Когда приехал врач, я обрадовалась и подумала: «Он – образованный человек. Он объяснит и происхождение отметин на шее, и внезапную слабость Жужанны, и вообще рассеет мои опасения, подтвердив абсурдность крестьянских суеверий».
Я проводила врача к Жужанне и осталась, чтобы присутствовать при ее осмотре. Врач оказался человеком средних лет. Скорее всего – выходец из среднего класса, но, несомненно, человек разумный и умеющий рационально мыслить. Но едва он вошел в дом, я сразу заметила какую-то скованность в его движениях, будто ему внезапно стало не по себе. Когда же он осмотрел отметины на шее Жужанны, скованность переросла в откровенный страх. Он дал рекомендации относительно диеты и заставил больную выпить снотворное. В коридоре я напрямик спросила его о причинах болезни. Врач отвечал крайне уклончиво, прячась за обтекаемыми фразами и стараясь не встречаться со мной глазами.
В отличие от служанок, он хотя бы не крестился!
Я решила не мешать Дуне претворять свой план в жизнь. Пусть делает, что задумала, пока об этом не знает Аркадий. Когда муж отправился в замок и уехал врач, мы с Дуней занялись приготовлениями. Мы опоясали окно ее спальни связками чеснока. Бедняга Брут следил за нашими действиями, опустив морду на лапы. Жужанна спала. Если бы не слабое дыхание, ее вполне можно было бы принять за покойницу. Думаю, благодаря снотворному собачий лай не помешает ей грядущей ночью.
Когда мы закончили возиться с окном и подошли к постели, чтобы надеть Жужанне на шею распятие, Брут даже не заворчал, а, наоборот, одобрительно завилял хвостом.
Я спросила у Дуни, не останется ли она ночевать в доме, поскольку было уже достаточно поздно. Она покачала головой и сказала, что не хочет волновать своего престарелого отца. Я попросила одного из слуг отвезти Дуню в деревню. Горничная пообещала, что обязательно останется на следующую ночь и будет вместе с Брутом дежурить у постели Жужанны. Не знаю почему, но рядом с этой хрупкой девушкой я чувствовала себя намного спокойнее. Когда Дуню увезли, меня вновь охватил страх.
Вскоре вернулся Аркадий, и я тут же забыла о собственных страхах, видя, что он пытается скрыть свое крайне нервозное состояние. Не выдержав, я спросила его напрямую о причинах его тревоги. Он ответил, что ничего особенного. Просто когда он возвращался домой, из леса вдруг выскочил волк. Столь внезапное появление зверя испугало и его, и лошадей. Аркадий тут же стал уверять меня, что бояться, по сути, нечего, поскольку волки достаточно трусливы и нападают только стаей.
Рассказ мужа звучал не слишком убедительно. Думаю, его нервозность опять была связана с Владом.
Но прошло каких-то полчаса, и я вновь стала думать: «Ну что я ищу какие-то причины, когда достаточно всего одной – тяжелая утрата? Не прошло и недели, как Аркадий потерял отца. Зачем я пристаю к нему с расспросами? Пусть успокоится».
Разве я могу сказать своему трезвомыслящему мужу: «Крестьянские легенды – вовсе не дурацкие предрассудки, а правда. Твой дядя – действительно вампир, и если его не убить, такая же участь ожидает и твою сестру»?..
Вчера вечером я разыскала в библиотеке массивный немецко-английский словарь. Сев в кресло, возраст которого насчитывал не менее двух веков, я положила увесистый том себе на колени и нашла слова «schwur» и «bund».
Договор.
Договор с дьяволом?
* * *
ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША
11 апреля
День прошел, не принеся никаких новостей относительно исчезновения Джеффриса и его возможной участи.
Я сплю очень мало. Стоит мне уснуть, как я сразу же возвращаюсь в лес, в темноту, обступавшую меня со всех сторон. Меня охватывает паника, мне кажется, что я обречен навсегда остаться в этом жутком мире, где сосновые ветви хлещут по лицу, где совсем рядом я чувствую горячее дыхание волка и слышу, как щелкают его челюсти под аккомпанемент неистового ржания обезумевших лошадей. Напрасно я изо всех сил натягиваю поводья – коляска крутится на одном месте. Ветви продолжают хлестать меня, и лошади все так же надсадно ржут, слыша рычание волчьей стаи. Я знаю: лес этот бесконечен и мне никогда из него не выбраться.
Никогда.
А еще мне снится Джеффрис. Я вижу его высунувшимся из окна в северном крыле замка. Джеффрис глядит с головокружительной высоты вниз, на бескрайнее зеленое море лесов. Его лицо раскраснелось от страха, даже полоска пробора, разделяющая его молочно-белые волосы, и та порозовела. Лоб англичанина покрыт крупными каплями пота, которые он безуспешно вытирает носовым платком с вышитой монограммой. Глаза Джеффриса полны ужаса. Проходит еще несколько мгновений... и он вываливается из окна.
