Ты меня еще любишь?– Я люблю тебя, как любила всегда.– Тогда перестань прислушиваться к шагам в галерее и поцелуй меня.Конечно, для него было естественным прижимать меня к себе в течение пяти минут, распалить любовными ласками, а затем ускакать в Лонстон, размышляя о совершенно других вещах; но для меня, оставшейся сидеть в своем инвалидном кресле, с растрепанными волосами и в помятом платье, зная, что впереди ждут долгие томительные часы одиночества, от которых некуда деться – для меня это было пыткой. Впрочем, я сама избрала этот путь, я сама впустила его в свою жизнь, так что теперь мне оставалось лишь мириться с тем лихорадочным огнем, который всякий раз охватывал меня при виде Ричарда и который уже ничем нельзя было загасить.Позвав своего адъютанта, он помахал мне рукой и ускакал в Лонстон, где, призналась я себе со жгучей ревностью, и он, и юный Джо, скорее всего, плотно пообедав, позволят себе немного развлечься перед серьезными завтрашними делами. Я слишком хорошо знала Ричарда, чтобы вообразить, что из-за любви ко мне он будет жить как аскет.Пригладив локоны и поправив кружевной воротник, я дернула за шнурок колокольчика и вызвала слуг, и они понесли меня вместе с креслом в мои покои. На сей раз мы отправились не привычным путем, мимо галереи, а проследовали через отдаленные комнаты, расположенные под колокольней, и здесь, в коридоре, я наткнулась на Фрэнка Пенроуза, двоюродного племянника и подчиненного моего зятя Джонатана, который был увлечен беседой с каким-то молодым человеком примерно его лет с болезненным цветом лица и скошенным подбородком; он, как мне показалось, рассказывал Фрэнку историю своей жизни.–Это мистер Эшли, мисс Онор, – сказал Фрэнк характерным для него вкрадчивым тоном. – Он оставил своего подопечного в ваших покоях. Мистер Эшли собирается спуститься вниз и перекусить вместе со мной.Мистер Эшли поклонился и расшаркался.– Сэр Ричард сообщил мне, что вы крестная мать мальчика, мадам, – сказал он, – и что я должен во всем слушаться вас. Это, конечно, против правил, но я попытаюсь приспособиться к обстоятельствам.Ты просто дурак, решила я, и самодовольный болван, и не думаю, что ты сможешь мне понравиться, однако вслух произнесла:– Прошу вас, мистер Эшли, продолжайте заниматься с Диком, как вы делали это в Бакленде. Я не намерена ни во что вмешиваться. Главное, чтобы мальчик был счастлив.Я отвернулась, и пока они расшаркивались мне вслед, готовые, как только я скроюсь из виду, разобрать меня по коcточкам, отправилась дальше по коридору. Вскоре я уже была у дверей своей комнаты. Навстречу мне вышла Матти, неся в руках тазик с водой и бинты.– Он сильно расшибся? – спросила я.Ее губы были сжаты в узкую полоску, что, я знала, говорило о сильном раздражении.– Просто испугался до смерти, – ответила она. – Того гляди развалится на части.Слуги опустили мой стул на пол и покинули покои, закрыв за собой дверь.Мальчик, сжавшись в комочек, сидел в кресле у камина – очень худенький, белокожий, с огромными темными глазами и тугими черными кудряшками. Повязка на голове подчеркивала нездоровую бледность лица. Он разглядывал меня, все время нервно кусая ногти.– Тебе лучше? – ласково спросила я.С минуту он смотрел на меня, а затем, неожиданно тряхнув головой, спросил:– Он уехал?– Кто?– Мой отец.– Да, он ускакал в Лонстон вместе с твоим двоюродным братом.Какое-то время мальчик обдумывал услышанное.– А когда он вернется? – спросил он наконец.– Он не вернется. Завтра или послезавтра ему надо быть на совете в Окгемптоне. А ты пока побудешь тут. Ты знаешь, кто я?– Вы, наверное, Онор. Он сказал, что я останусь здесь с красивой леди. А почему вы сидите на этом стуле?– Потому что я не могу ходить. Я калека.– Вам больно?– Нет… не очень. Я привыкла. А как твоя голова, болит? Он осторожно коснулся повязки.– Кровь все еще идет, – сказал он.– Не волнуйся, скоро все подживет.– Я не буду снимать бинты, а то рана опять начнет кровоточить. Скажите служанке, которая промывала рану, чтобы она не сдвигала повязку.– Хорошо, скажу.Я взяла вышивку и принялась за работу, чтобы он не подумал, что я слежу за ним, и привык ко мне.– Моя мама тоже любит вышивать, – прервал он затянувшееся молчание. – Однажды она вышила на гобелене бегущих по лесу оленей.– Наверное, это очень красиво.– А еще сделала три накидки для кресел, – продолжал он. – Они так всем понравились в Фитцфорде. Мне кажется, вы никогда не приезжали к нам в Фитцфорд.– Нет, Дик.– У моей мамы много друзей, но о вас она никогда не говорила.– Я не знаю твою маму, Дик. Я знакома с твоим отцом.– И он вам нравится? – Вопрос прозвучал резко и вызывающе.– А почему ты спрашиваешь? – ушла я от ответа.