По предыдущему своему опыту я знал, что, зайдя в тупик, не надо повторять прежние умозаключения: в мозгу образуется как бы наезженная колея, из которой трудно вырваться.
Вдруг я спохватился, что жую шоколад – вот было бы комичное зрелище для какого-нибудь скрытого, невидимого для меня наблюдателя. Я сам едва не засмеялся, представив себе эту сценку вчуже, и вдруг меня пронзила мысль: а чем я гарантирован, что и в самом деле КТО-ТО не наблюдает за мной, оставаясь невидимым?
В доме была дырявая крыша, ветхие стены, в которых могли оказаться незаметные отверстия – сквозь них можно вести наблюдение из соседнего дома. Меня снова охватил ужас, и я на несколько минут погасил фонарь, словно эта запоздалая предосторожность могла чем-то помочь. Прислушиваясь в темноте, ловя малейший шорох и пытаясь угадать его смысл, я все же сохранил достаточную ясность ума, чтобы понять – предосторожность моя не только идиотизм, но еще и усугубляет опасность, без света я более беззащитен. Итак, я снова включил фонарик и, правда уже в более нервном состоянии, попытался думать о тайне, которую должен разоблачить.
Мысль об отверстиях для наблюдения не покидала меня, и я пошел по пустынной квартире, шаря лучом фонаря по потолкам; то были простые беленые потолки, местами штукатурка действительно отвалилась от деревянных перекрытий, виднелись дыры, трещины. Разумеется, сквозь подобные отверстия могли вести наблюдение и один, и несколько человек, но, во всяком случае, я и на потолках не заметил ничего похожего на ход наверх. Вдобавок для этого понадобилась бы лестница, а таковой в квартире не было. Разве что лестницу убирали наверх, когда она была не нужна – может, то была веревочная лестница.
Пока я осматривал потолки и обдумывал этот вариант, меня вдруг осенило: полы! Это было самое простое и, как всегда бывает, пришло на ум в последнюю очередь.

