Пожалуй, брату повезло больше, чем мне: для него все страдания окончились.
Последней, о ком я вспомнил, была мама. Мне подумалось: она ведь не переживет гибель обоих сыновей. Я увидел ее лицо. Думаю, именно оно не позволило мне капитулировать перед разбушевавшейся стихией и своим безраздельным отчаянием. Я открыл глаза, смахнул с ресниц снежинки и выбрался из коляски.
Снега намело по пояс, и я едва переставлял ноги, но все же что-то влекло меня в лес. Спотыкаясь, я брел между заиндевелыми стволами сосен. Стоило хоть слегка задеть нижние ветви, как на меня обрушивалась снежная лавина. Что есть мочи я выкрикивал имя Арминия. Пурга заглушала мой голос, и эхо, если оно и было, сливалось с завываниями ветра.
Я продолжал звать Арминия. Даже не знаю, как правильнее охарактеризовать мои неистовые крики. Я требовал помощи? Вряд ли. Разве я мог что-либо требовать от него? Призывом? Тоже нет. Они, скорее, были моей молитвой – молитвой отчаявшегося человека, который уже не надеется на ответ.
– Арминий! Арминий! – выкрикивал я снова и снова.
Наступил момент, когда одеревеневшие ноги отказались мне повиноваться. Я упал в рыхлый снег.
Вот оно, окончательное поражение. Никогда еще смерть не казалась мне столь желанной. Я вздохнул, расставаясь во всеми надеждами, страхами и даже мучительными воспоминаниями о своих близких. А снег все падал и падал, неумолимо погребая меня в своей пушистой толще. Я почувствовал, как по телу разливается приятное тепло, и погрузился в темноту и безмолвие.

* * *

Опять-таки не знаю, сколько времени я пролежал в этой темноте. Потом рядом со мной появился Аркадий. Не вампир, но живой человек. Его волосы и усы были тронуты сединой, а добрые глаза смотрели с нежностью и печалью.
«Брам, пора тебе ознакомиться с твоим наследием. Пошли...»
Он вывел меня из тьмы в раннее весеннее утро. Мы стояли на холме, сплошь покрытом полевыми цветами. Невдалеке возвышался величественный дом. По голландским меркам его можно было бы назвать дворцом. Без сомнения, строился он намного позже, нежели замок, и его создатель многое заимствовал из итальянской архитектуры. Главное, он не подавлял зловещей угрюмостью, как гнездо Влада. Наверное когда-то этот дом знал по-настоящему счастливые времена, но они давно прошли. Что-то невыразимо печальное и даже трагическое ощущалось во всем облике дома. Трудно сказать, что заставляло меня так думать; возможно, буйно разросшийся плющ, закрывавший большинство окон, а может, я улавливал ностальгические мысли самого Аркадия.
Мы вошли в дом, и внутри нас встретило такое же запустение, что и ощущалось снаружи. Даже в утреннем неярком свете были отчетливо видны пыль и грязь, копившиеся годами, и общая обветшалость помещений.
В Голландии, как и в Германии, не принято выставлять свое богатство напоказ, и потому жилища весьма преуспевающих людей не особо отличаются от домов обычных бюргеров. В Трансильвании, похоже, существовали иные традиции. Меня поразили громадные коридоры и такие же громадные гостиные (число комнат, как мне думается, явно превосходило потребности любой, даже очень большой семьи). Убранство каждого помещения отличалось чрезмерной роскошью: дорогая мебель, множество массивных золотых и серебряных канделябров (некоторые на два десятка и даже более свечей), кружевные скатерти тонкой работы. Стены украшали шпалеры и гобелены, какие я видел только в музеях. Парчовые сиденья стульев и кресел были расшиты настоящими золотыми нитями. Повсюду мне встречались большие турецкие ковры, вытканные из лучшей шерсти.
Комната, куда меня привел Аркадий, по-видимому, служила одновременно кабинетом и библиотекой. Две стены занимали шкафы с книгами, а на третьей располагались фамильные портреты, с которых на меня смотрели худощавые, темноволосые и темноглазые румыны. На последнем в ряду был изображен молодой Аркадий Цепеш. Художник нарисовал его сидящим. Короткие волосы были причесаны по моде тридцатилетней давности, усы тщательно подстрижены. На губах играла легкая, застенчивая улыбка, глаза (задумчивые и мечтательные глаза поэта) устремлены куда-то вдаль.
Рядом, положив ему руку на плечо, стояла моя мать: удивительно молодая (моложе, чем в моем раннем детстве) и очень красивая. В ее голубых глазах светилось нежное спокойствие, которое я всегда так любил. Ее лицо хранило выражение необычайной доверчивости. Даже по детству я помню его уже более суровым, с отпечатком боли, притаившейся в уголках ее глаз и губ.
– Стефан Джордж Цепеш, – тихо произнес Аркадий, вставая рядом со мной. – Так тебя назвали при рождении.