– Потому что мне – нет. Я ненавижу его. Хочу, чтобы его убили на войне.Он произнес это злобным ядовитым тоном. Я украдкой бросила на него взгляд и увидела, что он вновь принялся грызть ногти.– Почему же ты его ненавидишь? – спокойно спросила я.– Потому что он дьявол. Он пытался убить мою маму – украсть у нее дом и деньги, а потом убить.– Почему ты так думаешь?– Мне мама рассказывала.– Ты ее очень сильно любишь?– Не знаю. Да, наверное. Она очень красивая. Красивее вас. Сейчас она в Лондоне с моей сестрой. Как бы я хотел быть с ними.– Возможно, когда закончится война, ты вернешься к ней.– Я бы убежал, но до Лондона так далеко, я могу случайно оказаться там, где идут бои. Они сейчас везде идут. В Бакленде говорят только о войне… Можно, я расскажу вам кое-что?– Что же?– На прошлой неделе я видел, как в дом вносили раненого на носилках. Он был весь в крови.Он произнес это так испуганно, что я даже поразилась.– Ты что, боишься вида крови? Его бледное лицо вспыхнуло.– Я же не сказал, что испугался, – быстро ответил он.– Нет… но тебе это не понравилось, да? Мне тоже не нравится – это, конечно, неприятное зрелище, – но я не пугаюсь, когда вижу кровь.– Я совсем не могу видеть кровь, – сказал он, помолчав немного. – Я такой с детства, это не моя вина.– Возможно, тебя испугали, когда ты был ребенком.– Вот и мама то же говорит. Она рассказала мне, что однажды, когда она держала меня на руках, в комнату ввалился отец и начал орать на нее, а затем ударил по лицу и разбил до крови. Кровь закапала прямо на меня. Я сам не помню этого, но она говорит, что все так и было.Я ужаснулась – сердце во мне заныло, – но постаралась не подать вида, как мне тяжело.– Мы не будем говорить об этом, если ты сам не захочешь. О чем бы ты хотел побеседовать?– Расскажите мне, что вы делали, когда вам было столько лет, сколько мне, и как вы выглядели, и что говорили, и были ли у вас братья и сестры?И вот я начала рассказывать историю своей жизни, чтобы помочь мальчику забыть его собственную, а он сидел и глядел на меня; и к тому времени, когда пришла Матти и принесла кое-что поесть, он уже настолько успокоился, что поболтал с ней немного, потом увидел на тарелке пирожки с мясом, глаза у него сделались круглыми – и пирожков сразу не стало; а я сидела и не отрывала взгляда от его точеного лица, такого непохожего на лицо его отца, и от черных кудряшек на голове. Потом я почитала ему немного, и он выбрался из своего кресла и свернулся калачиком на полу у моих ног, словно маленькая собачка, которая нашла друзей в чужом доме, и когда я наконец захлопнула книгу, он поднял на меня глаза и улыбнулся – и эта улыбка была улыбкой Ричарда, а не его матери. 14 С этого дня Дик стал моей тенью. Он являлся очень рано, еще до завтрака – не самое приятное время суток для меня, – но так как это был сын Ричарда, то я терпела. Затем, пока я приводила себя в порядок, он отправлялся на занятия к своему тщедушному наставнику, а позднее, ближе к полудню, гулял со мной в парке, катя мой стул по мощеной дорожке.В столовой он садился рядом со мной, а когда после обеда я удалялась в галерею, шел следом, таща свою табуреточку. Он редко говорил, в основном наблюдал за тем, что происходит вокруг, и куда бы я ни отправлялась, не отставал от меня ни на шаг, словно маленький призрак.– Почему бы тебе не пойти в сад, поиграть и побегать там, – предлагала я ему, – или попроси мистера Эшли, он возьмет тебя в Придмут. На берегу там полно красивых раковин. Погода сегодня теплая, ты даже поплаваешь, если захочешь. Или можешь поехать покататься верхом по парку, на конюшне есть хорошая молодая лошадка для тебя.– Я лучше побуду с вами, – ответил мальчик, и переубедить его я не могла. Даже Элис, которая умела обращаться с детьми нежнее, чем кто бы то ни было, потерпела поражение: мальчик лишь тряс головой и вновь ставил свою табуреточку у моих ног.– Вы совсем покорили его, мадам, – говорил учитель, радуясь, без сомнения, что воспитанник не доставляет ему хлопот. – В последнее время он только о вас и говорит.– Ты завоевала его любовь, – заявила Джоанна, – и теперь вряд ли когда-нибудь от него отделаешься. Бедная Онор. Нести такое бремя до конца дней!Но меня это не беспокоило. Дику хорошо со мной – это главное, и если я смогла вселить мир в его бедное одинокое сердечко и растерянную душу, то значит, мои старания не пропали даром. Тем временем до нас стали доходить плохие вести: дней через пять после приезда Дика пришло известие из Фой, что Эссекс уже в Тавистоке, осада Плимута снята, а Ричард, оставив Солташ, Маунт Стемпфорд и лагерь у Плимута, отвел войска к мостам через реку Теймар.