Но тогда сторонник справедливого насилия спросил, что сделал бы Будда, если бы увидел, что тигр набрасывается не на него, а на беззащитного ребенка. После чего завязался спор с репликами яростными, саркастическими, лирическими, оскорбительными, глупыми, наивными или грубыми, смотря по темпераменту выступавшего, – как бы в доказательство того, что и общество без классов и без социальных проблем будет столь же драчливым и дисгармоничным, как эта группа анархистов. Снова пошли в ход те же аргументы и те же ссылки: разве не справедливо поступил Радовитский, убив шефа полиции, виновного в зверской расправе первого мая 1909 года? Разве не вопиют о мести восемь убитых пролетариев и сорок раненых? Разве среди жертв не было женщин? Конечно, были. Вооруженное до зубов Государство Буржуазии яростно защищает свои привилегии, лишает людей жизни и свободы; справедливость и честь – пустые слова для этих деспотов, заботящихся только о сохранении своей власти. Ну а как быть с невинными людьми, иногда гибнущими от бомб анархистов? И, кроме того, разве насилием и местью можно создать более справедливое общество? Разве анархисты по сути своей не являются хранителями высших ценностей человеческих: справедливости и свободы, братства и уважения ко всему живому? И затем, разве допустимо во имя высоких принципов губить кассиров из банков или торговых заведений, людей, в конце-то концов, ни в чем не повинных, убивать их для того, чтобы захватить деньги, нередко употребляемые потом на сомнительные дела? Тут спор завершился громкими выкриками, оскорблениями и, наконец, дракой с применением оружия. Всю эту сумятицу с трудом унял Гонсало Пачеко, пустив в ход свой недюжинный ораторский дар и напомнив анархистам, что они таким образом лишь подтверждают злобные поклепы буржуазии. Как рассказывал Макс, там-то и встретился он с Фернандо. Внимание его было привлечено афористической фразой и необычным лицом незнакомца. Они вышли вместе, с ними был еще анархист по имени Подеста, с которым я потом познакомился. Так был сделан первый шаг в создании банды – сколотить ее и возглавить наверняка собирался Подеста, но, конечно же, возглавил Фернандо. При знакомстве Освальдо Р. Подеста почти мгновенно вызвал во мне антипатию: было в нем что-то нечистое, коварное. В обхождении он был мягок, чуть ли не женствен, и относительно образован – он заканчивал четвертый курс и готовился получить степень бакалавра, когда присоединился к банде Ди Джованни. У Подеста была неприятная привычка смотреть на вас искоса, полуприкрыв глаза. Со временем, когда я узнал его дальнейший жизненный путь, первое мое впечатление подтвердилось: после расстрела Ди Джованни их движение разгромили со всей жестокостью военного времени, и после нападения банды Фернандо на кассира фирмы «Брасерас» Подеста, бежав в шлюпке контрабандистов, перебрался в Испанию. Там он пополнил ряды анархо-синдикалистов, участвуя в их борьбе не на жизнь, а на смерть с владельцами предприятий (в годы, предшествовавшие гражданской войне, террористами было убито около трехсот человек), однако, по неизвестной мне причине, его заподозрили в сотрудничестве с полицией. В доказательство преданности делу он взялся убить любого, кого укажут. Ему назначили убить самого начальника барселонской полиции, и Подеста застрелил его, чем, по-видимому, укрепил доверие к себе. Но когда вспыхнула гражданская война, он со своей бандой так зверствовал, что Иберийская Федерация Анархистов приговорила его к смерти. Узнав об этом, Подеста и двое его друзей попытались бежать из порта Таррагоны в моторной лодке, нагруженной вещами и деньгами, но с берега их успели перестрелять из пулемета.
То, что человек типа Фернандо держал в своей банде вот такого Подеста, объяснить нетрудно. Странно другое, странно, что такой парень, как Карлос, мог якшаться с подобными людьми, и объяснить это можно только его душевной чистотой. Не забудьте и о невероятном даре убеждения у Фернандо, которому наверняка было нетрудно доказать Карлосу, что это единственный способ борьбы с буржуазным обществом. И все же Карлос в конце концов с отвращением отошел от них, когда ему стало ясно, что добытые налетами деньги отнюдь не пополняют профсоюзные кассы и не идут на помощь семьям и сиротам арестованных или сосланных товарищей. Чтобы уж совсем точно, отход Карлоса от анархистов произошел тогда, когда он узнал, что Гатти не получил от Фернандо обещанных денег для организации побега из тюрьмы в Монтевидео и побег этот, который нельзя уже было откладывать, был осуществлен на средства, срочно добытые другим путем. Карлос очень уважал Гатти (тому я сам свидетель), и этот факт окончательно открыл ему глаза. Вы, быть может, помните знаменитый побег из тюрьмы в Монтевидео, когда четырнадцать заключенных ушли по туннелю длиною более тридцати метров, прорытому под руководством Гатти, которого называли «инженером», из угольного склада, находившегося напротив тюрьмы. Гатти работал по-научному, у него был компас, были карты, небольшой электрический экскаватор и вагонетка, бесшумно двигавшаяся по рельсам на канатах; землю собирали в мешки из-под угля и под видом угля вывозили на грузовиках. Эта сложная, длительная операция требовала больших затрат, и деньги для нее добывались в основном ограблениями кассиров. Но, как вы понимаете и как не раз с издевкой говорил сам Фернандо, в итоге получался заколдованный круг: совершались налеты, чтобы вызволить из тюрьмы анархистов, посаженных также за налеты, совершенные прежде.
