном уголке, и торопливо поедающих бутерброды с севрюгой. Наверное, он ожидал увидеть, что они то и дело воровато оглядываются на двери и пугливо вздрагивают при каждом шорохе. Быть может, он даже ожидал, что они, плача от страха, лихорадочно рассовывают по карманам расстегаи и кулебяки…
Можно долго гадать, что еще ожидал увидеть наш начальник объекта. Но то, что меньше всего он ожидал увидеть Михаила Борисовича в кричащих подтяжках и с поддатой девкой на коленях – это я готов голову дать на отсечение!
Когда Е.Е. чуть ли не за уши выволакивал незадачливых кутил из зала, я подумал, что несладко им сердешным придется. Прав я оказался ровно на половину, причем вся она досталась Сальникову.
На разбирательстве неприятного происшествия виноватые избрали разную тактику поведения.
Простой парень Леха Сальников уперся как осел, и монотонно долдонил: «А чё, нельзя? А чё, имею право поесть нормально!». Он категорически отказывался признать за собой хоть сколько-нибудь малую толику вины, и занял заранее проигрышную позицию борца за некие исконные привилегии, которые можно подумать были дарованы роду Сальниковых еще каким-нибудь там мохнатым Рюриком. Мол, «…и отцы наши, и деды испокон веку на банкеты хаживали… и езживали… и мы, значит… не позволим, бля!..».
Он добился только того, что Е.Е. вычеркнул его из списка кандидатов в старшие сотрудники, а заодно в качестве контрибуции нагрел на десять процентов. Не дешево обошлись Лехе расстегайчики.
Быстро протрезвевший Михаил Борисович пошел другим путем. Наш ученый эпикуреец крепко стоял на том, что он и понятия не имел о запрете. Будь он, Михаил Борисович в курсе, то если бы и пошел на банкет, так исключительно с целью плюнуть там на пол, а затем спеть под гитару сатирические куплеты на наболевшую тему неплатежей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50