Призывно раскрытое окно, ожидавшее свою жертву... Я бросаюсь к окну, крепко хватаюсь руками за подоконник и вижу, как падает Джеффрис. Нелепо размахивая руками и ногами, он летит вниз, со свистом рассекая холодный горный воздух. Я начинаю вспоминать, где я слышал похожий свист. Там, в лесу, когда воздух вырывался сквозь стиснутые волчьи зубы. Джеффрис отчаянно пытается задержать свое падение, где-то на середине ему удается изменить положение тела, и теперь мне видно его лицо с широко раскрытыми, побелевшими от ужаса глазами. Лицо искажено гримасой, рот замер в беззвучном крике.
Он падает все ниже, ниже, ниже... Я по-прежнему не слышу его криков – только свист ветра и далекое рычание, доносящееся откуда-то извне.
Джеффрис падает очень долго.
Наконец он достигает верхушек деревьев, и здесь мой сон превращается в полную фантасмагорию. Ветки не ломаются под тяжестью его веса, не царапают ему лицо и руки, а дождь хвои не сопровождает его до роковой встречи с землей. Едва Джеффрис касается кроны самого высокого дерева, сучья мгновенно превращаются в острые колья и пронзают его туловище, шею, руки и ноги.
Он висит, наколотый на них, словно гигантское насекомое. Ветер раскачивает окровавленные ветви, торчащие, подобно древкам стрел, из тела Джеффриса. Мне сразу же вспоминаются картины, живописующие мучения святого Себастьяна.
Англичанин улыбается и поворачивает голову ко мне (при этом мышцы его шеи напрягаются, и кровь еще гуще окрашивает сосновые колья). Он смотрит на меня с тем же любопытством, что и в тот момент, когда мы стояли перед портретом моего далекого предка. Затем он говорит: «Влад Цепеш, что означает Колосажатель. Родился в декабре 1431 года. Признайтесь, вы ведь и есть Колосажатель? Человек-волк, правда? Вы уверены, что это имя подходит вам больше, чем Дракул?..»
Я просыпаюсь. Сердце тошнотворно колотится. Я вспоминаю недавний страх в глазах Джеффриса и думаю: «Когда я привел его в ту комнату, он ведь испугался не высоты, а своей участи. Он понял, что его ждет».
Чем больше я размышляю над случившимся с журналистом, тем отчетливее понимаю, насколько бессмысленно ехать к властям в Бистриц, располагая такими смехотворными фактами. Как говорят служители Фемиды: non habemus corpus. Нет трупа. А раз нет трупа, нет и преступления. В. упорно отказывается верить в виновность Ласло и продолжает твердить, что англичанину просто взбрело в голову покинуть замок.
Я обещал лошадям, что больше не поеду в лес без отцовского ружья. Тогда я совсем забыл, что у отца есть более современное и надежное оружие – блестящий многозарядный револьвер системы Кольта. Револьвер был моим последним подарком отцу, присланным из Англии. Сегодня утром я достал кольт, почистил его и вместе с фонарем отнес в коляску.
После этого я отправился в деревню. Я медленно ехал вдоль кромки леса. Намеренно свернув в сторону замка, я вернулся на то место, где в последний раз видел Стефана. Однако призрак брата не появился.
Где-то около полудня я подъехал ко двору деревенской церкви. К нему примыкало небольшое кладбище, на котором должны были похоронить сына Машики. Я привязал лошадей к столбу и издали наблюдал за скромным крестьянским обрядом. Он был печально красив своей суровой простотой. Шесть дюжих крестьян вынесли на плечах сосновый гроб и опустили перед свежевырытой могилой. Крестьянки высокими, срывающимися голосами пели бочете. Здесь не было ни наемных плакальщиц, ни изящного мраморного склепа, под сводами которого незримо витали бы души предков, ни золотой таблички с именем и датами жизни. Просто глубокая яма в земле и невзрачная каменная надгробная плита. Через два-три десятка лет дожди, снег, ветер и солнце сотрут выбитую надпись. Нельзя сказать, чтобы крестьяне не почитали своих предков, но сохранять память об истории своего рода им было не по карману. Я увидел Машику Ивановну, всю в черном. Кроме нее, других родственников на похоронах не было. И только она – мать, потерявшая единственного сына, – упала на гроб и громко запричитала.
Потом несколько женщин осторожно подняли ее с гроба, помогли встать на ноги и отвели в сторону, чтобы священник мог отпеть усопшего. Он встал позади надгробного камня и прочел пятидесятый псалом, после чего приступил к отпеванию. Приятным, мелодичным голосом он произносил ритуальные фразы, то повышая, то понижая интонацию. Там, где это требовалось, крестьянки ему подпевали. Затем гроб опустили в могилу, и каждый бросил туда горсть земли и цветок шиповника Я вспомнил о прекрасных алых розах, которыми была украшена отцовская ниша в фамильном склепе... и о пряном аромате, ударившем мне в нос на следующий день, когда я увидел на мраморном полу их растоптанные лепестки.