У анархистов было два основных способа добывания денег: налеты и изготовление фальшивых купюр. Оба способа имели философское оправдание: поскольку, согласно некоторым теоретикам анархизма, собственность есть воровство, то ограблением банков обществу возвращались средства, незаконно присвоенные неким индивидом; а изготовление фальшивых ассигнаций не только давало средства для побегов и для стачек, но также в какой-то мере, особенно когда производилось в больших масштабах, шло во вред казне и расшатывало основы государства. Следуя историческому примеру Англии, которая, переправляя на рыбачьих лодках фальшивые ассигнации, пыталась ослабить правительство революционной Франции, анархисты весьма часто предпринимали крупномасштабное изготовление фальшивых денег. Делалось это в глубоком подполье, что требовало дисциплины, но, с другой стороны, было не так уж сложно, так как многие из них были искусными рисовальщиками. Ди Джованни организовал большую мастерскую, где печатались денежные билеты по десять песо. В этой мастерской работал испанец Селестино Иглесиас, человек порядочный и благородный, с которым Фернандо тогда познакомился и которого в последние годы перед гибелью часто навещал, если требовалась какая-нибудь подделка, – вплоть до несчастного случая, когда Иглесиас лишился зрения.
Но вернемся к нашей с Фернандо встрече.
Итак, это было в 1930 году. Вдвоем с Максом мы смотрели фильм «Государственная измена», а потом, придя в бар и продолжая обсуждать Эмиля Яннингса Яннингс, Эмиль (1884 – 1950) – известный немецкий актер театра и кино, сыгравший ряд ролей в исторических фильмах. – Прим. перев.

и плюсы и минусы звукового кино (Макс, подобно Рене Клеру и Чаплину, был в ужасе от перспективы развития звукового кинематографа), увидели там Фернандо – он ждал Макса, сидя по соседству со столиком, за которым обычно располагался Макс со своими шахматами. Я сразу его узнал, хотя теперь это был взрослый мужчина; лицо его отвердело, но не изменилось – он принадлежал к тому типу людей, у которых уже в детстве черты четко обозначены и годы не меняют их, только делают резче. Я узнал бы его и среди толпы, настолько ярким и незабываемым было его лицо.
Не знаю, действительно ли он не узнал меня или только притворился, что не узнает. Я протянул ему руку.
– А, Бруно, – сказал он, рассеянно пожимая ее.
Он и Макс отошли в сторону, и Фернандо стал что-то шептать. Я смотрел на него с невольным изумлением, изумлением, которое охватило меня, едва я его увидел. Хотя впоследствии я подыскал множество объяснений этой встречи – я вам о них говорил, – в тот момент появление Фернандо показалось мне чудом. Недобрым чудом.
Когда они поговорили, Фернандо обернулся ко мне и помахал рукой, прощаясь. Я спросил у Макса говорил ли Фернандо обо мне, о том, откуда мы знакомы.
– Нет, ничего не говорил, – ответил Макс.
Для него-то, конечно, эта встреча не была событием, в большом городе у каждого есть много знакомых.
