– Молодой господин, вы должны немедленно отсюда уехать!
– Уехать? – переспросил я, ощущая раздражение.
– Уезжайте отсюда прямо в Англию! Сегодня же, пока солнце не село!
– А с какой стати я должен уезжать?
Машика Ивановна напряженно подыскивала слова для ответа. Воспользовавшись ее молчанием, я продолжал:
– Я не могу сорваться с места и уехать. Моя жена находится на седьмом месяце. Путешествие сюда и так стоило ей немалых сил. Она до сих пор не оправилась.
Кажется, мой решительный тон настолько испугал горничную, что у нее в глазах блеснули слезы. Смешавшись, бедная женщина опустилась передо мной на колени и умоляющее протянула ко мне руки. Ни дать ни взять – Христос, молящийся в Гефсиманском саду.
– Если вы мне не верите, уезжайте хотя бы из любви к своему отцу. Но торопитесь!
– Скажи, почему? – потребовал я, поймав Машику Ивановну за локоть и попытавшись поставить ее на ноги. – Почему я должен уехать?
– Если не уедете сейчас, потом будет слишком поздно. Вы, ваша жена и маленький – все попадете в ужасную беду.
– С чем она связана?
– С договором...
Бессмыслица какая-то, однако при слове «договор» в моей памяти что-то мелькнуло. Лицо Машики Ивановны стало таять. Я снова увидел себя глазами пятилетнего мальчишки, доверчиво глядящего на отца, отец взмахнул рукой... блестящее лезвие ножа описало серебристую дугу...
И вновь невидимые пальцы сдавили мне виски. Мозг пронзила знакомая мысль: «Я схожу с ума».
Чепуха! Просто у меня разболтались нервы. Я слишком много пережил за эти дни: смерть отца, потом... там, в часовне...
В это время дверь кабинета приоткрылась. Я быстро оглянулся и увидел кучера Ласло: он только что вошел и мял в руках шапку. Мне подумалось, что Машика Ивановна, когда выглядывала в коридор, неплотно закрыла дверь. Трудно сказать, когда появился кучер – только что или же он какое-то время тихо стоял в коридоре, подслушивая наш разговор. Обликом своим Ласло вовсе не походил на злодея. Типичный венгерский крестьянин средних лет: светловолосый, с бледноватым круглым лицом (при других обстоятельствах его лицо можно было бы посчитать вполне добродушным) и мясистым красным носом, что свидетельствовало о пристрастии кучера к выпивке.
Но Ласло распространял вокруг себя какую-то неприятную атмосферу, словно он вобрал в себя все худшее, что обреталось в замке.
Машика Ивановна тоже повернулась к двери. Думаю, появись в кабинете черт с рогами, она бы и то меньше испугалась. Но при виде Ласло бедная горничная широко раскрыла глаза, шумно вздохнула, перекрестилась и бросилась вон, даже забыв спросить у меня позволения уйти.
Ласло проводил ее легкой снисходительной ухмылкой, как будто испуг Машики Ивановны ему даже льстил. Затем кучер обратился ко мне, сообщив, что пришел официально представиться и предложить свои услуги. Я довольно сухо поблагодарил его и ответил, что мне от него ничего не нужно, поскольку дядя подарил мне коляску и лошадей.
Приход Машики Ивановны неприятно подействовал на меня, но я отнес ее предостережения на счет крестьянских суеверий и продолжал работать вплоть до самого вечера. Затем я встретился с дядей. Я дал ему краткий отчет о состоянии дел и искренне поблагодарил за наведение порядка в склепе. Однако дальнейший характер нашей встречи был отнюдь не мирным. Мы едва не поссорились, когда я завел речь о необходимости освободить его крепостных крестьян.
Я упорно настаивал на том, чтобы дядя отказался от феодальных методов правления, сделал крестьян вольнонаемными работниками и платил бы им за их труд. От этого, уверял я, выиграют и он, и крестьяне. Ответы дяди меня удивили. Давно ли он рассуждал о необходимости приспосабливаться к меняющейся жизни? Сейчас же передо мной находился упрямый и ограниченный феодал. Дядя и слышать не желал ни о каких реформах. Он гордился своей щедростью по отношению к семье и слугам и утверждал, что такова традиция рода. А для меня – потомка рода Цепешей – нет и не может быть ничего важнее, чем бережное сохранение наших традиций.
– Хорошо, давайте взглянем на это под другим углом, – предложил я, пробуя воззвать к его щедрости. – Феодализм просто безнравствен. Ваша власть распространяется на саму жизнь крестьян. Без вашего позволения они не могут покинуть деревню. По первому вашему требованию они обязаны являться в замок на работу. Пусть они люди низкого происхождения, но они тоже люди и имеют право сами распоряжаться своей судьбой.
