Это была не наша страна, мы не оставляли близких. Нас, из предосторожности, даже никто не провожал до причала. Мы не боялись будущего – мы были уверены, что в Штатах всё будет хорошо. Мы плакали, потому что в эту минуту мы были ими – теми людьми, стоящими в два ряда вдоль всего причала. Никто из них не рыдал, не кричал, не бился в истерике. Они просто стояли и смотрели, как отчаливает яхта. Смотрели, вцепившись друг другу в руку или в плечо, кусая губы и не утирая слезы, бежавшие по щекам.
Карлито и Кончите тогда уже исполнилось три. Они до этого мирно стояли, уцепившись за подол Розиного платья. Но когда мы обнялись, они заревели в голос и потянулись к нам. Мы взяли их на руки: место Карлито было у Розы (Эдипов комплекс), Кончиты – у меня (комплекс Электры это называется?). Свободной рукой мы стали махать этим людям на причале, среди которых не было ни одного знакомого лица.
Потом Роза посмотрела на меня и улыбнулась сквозь слезы. Я знал, почему: нам повезло, мы-то были вместе.
9
В Штатах произошел один эпизод, который навсегда определил мое отношение к этой стране. Так что, мне кажется, о нем стоит рассказать подробно.
Во Флориде нас поселили в небольшой мотель – США к наплыву беженцев были не готовы. И уже через пару недель – мы только что получили грин-кард, одновременно вид на жительство и право на работу, – меня снова вызвали в иммиграционную службу. Было ясно, что мне хотят предложить работу. О Рите – пардон, Розе, – речь как-то не шла, может быть, из-за того, что у нас были маленькие дети.
Мы, конечно, обрадовались, хотя тогда это показалось нам само собой разумеющимся. Мы считали, что всё-таки представляли собой особый случай. Во-первых, мы были одними из первых кубинских эмигрантов за почти двадцать лет. Во-вторых, у нас не было родственников, а по прибытии три четверти наших попутчиков разобрали по домам. В-третьих, хотя официально я и вышел из тюрьмы, я числился бывшим политзаключенным, что здесь считалось дополнительным признаком добропорядочности. Наконец, я эмигрировал с женой и двумя маленькими детьми.
Мы обрадовались повестке, но я даже еще не успел понять к тому времени, нравится мне в Америке или нет. Мне предстояло узнать это в ближайшие двадцать четыре часа.
Шестиэтажное здание иммиграционной службы, окруженное разлапистыми пальмами – после Кубы они у нас восторга уже не вызывали, – находилось на широком городском проспекте. По другую сторону его начинался пляж. Мы сели на автобус, который ходил каждые два часа, и к 9.00 я отправился на свою встречу, а Роза и дети пошли купаться.
Инспекторы принимали посетителей за стойкой, их было трое. Пожилой, очень смуглый мексиканец с пышными усами. Белая женщина лет тридцати пяти в очках, очень некрасивая и бесформенная, похожая на беременную белую мышь. И небольшого роста пуэрториканец лет сорока, который гонял во рту зубочистку. Он освободился первым, и, хотя мне инстинктивно не нравятся люди с зубочистками во рту, я двинулся к нему.
– В очередь! – не вынимая зубочистку, рявкнул пуэрториканец. – Начинайте приучаться к порядку!
Тут я понял, что делал смуглый парень, который торчал в полном одиночестве прямо в центре зала. На нем была мятая майка, волосы были закрыты косынкой с изображением американского флага. Парень был здесь уже не впервые, поэтому знал, что ждать надо на почтительном расстоянии. Он стоял в расхлябанной, почти вызывающей позе, плечи у него были покрыты татуировками. Я потом, пока стоял за ним, успел их рассмотреть: на одном плече был краб, на другом – красавица, прикрывшая лицо веером, так что виден оставался только один кокетливый глаз. При малейшем движении оба образца изящного искусства оживали: краб шевелил клешнями, а красавица начинала обмахиваться веером. Говорю же, это были настоящие музейные экспонаты!
– За мной будешь, братишка! – сказал ценитель живописи. – Кубинец?
Я кивнул.
– Они нас тут за людей не считают! – громко, чтобы все слышали, заявил парень. – Я хожу сюда уже месяц. Всё, что мне предлагают – это собирать их пакеты с мусором или убирать их объедки со столов. Не знаю, зачем надо было менять одну тюрягу на другую?
Я чувствовал себя неловко. Все трое инспекторов оторвались от своих бумаг и смотрели на нас: мексиканец с мягким неодобрением, пуэрториканец – с откровенной враждебностью. Если бы у него был пистолет и такое право, он бы уже уложил нас на каменные плиты и сейчас застегивал наручники. Про белую мышь я не понял – стекла ее очков отсвечивали, и глаз видно не было.