В тот вечер местное дворянство собралось в Тайвардрете на совет, председательствовал на котором мой зять Джонатан, и все как один решили собрать кто что может – людей, оружие, боеприпасы – и отправиться в Лонстон оборонять графство.У всех было очень тревожно на душе. На следующий день начались приготовления к отъезду. Все мужчины в поместье, кто был здоров и способен носить оружие, выстроились как на параде перед моим зятем со своими лошадьми и снаряжением, привязанным к седлу; среди них были молодые слуги, без которых мы могли обойтись в хозяйстве, и все конюхи. Джонатан и его зять Джон Рэшли из Кумби – муж Элизабет, Оливер Соул из Пенрайса – брат старого Ника Соула, и многие другие помещики из окрестностей Фой и Сент-Остелла собрались перед отъездом в Менабилли, а бедняжка Мери, с вымученной улыбкой на лице, подходила к каждому и предлагала в дорогу печенье, фрукты и пирожки. Джону отец надавал кучу распоряжений, которые, могу поклясться, тот тут же забыл; и вот их нелепый, но трогательный отряд отправился в путь. Фермеры, ничего не понимающие в военном деле, но полные отваги, несли в руках мушкеты так, будто это были вилы для сена; боюсь, оружие представляло большую опасность для них самих, чем для врагов. Казалось, снова наступил сорок третий год, когда бунтовщики были менее чем в тридцати милях от нас, и хотя Ричард уверял, что Эссекс со своей армией лезет головой в петлю, я бы предпочла, рискуя даже показаться не слишком патриотичной, чтобы он этого не делал.Последние дни июля выдались влажные и жаркие; душновато-липкий ветерок, дующий с юго-запада, все время грозил дождем, но так и не принес его, а неспокойное море катило мимо Гриббина свои сизые, в белых кружевах волны. В Менабилли мы делали вид, что ничего страшного не произошло. Нас даже как бы забавляло, что за обедом мы должны сами обслуживать себя, так как в поместье остались одни служанки. Но несмотря на этот самообман, который призван был укрепить наше мужество, в доме царило напряжение, мы не переставали прислушиваться, не донесется ли до нас грохот орудий и стук конских копыт. Помню, как однажды мы сидели за обедом в столовой, над камином на потемневшей стене висел портрет, с которого на нас спокойно взирал Его Величество, и когда эта безрадостная трапеза уже подходила к концу, Ник Соул, самый старший из нас, бросив вызов своему ревматизму, встал на ноги и торжественно произнес:– Я предлагаю в это тяжелое смутное время провозгласить тост за Его Величество. Выпьем же за короля, Господь ему в помощь, а также за тех, кто сейчас сражается за него.Тогда все, кроме меня, тоже встали и взглянули на портрет – печальные глаза, маленький упрямый рот, – и я увидела, как по щекам Элис заструились слезы – она вспомнила Питера, а на лицо Мери, полное смирения, набежала печаль – ее мысли были о Джонатане, и все же никто из них, глядя на портрет короля, не упрекнул его за то, что случилось с ними по его вине. Бог свидетель, я не испытывала никаких теплых чувств к мятежникам, они лишь набивали себе карманы и грабили все, что плохо лежит, не заботясь ни секунды о простых людях, хотя и лгали беззастенчиво, что защищают их интересы; но в глубине души я также не могла согласиться и с тем, что наш король является источником всяческой мудрости. Мне он всегда казался слишком чопорным и высокомерным, к тому же, не Бог весть какого ума, однако его изысканные манеры, величавая походка и высокие нравственные устои снискали ему преданную любовь среди его поклонников – порождение, скорее, их пылкого сердца, чем трезвого рассудка.В тот вечер в галерее не было привычного оживления, мы сидели притихшие и печальные, даже Темперанс Соул прикусила свой язычок, и лицо у нее стало напряженным и озабоченным. Спарки, оставив карты, тихонько о чем-то беседовали, но, казалось, сплетни уже не доставляют такой радости Виллу, как обычно.Не переправились ли мятежники через Теймар? – я думаю, эта мысль занимала нас всех, и пока Мери, Элис и Джоанна трудились над вышивкой, а сама я вполголоса читала Дику, мой мозг продолжал лихорадочно работать, высчитывая кратчайший путь, каким могут воспользоваться враги, и прикидывая, переправятся ли они у Солташа или Ганнислейка. Джон покинул столовую сразу после того, как мы выпили за здоровье короля, сказав, что не может больше выносить этого томительного ожидания и должен съездить в Фой, чтобы разузнать, как обстоят дела. Он вернулся где-то около девяти вечера и сообщил, что город вымер, почти все жители подались на север и присоединились к армии, а те, кто остался, стоят у дверей, унылые и мрачные, и говорят, что вроде бы Гренвиль и его войска разбиты у Ньюбриджа, ниже Ган нислейка, и что Эссекс с десятью тысячами солдат направляется в Лонстон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50