– Нравственность здесь ни при чем, – твердо возразил дядя, где-то даже насмехаясь над моим либерализмом. – Такова наша семейная традиция. Она – основа нашего рода, и никому не позволено ее менять. Со временем, когда ты, Аркадий, станешь старше и мудрее, ты это поймешь.
Думаю, эти слова больно ударили меня по самолюбию. Забыв о всяком уважении, я почти закричал:
– Традиции рода Цепешей ни в коем случае не могут быть важнее человеческих прав и свобод!
Дядя вздрогнул, словно я дал ему пощечину. Его глаза осветились холодной волчьей яростью и вспыхнули красным огнем (возможно, я преувеличиваю, и в дядиных глазах просто отразилось пламя очага). Он резко и быстро (я бы сказал, по-звериному) повернулся в мою сторону. Дядя тут же подавил свой порыв, однако я моментально превратился в испуганного, охваченного паникой ребенка, который съежился, увидев превратившегося в дикого зверя и готового к прыжку Пастуха.
Я моргнул, и неприятное ощущение меня покинуло. Дядины глаза были холодными, но вполне спокойными. И сам он неподвижно сидел в своем кресле. «У тебя слишком разыгралось воображение», – подсказывал мне разум...
– Ты не должен говорить подобные слова о нас, Цепешах, – нарушил молчание дядя. Голос его был тихим и отчужденным. – Иногда ты слишком напоминаешь свою мать. Она была слишком своевольной и слишком непочтительно относилась к нашим традициям. Боюсь, ты унаследовал от нее не только цвет глаз.
Возможно, дядя был прав. Мне трудно судить, ведь я не знал матери, но я всегда был упрямым и нетерпеливым, отличаясь характером и от отца, и от Жужанны. Когда мне угрожали, я кидался в драку. Поэтому, вопреки недовольству дяди и его странной вспышке, я не собирался сдаваться и покорно молчать.
– Я не имел в виду непочтительное отношение к традициям. Я люблю нашу семью и чту ее устои. Но феодализм не имеет ничего общего с традициями нашего рода. Феодализм – это рабство и потому он безнравствен по своей природе.
Дядин гнев утих, однако его глаза по-прежнему как-то странно, по-звериному блестели, и этот блеск пугал меня сильнее, чем вспышка ярости. Потом дядя улыбнулся, его полные красные губы разошлись, обнажая на удивление крепкие, как у молодого, зубы.
– Ах, милый мой Аркадий! Я так давно живу на свете, что устал от жизни. Но твоя молодость и неопытность напоминает мне то далекое время, когда я сам был твоего возраста. Как приятно было бы вновь сделаться идеалистом, относящимся к жизни с наивным восторгом. Тридцать лет назад таким же был твой отец – пылким, готовым защищать принципы справедливости!
Дядя нахмурился.
– Вскоре ты поймешь ошибочность своих мыслей, как в свое время понял твой отец, а еще раньше – его отец. Мой брат поначалу тоже был весьма романтической натурой.
Я попытался вернуть нашу беседу к положению крестьян, но дядя напрочь отказался говорить на эту тему, а стал обсуждать свои планы, связанные с поездкой в Англию. Он предполагал отправиться туда в конце будущего года, когда здоровье Жужанны окрепнет, а наш малыш немного подрастет. Я пообещал дяде сделать все, что в моих силах, и связаться с конторами по торговле недвижимостью (дядя намеревался купить большой загородный дом или поместье).
Как бы ни впечатляла меня дядина щедрость, мне было неприятно слушать его пренебрежительные отзывы о моей матери и столь же пренебрежительные разглагольствования касательно моей наивности. Вероятно, у аристократии не осталось другого средства защиты, нежели оскорбление людей с прогрессивными взглядами и издевательство над идеями равенства. Я решил отныне держать свои суждения при себе. Как-никак, дядя значительно старше меня, и я не вправе пытаться переделать его мировоззрение. Но когда замок и все владения перейдут ко мне (думаю, это вопрос нескольких ближайших лет), я ни за что не стану продолжать феодальные «традиции» рода Цепешей.
Я, что называется, прикусил язык и больше не спорил с дядей. Вскоре мы расстались. К девяти часам вечера я вернулся домой и нашел Мери уже в постели. Я не стал засиживаться и тоже лег, забывшись беспокойным сном, полным тяжелых сновидений.
* * *
Следующий день (правильнее сказать, сегодняшний, когда я пишу эти строки) прошел намного приятнее. После полудня я отправился в замок и узнал, что Ласло привез туда дядиного гостя – некоего мистера Джеффриса, молодого англичанина, путешествующего по Трансильвании. Насколько я знаю, владелец бистрицкой гостиницы приходится нам дальним родственником и всегда красочно расписывает иностранным путешественникам дядин замок, отзываясь о нем как об уголке ожившей истории и предлагая туда съездить. Дядя всегда рад гостям, принимает их с необычайным гостеприимством и не берет с них ни гроша. В обязанности моего отца входило вести переписку с потенциальными визитерами и быть их гидом, когда они приезжали в замок.