Он заметил, что я смотрю на изображение юной блондинки, еще не ставшей моей матерью, и улыбнулся. На мгновение я увидел перед собой того порывистого, мечтательного и полного надежд молодого человека, каким он был три десятка лет назад.
– Мать назвала тебя Джорджем – в честь святого Георгия, победившего дракона. А я...
Аркадий вдруг замолчал и низко склонил голову, превозмогая нахлынувшие чувства.
– ...я назвал тебя Стефаном в память о моем дорогом старшем брате, которого убил Влад.
Он грустно улыбнулся.
– Брам... теперь я понимаю, что ты не случайно унаследовал и цвет глаз, и характер Мери. Но в твоем лице я вижу и черты лица моей дорогой матери, а рыжеватый оттенок твоих волос свидетельствует, что тебе передалась капелька крови ее русских предков.
Аркадий кивнул в сторону коридора, ведущего к лестнице.
– Пойдем наверх, я покажу тебе твое прошлое.
Подгоняемый любопытством, я последовал за ним. Я шел, пытаясь представить, как по этим коридорам и ступеням когда-то ходили мои совсем молодые родители. Аркадий привел меня в их бывшую спальню. На изящном туалетном столике, в серой бахроме пыли, стояла шкатулка с женскими украшениями. Тут же лежал овальный медальон. На небольшом письменном столе я увидел старое, еще гусиное перо и квадратную чернильницу со следами давно высохших черных чернил. Неужели здесь были сделаны эти жуткие записи в мамином дневнике?
С бывшей спальней родителей соседствовала детская – небольшая комната, где стояла старинная колыбель из красноватого дерева. На стене висела икона с изображением святого Георгия, пронзающего копьем дракона. Возле колыбели на полу валялись смятые подушки и одеяла. У окна я заметил странный венок из сухих, почти рассыпавшихся в пыль цветков чеснока. Я сразу вспомнил мамин дневник. Кажется, мама писала, что ей пришлось прятаться в какой-то комнатке, опасаясь нападения Влада.
В мозгу у меня зазвучал голос Аркадия:
«Да, сын мой, здесь твоя мама скрывалась в последние дни перед твоим рождением. А теперь идем дальше...»
Мы вышли из дома и вернулись на цветущий холм. Еще когда Аркадий вел меня сюда, я заметил небольшую часовню с высоким куполом, построенную в византийском стиле. Дверь была не заперта. Внутри стены покрывала красивая и яркая византийская мозаика. Я легко узнал библейские сюжеты картин: Благовещение Марии; Петр, отрекающийся от Христа и слышащий крик петуха; великомученик Стефан, пронзенный стрелами. В другом конце часовни находился маленький алтарь, с которого почему-то были убраны все религиозные символы.
Часовня служила также и усыпальницей. В одной из стен были устроены особые ниши, на каждой из которых блестела золотая табличка. Имена и даты были разными, неизменным оставалось одно слово: Терес.
– Что значит Терес? – вполголоса спросил я.
Аркадий вновь ответил мне мысленно:
«Оно произносится как Цепеш и по-румынски означает „Колосажатель“. Это прозвище Влада, ставшее потом его фамилией, которую носили впоследствии все его потомки. Когда же Влад стал вампиром, крестьяне дали ему другое прозвище – Дракула, что значит „сын дракона“, а также „сын дьявола“. Превратившись в вампира, я тоже стал именовать себя Дракул, поскольку это больше соответствовало моему образу жизни. Я не хотел позорить своих предков и осквернять фамилию Цепеш».
Я задумчиво разглядывал имена и даты на золотых табличках. Захоронения были очень старыми – почти четырехсотлетней давности. В какой-то момент я почувствовал, что мы здесь не одни. Пространство часовни наполнилось призрачными человеческими фигурами, одетыми в костюмы своей эпохи: один – в короткой жилетке, какие носили во времена Наполеона, другой – в средневековом камзоле и шерстяных чулках. Кого-то из них смерть настигла совсем молодым или в расцвете лет, но такие встречались редко. Чаще я видел седые волосы и морщинистые, утомленные жизнью лица. Но главное, что объединяло их всех, – невыносимое страдание в глазах. Мне было не выдержать их взглядов.
«Все эти люди – твои предки, Брам. Семнадцать поколений. Их души мучаются сейчас в аду. Они пошли на это еще при жизни, чтобы Влад не посягнул на благополучие их близких. Все они – старшие сыновья в каждом поколении, вынужденные стать пособниками Влада и заботиться о его пропитании. Иными словами, находить и поставлять ему жертвы, чтобы он не испытывал недостатка в крови. Эти люди отдавали ему собственные души и тем самым продлевали существование Колосажателя. Я принадлежу к восемнадцатому поколению; благодаря моей душе Влад жив и поныне. А ты, Брам, – старший сын в девятнадцатом поколении».