ХХ

Со все возрастающим нервным напряжением я высвечивал каждый сантиметр пола, пока не нашел то, что неизбежно должен был найти: едва заметные очертания квадрата – то, несомненно, была крышка над ходом в подвал. Ну в самом деле, кому могло прийти в голову, что в квартире второго этажа может быть ход в подвал? В какой-то мере подтверждалась моя первоначальная мысль, что эта квартира сообщается с соседней через невидимую дверь, но кто мог вообразить, что эта соседняя квартира внизу? В тот момент я был страшно взволнован и даже не подумал о том, что, возможно, заставило бы меня в страхе убежать: о шуме своих шагов. Разве мог он быть не услышан слепыми, теми слепыми, которые жили в нижнем этаже? Эта моя беспечность, эта страшная оплошность позволила мне продолжить поиски – не всегда мы приходим к великому открытию, идя по пути истины. Я говорю об этом еще и затем, чтобы показать типичный пример того, сколько промахов и ошибок я нагородил в своем исследовании, хотя мозг мой работал лихорадочно и бесперебойно. Теперь я думаю, что в такого рода поисках нас ведет нечто более могущественное – смутная, но безошибочная интуиция, столь же необъяснимая и верная, как интуиция сомнамбул, помогающая им идти прямо к цели. К их необъяснимой цели.
Крышка сидела так плотно, что нечего было и думать приподнять ее без какого-либо острого, прочного инструмента: очевидно, она открывалась снизу и открывали ее в условленное время к приходу эмиссара. Я пришел в отчаяние – ведь всю операцию надо провернуть в эту же ночь, так как назавтра заметят, что замок взломан, и решить мою задачу станет гораздо труднее, а то и вовсе невозможно. Что делать? Под рукой у меня не было никакого орудия. Я мысленно перебрал все, что находилось вокруг: только на кухне или в туалете могло отыскаться что-либо подходящее. Я помчался на кухню, но ничего пригодного там не нашел. Затем в туалет и там сообразил, что рычаг поплавка вполне может послужить для моей цели. Я вынул поплавок, согнул рычаг, пока он не отломился, и поспешил в ту комнату, где обнаружил ход. Поработав более часу, я сумел достаточно выщербить одну из сторон крышки, пользуясь зазубринами, оставшимися на месте излома рычага. Тогда я решительно воткнул эту железку в щель и стал осторожно нажимать на рычаг. После нескольких неудачных попыток, приведших меня в отчаяние, я все же приподнял крышку настолько, чтобы засунуть в щель пальцы и завершить дело уже просто руками. Стараясь не шуметь, я вынул крышку, отложил ее в сторону и направил луч фонарика в отверстие: оно вопреки моему предположению вело не в нижнюю квартиру, а на длинную винтовую лестницу, по которой я и стал спускаться.
Так я пришел в старый подвал, находившийся под нижней квартирой; подвал этот, вероятно, принадлежал – что было бы логично – квартире первого этажа и, возможно, по договоренности давнишних обитателей обеих квартир стал принадлежать верхней, для чего и была устроена эта странная и неожиданная для меня лестница.
Подвал имел обычный для подвалов Буэнос-Айреса вид, но был совершенно пустой и в таком же запущенном состоянии, как квартира, к которой он относился. Может, я ошибся? Может, потратив столько труда, забрел в тупик, который никуда не ведет? Все равно надо было все осмотреть не менее тщательно, чем я осмотрел квартиру.
Особенно-то осматривать, правда, было нечего: цементные стены были гладкие, голые и не представляли ничего интересного. Увидел я зарешеченное отверстие, обычное в таких помещениях, – оно выходило на улицу, и сквозь него брезжил свет с площадн. Подвальное это помещение имело форму буквы Г, в нем был поворот, и, осветив фонарем этот с первого взгляда незаметный угол, я увидел другую решетку, побольше, которая выходила… Куда она могла выходить? В подвал соседнего дома? Так как другого выхода или другой возможности нельзя было вообразить, я подумал, что эта решетка, возможно, вынимается и что за ней-то и есть наконец искомый выход. Ухватив обеими руками крайние прутья, я обнаружил, что она и в самом деле легко поддается: сердце мое снова бешено заколотилось.
Я отставил в сторону бутафорскую решетку и посветил фонариком: нет, дальше был не подвал соседнего дома, а коридор, конца которому, насколько достигал свет фонаря, не было видно. Но я, естественно, приписал это короткому лучу моего фонаря.
Пройдя по коридору метров двести, я обнаружил поворот направо, откуда начинался подъем по лестнице с двенадцатью ступеньками (я сосчитал их, чтобы знать, насколько поднялся); считая ступеньки, я вдруг с удивлением увидел, что на площадке, куда выходит лестница, есть дверь, вернее дверца, в которую войти можно, лишь согнувшись.
Я испытал не только удивление, но и немало огорчился, видя, что эта дверь преграждает мне доступ в главное убежище, а если не пройти этой ночью, значит, мне уж никогда туда не проникнуть – ведь после того, что я натворил в пустой квартире, слепые наверняка на следующий же день примут меры, и мне сюда больше не попасть. Я проклял вечную свою нетерпеливость и то, что прежде времени отправил Ф. – я, конечно, не мог сделать его участником своей затеи (он, без сомнения, счел бы меня сумасшедшим), но все же можно было его попросить сопровождать меня, пока не выяснилось бы, что я и без него справлюсь. Ну вот, например, как мне, черт побери, открыть теперь эту дверцу?
Я стоял на площадке и размышлял: может, это вход в дом или в квартиру, как я и предполагал, сидя на площади? Двенадцать ступенек, каждая высотой сантиметров двадцать – это около трех метров. Так что квартира эта как раз на уровне тротуара и у нее почти наверняка есть нормальный вход с одной из соседних улиц – возможно, тут находится какая-нибудь мастерская. Не знаю почему, но мне подумалось, что это квартира портнихи или белошвейки.
В самом деле, кто бы мог предположить, что квартира портнихи является входом в огромный лабиринт? То, что человечек, похожий на Пьера Френе, не вошел, однако, через нормальную дверь, было вполне логично. Чего ради двум мужчинам, из которых один слепой, заходить в квартиру белошвейки? Один раз, пожалуй, можно нанести такой визит, не привлекая внимания. Но, повторяясь, можно было бы навести людей на мысль, что здесь что-то нечисто, и думаю, тайная ложа не пренебрегала вероятностью, что среди «людей» может оказаться человек вроде меня. Поэтому с их стороны было вполне разумно нанимать пустую квартиру, дабы ходить через нее.
Все это пронеслось в моем мозгу, пока я стоял перед загадочной дверцей. Не слышалось никакого шума, но в такой ранний час белошвейка, конечно, спала: было полпятого утра.
Все мои труды кончились ничем. И, подобно тому, как после неудавшегося переворота революционеров называют бандитами и они становятся посмешищем, так и я видел себя теперь в самом комичном свете; я посмотрел на свою белую трость и подумал: «Какой же я неисправимый и нелепый дурак!» Взрослый мужчина, человек, читавший Гегеля и участвовавший в ограблении банка, стоит в одном из подвалов Буэнос-Айреса в половине пятого утра перед дверцей, за которой, как он предполагает, живет мнимая белошвейка, член тайной ложи. Разве не дико все это? И белая трость, на которую я, освещая ее своим фонариком, упорно смотрел с тем мучительным наслаждением, с каким мы нажимаем на болезненную точку нашего тела, придавала особенно экстравагантную нелепость моему положению.
«Ладно, – сказал я себе, – с этим покончено».
И я был готов направиться в обратный путь, как вдруг подумал, что, возможно, дверь не заперта на ключ; эта мысль ввергла меня опять в волнение, вселив надежду – ведь в тот момент я не был способен сделать надлежащий вывод из этого с виду благоприятного обстоятельства, а именно тот страшный вывод, что меня ждали.
Я опять приблизился к дверце, осветил ее и постоял в нерешительности.
«Нет, этого не может быть, – сказал я себе. – Эту дверь наверняка открывают, лишь когда ждут слепого с их эмиссаром».
И все же, охваченный тревожным предчувствием, я взялся за дверную ручку. Повернул ее и толкнул дверь.
Дверь была не заперта!