Вот еще одна дядина странность, которой я не мог найти разумного объяснения. Он сторонился даже собственных слуг, общаясь только с нами, и в то же время охотно раскрывал двери замка для совершенно незнакомых людей. Тем не менее я обрадовался приезду англичанина. Мне не терпелось услышать новости из английской жизни, ведь еще совсем недавно я думал об Англии как о своей второй родине.
Я сразу же отправился повидать мистера Джеффриса. Ему отвели одну из комнат для гостей в северном крыле замка. Англичанин оказался долговязым блондином с лицом молочно-белого цвета (такие лица всегда легко краснеют), приветливым и без малейших признаков пресловутой английской чопорности. Он буквально воспрянул духом, встретив в замке хоть одного человека, говорящего по-английски. Ему удалось кое-как объясниться на ломаном немецком с горничной Хельгой, остальные две горничные не знают ни английского, ни немецкого. Джеффрис испытал тягостное состояние «безъязычия», знакомое каждому, кто попадает в чужую страну, не умея объясняться на местном наречии (нечто схожее испытывал и я, попав в Лондон, хотя мне казалось, что я в достаточной мере знаю английский и могу на нем говорить). Раздосадовало гостя и то, что дядя не говорит по-английски и беседовать с ним придется на немецком языке, в котором Джеффрис не силен. Естественно, он с благодарностью принял мое предложение быть переводчиком во время их разговоров.
Джеффрис отрекомендовался мне журналистом и сказал, что не захотел идти по стопам отца. Родился он в семье торговца, и, надо полагать, весьма преуспевающего. К такому выводу я пришел, увидев у гостя прекрасные и очень дорогие золотые карманные часы, на которых красовалась инкрустированная серебром (или белым золотом) буква "J", и золотое кольцо с такой же инкрустацией, блестевшее у него на мизинце. Я никак не мог понять, зачем выходцу из низших слоев общества понадобилось демонстрировать признаки семейного достатка? Откуда эти гордость и тщеславие?
Ну и ну! Сам себе удивляюсь. Только вчера я до хрипоты спорил с дядей, отстаивая равноправие, а сегодня рассуждаю как какой-нибудь сноб-аристократ. Из каких бы слоев общества ни происходил мистер Джеффрис, но он – человек умный и образованный. У него живые глаза и удивительно подвижное лицо. Чувствуется, он пытлив и любознателен, а это прекрасные качества для газетчика.
Общение с мистером Джеффрисом было настолько приятным, что я решил показать гостю замок (за исключением дядиных покоев). Когда мы поднимались по каменной винтовой лестнице, я спросил у него:
– Мне пришлось переводить дядино письмо, адресованное вам в Бистриц, и я невольно узнал, что вы задумали написать статью для лондонской «Таймс». Насколько понимаю, вы хотите взять у дяди Влада интервью? О чем будет ваша статья? О трансильванской истории? Или вы хотите расспросить дядю о достопримечательностях нашего края?
Услышав мои вопросы, мистер Джеффрис даже просиял. Я еще раз удивился необычайной подвижности черт его лица, как будто оно сделано из гуттаперчи.
– Не угадали, – ответил мне англичанин. – Я собираюсь писать в основном о вашем национальном фольклоре. Ваш дядя много знает о поразительных суевериях, которые...
– Да, – довольно резко перебил я Джеффриса. – Мы вдоволь наслушались крестьянских вымыслов.
Думаю, гость уловил сердитые нотки в моем голосе и сразу же постарался исправить допущенную оплошность.
– Конечно, у современного человека подобные суеверия не вызывают ничего, кроме усмешки. Представляю, как они донимают вашу семью. Думаю, вы не раз задавались вопросом: ну как можно верить в подобную чепуху? Я отношу себя к рационально мыслящим людям и потому намерен в своей статье показать всю глупость этих суеверий. Я постараюсь, образно говоря, вывернуть их наизнанку, чтобы читатели поняли: суеверия не имеют под собой никакой реальной основы. Из писем вашего дяди мне стало ясно, что он готов мне в этом помочь. Очень любезно с его стороны.
– Дядя – удивительный человек, – промолвил я, успокоившись. – Он очень щедр к нам, а то, что он предпочитает затворническую жизнь... что ж, у каждого есть свои слабости.
– По-моему, это вполне нормально. Зачем вашему дяде общаться с теми, кто считает его чудовищем?
Едва Джеффрис произнес эти слова, я сразу же понял: у журналиста тонкое чутье. Конечно, он был прав. Сказанное Джеффрисом убедительно объясняло, почему В. общается только с нами и кучером Ласло, но избегает слуг. Вчерашние предостережения Машики Ивановны мгновенно утратили их пугающую неопределенность, а презрительные слова дяди о крестьянах больше не казались мне «феодальным пережитком».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42