Когда отпевание закончилось и крестьяне стали расходиться, многие норовили обойти меня как можно дальше, при этом они крестились, затем растопыривали указательный и средний пальцы и тыкали в мою сторону. Таким образом они надеялись защититься от «дурного глаза». Одна из женщин, шедшая рядом с Машикой Ивановной, поравнявшись со мной, даже зашипела. Такое отношение озадачило и несколько рассердило меня, ведь я не сделал этим людям ничего плохого. Только Машика Ивановна с красным, опухшим от слез лицом подошла ко мне и тепло пожала руку.
Мы обнялись, словно родственники, давно не видевшие друг друга... Сейчас, когда я пишу эти строки, мое поведение кажется мне странным и неуместным, но в тот момент я испытывал к ней по-настоящему родственные чувства, какие питаю к дяде или Жужанне.
Не выпуская моих рук, Машика Ивановна отодвинулась, посмотрела на меня и печально, совсем по-матерински, сказала:
– Аркадий Петрович! Как хорошо, что вы пришли. Я вам так благодарна. Хоть посмотрю на вас еще раз!
В ее последней фразе было столько обреченности, что я насторожился и поспешил ответить:
– Ты еще много раз увидишь меня в замке.
Машика Ивановна плотно сжала губы и покачала головой. В ее глазах вспыхнул знакомый страх. Впервые я увидел его в отцовском кабинете, когда она испугалась внезапного появления Ласло.
– Нет, – тихо возразила она. – Больше я туда не вернусь.
– Машика Ивановна, я понимаю, тебе сейчас не до чего. Но пройдет неделя-другая, ты оправишься от своего горя и вернешься на работу. Кроме тебя, у меня там нет настоящих друзей.
Я осторожно разжал ее руки, потом достал большое золотое распятие с цепочкой, которое вчера вечером забрал из комнаты для гостей. Я отдал распятие Машике Ивановне. Она нахмурилась.
– Джеффрису оно не понадобится, – объяснил я и, понизив голос, добавил: – Он исчез.
– Ой, Аркадий! – воскликнула Машика Ивановна, от горя забыв про свою обыкновенную учтивость. – Неужели вы до сих пор не поняли?
Она торопливо оглянулась на женщин, ожидавших ее поодаль. Словно боясь, что нас могут подслушать, она наклонилась ко мне и зашептала:
– Мне теперь все равно, что будет со мною. Я потеряла двух самых дорогих людей. Ближе их у меня никого не было. И мне уже безразлично, буду ли я жить или тоже умру. Но я боюсь за вас, вашу жену и ребенка...
Неужели она думает, что Мери грозит опасность? Сердце у меня забилось.
– Машика, а чего именно ты боишься? Что кто-то причинит нам вред?
«Ласло, – тут же подумалось мне. – Она знает, что он – убийца».
Ее ответ меня ошеломил.
– Я не про телесный вред. Куда хуже, когда калечат душу.
Машика Ивановна горько заплакала. Сквозь ее всхлипывания я разобрал:
– Я достаточно натерпелась. Теперь я хочу только умереть.
– Машика, ты не должна говорить таких слов.
Будто не слыша меня, она протянула ко мне руки и нежно погладила по щекам.
– Вы – как ваш отец в молодости. Он тоже верил в добро и справедливость... Нет, наверное, уже поздно. Слишком поздно.
– Я не понимаю, о чем ты, – пробормотал я и сразу же замолчал, опасаясь пропустить нечто важное.
– Договор, Аркадий Петрович! Договор! Приходите ко мне днем, когда он спит. Здесь говорить опасно: слишком много ушей, да и доносчиков тоже хватает. Сегодня, однако, не получится: у меня будет полно народу. Но не мешкайте, приходите завтра или послезавтра. И вот еще что...
Ее голос превратился в едва различимый шепот.
– Сын оставил для вас письмо. Он знал, что его час близок, и написал вам. Но никому не говорите об этом. Поклянитесь, что не скажете. Только обязательно приходите!
В ее голосе звучала непривычная требовательность, но смысл предостережения оставался мне непонятен.
– Скажи, Машика, почему я должен клясться?
– Потому что... – начала она и осеклась, внимательно глядя на меня беспокойными, потемневшими от горя глазами и словно боясь услышать мое осуждение, – потому что я любила вашего отца. И потому что сегодня мы похоронили... вашего брата.
Эти слова подействовали на меня, как удар. Я отпрянул, лишившись дара речи, а Машика Ивановна повернулась и быстро пошла к заждавшимся ее женщинам. Вскоре все они скрылись из виду, точно стайка дроздов, пролетевших над весенними всходами.
Я подождал, пока с кладбища уйдут все крестьяне, затем подошел к могиле, которую двое дюжих работников уже начали забрасывать землей. На простом надгробном камне я прочел:
РАДУ ПЕТРОВИЧ БУЛГАКОВ
1823 – 1845
Фамилия меня не удивила: у сына Машики, как и у нее самой, она была русская. Но отчество покойного неприятно резануло по сердцу. Петрович, сын Петру.
Не могу точно описать эмоциональное состояние, овладевшее мной в тот момент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42