Неожиданно часовня куда-то исчезла. Я попал в «тронный зал» Влада, где погибли отец и брат. И вновь Колосажатель восседал на троне, облаченный в малиново-красную мантию, с золотой короной на голове. Он сиял, словно солнце, решившее опуститься на землю; он был горделив и свирепо красив. Влад совершал ритуал вкушения крови в самый первый раз, обрекая невинную душу на вечное проклятие. Голосящий младенец, которому отец, не скрывая горьких слез, надрезал ритуальным ножом палец и выдавил в золотую чашу несколько капель крови... Влад, поднесший чашу к губам и выпивший эту кровь...
Передо мной, поколение за поколением, повторялась страшная картина: семнадцать сломленных горем отцов, семнадцать невинных младенцев, принесенных на заклание.
«Пусть это закончится на мне, – услышал я голос Аркадия. Самого его рядом не было. – Брам, мальчик мой, я хочу, чтобы это проклятие исчезло вместе со мной».
Зрелище продолжалось, но теперь я следил за происходящим откуда-то с высоты. С каждым поколением Влад играл в одну и ту же игру, и каждый раз выходил победителем – сталкивал очередную душу в преисподнюю. Он наслаждался ужасом и страданием очередного старшего сына, осознавшего, кем на самом деле является щедрый «двоюродный дедушка» Влад и чем придется платить за эту щедрость.
Увидел я и то, как соблюдался договор, заключенный между Владом и окрестными крестьянами. Замок был полон слуг, поля не испытывали недостатка в работниках. Подобно любому крупному феодалу, Влад заботился о пропитании своих людей и защищал их. Они, в свою очередь, глухо молчали о страшных пристрастиях своего господина, и потому беспечные путники, которых заносило в здешние края, и «гости», которых заманивали в замок любезными приглашениями Влада и его пособников из рода Цепешей, бесследно исчезали.
Договор соблюдался вплоть до того дня, когда почти тридцать лет назад Влад дерзнул его нарушить, сделав Жужанну подобной себе. Он утверждал, что пошел на это из жалости к убогой, обреченной на одиночество сестре Аркадия. Слухи о новоявленной вампирше мгновенно распространились по деревне. Крестьяне испугались, что следующей жертвой может стать любой из них. Деревня опустела. В замке не осталось никого, кроме самого Влада и двух его сожительниц – вампирши Жужанны и ее горничной Дуни, еще живой, но после укуса Влада ставшей его послушным орудием.
Я вновь увидел дом, по которому недавно меня водил Аркадий; увидел себя новорожденным младенцем. Меня нежно и заботливо держал на руках рослый блондин, которого я до недавнего времени считал своим родным отцом. Родители поручили меня заботам Яна Ван-Хельсинга и указали направление, в котором он должен ехать, а сами, сев в коляску, помчались в противоположную сторону. Аркадий гнал лошадей, отчаянно стараясь успеть до захода солнца пересечь реку. Мама сидела бледная, изможденная; роды были тяжелыми, и она чуть не умерла от кровотечения. Отец старательно укутал ее несколькими теплыми пледами. Боже, сколько отчаяния было на его молодом, красивом лице! Он то и дело подхлестывал лошадей, словно чувствовал, что им с мамой не вырваться.
Так оно и случилось. Последние лучи солнца погасли, но до спасительной реки было еще далеко. Из сумрачного леса выскочила стая волков и окружила коляску. Один с рычанием прыгнул, намереваясь вцепиться маме в горло, но отец уложил его выстрелом из револьвера.
Затем из темноты появился Влад и принялся угрожать маме. Он по-волчьи запрыгнул в коляску. Полы его плаща развевались, и в тот момент он был похож на хищную летящую птицу. Обнаружив, что меня в коляске нет, Влад взвыл от ярости и был готов наброситься на маму. А она – моя храбрая мама – выхватила из отцовской руки револьвер и выстрелила.
Не во Влада, ибо вампира пулей не убьешь. С глазами, полными любви и горя, она выстрелила в моего отца. Аркадий принял этот, как он надеялся, смертельный для него выстрел с величайшей благодарностью.
Я услышал ржание перепуганных лошадей, они рванули с места и помчались, унося мою маму. Умирающий отец выпал из коляски на холодную весеннюю землю. Влад опустился перед ним на колени и заключил в свои зловещие объятия.
Родители верили, что их жертва не напрасна. Скончайся тогда отец от раны, договор потерял бы свою силу. Влад давным-давно был бы уничтожен, и нынешние беды не обрушились бы на нашу семью. А я так и оставался бы в счастливом неведении относительно того, какой ценой куплена моя свобода. Но Колосажатель перечеркнул благородные замыслы моих родителей: раньше, чем Аркадий испустил дух, Влад припал к его шее и выпил кровь.
И если первая смерть Аркадия едва не уничтожила Влада, то вторая принесла этому чудовищу дополнительные годы жизни.
Неужели я допущу, чтобы обе жертвы, принесенные отцом из любви ко мне, оказались напрасными?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38