Так я снова очутился в орбите Фернандо, и, хотя видел его всего несколько раз, его фразы, его теории, его ирония оказали огромное влияние на меня в тот период моей жизни. Я, правда, не участвовал в тайных операциях его банды, но с тревогой следил издали за ее опасными похождениями, узнавая кое-что от Макса или Карлоса. В какой мере и как мог юноша вроде Макса принимать участие в акциях этой банды, остается для меня и поныне неразгаданной тайной. Предполагаю, что он выполнял какие-нибудь второстепенные задания или был связным, потому что ни по характеру, ни по взглядам своим не годился для активных действий, тем паче такого рода. И еще сегодня я спрашиваю себя, что побуждало Макса держаться вблизи этой банды. Его любопытство? Влияние наследственности или, пусть косвенное, влияние семьи? Иногда я с улыбкой вспоминаю, как нелепо выглядел Макс в этой среде. Он был так покладист, что нашел бы оправдание даже для дружбы с самим шефом полиции Буэнос-Айреса и, без сомнения, при случае охотно сыграл бы с ним партию в шахматы. Выглядел он среди этих парней так же нелепо, как человек, который во время землетрясения, сидя в кресле, спокойненько почитывает газету. В окружении налетчиков и террористов, толковавших о подделке денег, о взрывчатке и подкопах, Макс делился со мною впечатлениями о «Царе Давиде», которым дирижировал в театре «Колон» сам Онеггер Онеггер, Артюр (1892 – 1955) – французский композитор (швейцарец по происхождению). «Царь Давид» – его опера-оратория на тему псалмов. – Прим. перев.

, о Таирове, что-то ставившем в театре «Одеон», или подробно анализировал лучшую партию Капабланки с Алехиным. А порой отпускал свои невинные шуточки, столь же неуместные в той обстановке, как рюмка портвейна в компании заядлых любителей джина.
Начиная со 2 сентября события пошли ускоренным темпом: демонстрации студентов, перестрелки, затем гибель студента Агилара, забастовки и, наконец, революция 6 сентября и падение президента Иригойена. И с его падением (теперь мы это знаем) пришел конец целой эпохе в жизни страны. Мы никогда больше не станем прежними.
С приходом к власти военной хунты и введением чрезвычайного положения анархистам был нанесен сокрушительный удар: шли обыски в жилищах рабочих и студентов, высылались иностранные рабочие, людей пытали, расстреливали, подавляя революционное движение.
В этом хаосе я потерял Карлоса из виду, но догадывался, что он в большой опасности. И когда 1 декабря я прочитал в газетах о нападении на кассира фирмы «Брасерас» на улице Катамарка, я тотчас вспомнил долгое и весьма подозрительное хождение с Карлосом за два месяца до того под предлогом поисков помещения для подпольной типографии. Я не сомневался, что нападение было делом банды Фернандо, и впоследствии это подтвердилось. Именно это нападение было последним, в котором участвовал Карлос; тогда-то он окончательно убедился, что цели Фернандо не имеют ничего общего с его целями. И хотя Фернандо старался подорвать его симпатии к коммунизму аргументами циничными, но разрушительными, Карлос вступил в коммунистическую ячейку в Авельянеде. Мне доводилось несколько раз слышать эти аргументы Фернандо, аргументы и иронические замечания, которые Карлос выслушивал, уставясь в пол и стиснув зубы. В то время Карлоса агитировали парни из компартии, и он начинал видеть большие преимущества их движения: те парни боролись за нечто основательное и определенное, они говорили ему, что индивидуальный террор бесполезен, если не вреден, они серьезно критиковали движение, в котором могли возникнуть банды вроде той, что возглавил Ди Джованни, и убедительно доказывали, что с организованной силой буржуазного государства могут по-настоящему бороться только организованные силы пролетариата. Фернандо, однако, в беседах с Карлосом в отличие от других анархистов не критиковал создание государства нового типа, возможно более жестокого, чем предшествующее, и установление диктатуры, подавляющей индивидуальную свободу ради будущего коммунистического общества, нет, он только упрекал Карлоса за его умеренность и надежду решить коренные вопросы человечества с помощью металлургии, гидроэлектростанций, обуви и сытной еды.
Самое ужасное, на мой взгляд, заключалось не в том, что Фернандо старался разрушить нарождавшуюся веру Карлоса софистическими доводами; страшнее было то, что ему самому были совершенно безразличны и коммунизм и анархизм, и свое диалектическое оружие он употреблял исключительно для разложения столь беззащитного существа.
Но как я сказал, все это было до нападения на кассира «Брасерас». С того времени я не видел Карлоса до 1934 года. Что ж до Фернандо, его я потерял из виду на целых двадцать лет.
В январе 1931 года полиция по доносу застала врасплох Ди Джованни в подпольной типографии. За ним гнались по центральным улицам, по крышам домов, стреляли и, наконец, окружив, схватили. Первого февраля на рассвете его расстреляли вместе с его соратником Скарфо. Они умерли с возгласом: «Да здравствует анархия!» Но в действительности возглас этот, видимо, возвестил окончательную гибель анархизма на нашем континенте.
И вместе с ним – гибель многого другого.
После встречи с Фернандо я, переживавший тогда душевный кризис, от которого сознание одиночества обострилось еще больше, чем в последние годы учебы в колледже, почувствовал, что моя тоска по «стороне Видалей» стала почти невыносимой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64