XXI

Пригнувшись, я шагнул вперед и очутился в какой-то комнате. Затем выпрямился, приподнял фонарь, чтобы посмотреть, где нахожусь. Словно током пронзило все мое тело: луч фонаря осветил уставившееся на меня лицо. На меня смотрела слепая. Это было как явление призрака из ада, но такого ада, где царят мороз и мрак. Было совершенно очевидно, что она не подошла к потайной дверце из-за слабого шума моих шагов. Нет, она была одета и явно ЖДАЛА меня. Не знаю, долго ли я простоял, окаменев под жутким, леденящим взглядом этой медузы, прежде чем упасть без чувств.
У меня раньше никогда не бывало обмороков, и впоследствии я спрашивал себя, был ли тот обморок вызван страхом или магической властью слепой женщины – теперь-то мне кажется бесспорным, что эта жрица Секты обладала способностью рассылать и созывать демонических духов.
По правде сказать, то была не полная потеря чувств, сознания я не лишился, но, когда я упал на пол (вернее было бы сказать «рухнул»), на меня нашла страшная сонливость, смертельная усталость, быстро сковавшая все мои члены, как бывает во время приступа тяжелого гриппа.
Помню все усиливающееся биение пульса в висках – в какой-то миг даже было ощущение, что череп мой вот-вот лопнет, как котел при давлении в тысячу атмосфер. Лихорадочный жар распространялся по всему телу, словно вылитая из сосуда кипящая жидкость, и одновременно некое фосфоресцирующее сияние все ярче высвечивало среди окружающей темноты лицо Слепой.
Но вот как бы взрыв оглушил меня, прорвав барабанные перепонки, и, как я уже сказал, я рухнул без чувств на пол.

XXII

Больше я ничего не видел, но словно пробудился в другой действительности, которая мне показалась, или теперь кажется, более яркой, чем наша, и наделенной той тревожной отчетливостью, какая присуща лихорадочным галлюцинациям.
Я сидел в лодке, и лодка эта скользила по огромному озеру, спокойному, черному, бездонно глубокому озеру. Тишина оглушала меня и вместе с тем беспокоила, ибо я подозревал, что в этом полумраке (наше солнце там не светило, только чуть брезжило тусклое призрачное свечение тамошнего ночного солнца) я не один, что за мною следят и наблюдают существа, которых я не вижу, но которые, несомненно, где-то притаились за пределами моего поля зрения. Чего они ждут от меня? И главное, что ждет меня в этом пустынном просторе стоячих, зловещих вод?
Думать не было сил, хотя сознание все же слабо теплилось, воскрешая гнетущее воспоминание из времен моего детства. Птицы, которым я выкалывал глаза в те кровожадные годы, казалось, кружат надо мною в высоте, следя за моим плаваньем; я же машинально, как бы лишенный способности думать, греб, ведя лодку в определенном направлении, туда, где через какие-то часы или века должно было закатиться ночное солнце. Мне чудилось, я слышу хлопанье больших крыльев, словно птицы моего детства превратились в огромных птеродактилей или гигантских нетопырей. Вверху и позади меня, то есть там, где должен был находиться восток этого бескрайнего черного моря, я ощущал присутствие какого-то старца, который злобно также следил за моими движениями: у него был один-единственный глаз во лбу, как у циклопа, а тело такое огромное, что голова почти упиралась в зенит, меж тем как туловище смыкалось с горизонтом. Его присутствие, которое я чувствовал с нестерпимой остротой – я даже мог бы описать устрашающее выражение его лица, – мешало мне оглянуться назад, и телом и лицом я был обращен в противоположную сторону.
«Надо любой ценой добраться до берега прежде захода солнца», – не то думал я, не то говорил себе. И я греб на запад, но двигался ужасно медленно, как бывает в кошмарах. Весла глубоко уходили в черную, вязкую воду, и я слышал ее тяжелый плеск.
При каждом ударе мои весла рассекали пелену крупных плавающих листьев и цветов, похожих на викторию-регию, только почерневших и гниющих. Я пытался сосредоточиться на своей трудной задаче, пытался не думать и не воображать себе тех безобразных, жутких чудовищ, которые – я был убежден – обитают в этой бездонной и смрадной пучине;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64