Вступать в дискуссию я не хотел, просто молча встал в очередь. Теперь освободился мексиканец, и тот парень вразвалочку двинулся к нему. «Только бы мне досталась женщина!» – подумал я. Но та занималась пожилой, глуховатой гречанкой, которая пришла с сыном. Ей приходилось всё не только переводить, но еще и кричать по три раза. А пуэрториканец – мне всегда везет на такие вещи – уже быстренько спровадил своего посетителя и теперь ожидающе смотрел на меня.
Я подошел и назвал свое имя (меня уже тогда звали, как и сейчас – Пако Аррайя). Инспектор сделал вид, что не разобрал его, попросил мою грин-кард и положил ее на стол перед собой. Потом достал из крутящегося стеллажа мое досье, вынул анкету с фотографией и начал ее изучать. Очень скоро он ухмыльнулся и ловко перекинул зубочистку из одного уголка рта в другой.
– Вы освободились из тюрьмы в Сантьяго? – и через паузу добавил. – Сэр!
Он явно собирался поразвлечься за мой счет. «Сэр» нужен был, чтобы к нему потом нельзя было придраться. Еще один момент: он обратился ко мне на английском языке, на котором он говорил с акцентом, вместо того чтобы общаться на нашем общем родном испанском. Инспектор-мексиканец говорил с тем кубинцем по-испански.
– Вы же умеете читать? – ответил я.
Мой тон означал, что ссоры я не ищу, но и в обиду себя не дам.
– А вы умеете читать? По-английски?
– Умею.
– Тогда читайте!
Он бросил передо мной на стойку машинописный листок, заверенный в муниципалитете города Сан-Франциско.
Некий американский гражданин кубинского происхождения прочитал о массовом приезде соотечественников и был готов взять на работу трудолюбивого семейного человека, вырвавшегося из-за железного занавеса. Работодателя звали Энрике Мендоса, и у него был ресторанчик «У Денни» на выезде из Сан-Франциско. Он собирался купить лицензию на второе заведение у той же ресторанной сети. Заправлять там должен был его сын, а для нового работника могло найтись занятие и в конторе, и в зале – в зависимости от способностей.
– Что, братишка, предлагают метлу в руки? – повернулся ко мне мой товарищ по несчастью и расхохотался.
Теперь уже все присутствующие смотрели на меня. Кроме пуэрториканца – он пристально глядел на кубинца. Таким образом он подчеркивал, кто здесь главный, хотя и не возражал против подобных реплик. Для спектакля, который он разыгрывал, его такой партнер устраивал.
– Разумеется, это предложение не совсем для вас. Там придется работать руками. А вы ведь, – пуэрториканец снова заглянул в мою анкету, где было сказано, что я учился в университете, – хотите работать головой? Сэр!
Весь яд был в слове «сэр».
На самом деле, такое предложение было для нас подарком небес. Это была реальная работа, далеко от Флориды, где среди массы кубинцев риск проколоться был всё же велик. Сан-Франциско был университетским городом, а мне в любом случае хотелось получить американский диплом. Не говоря уже о том, что это было чистое предложение, не имевшее никакого отношения к Конторе. И еще одно, хотя это глупость. Уточняю для тех, кто далек от испано-язычного мира: Пако – уменьшительное от Франсиско. Жить в городе, носящим имя моего небесного покровителя, показалось мне знаком судьбы.
Я мгновенно прокрутил всё это в голове, но сейчас это было только фоном. Главным была неприкрытая провокация со стороны инспектора. Я не собирался на нее поддаваться.
– Если мы примем это предложение, – подчеркнуто вежливо произнес я, – когда нам нужно будет ехать в Сан-Франциско?
Я не хотел соглашаться, не поговорив – даже чисто формально – с Ритой. Она и так, с тех пор, как мы перебрались в Штаты, чувствовала себя довеском. Здесь разговаривали только с главой семьи.
– Кто это мы? – не упустил случая пуэрториканец. – Кто должен принять решение?
– Мы с женой, – ответил я, уже понимая, куда он клонит.
– Вы с женой? – медленно повторил инспектор. – М-м, мне показалось, я разговариваю с мужчиной.
Пуэрториканец перекинул зубочистку в середину рта и теперь играл ею на языке. Вы никогда не замечали, что, в сущности, мы иногда выставляем на всеобщее обозрение отвратительный внутренний орган – розовый, бесформенный, покрытый слизью?
– Не жди от них ничего хорошего, приятель! – громко сказал кубинец, приподняв майку и почесывая загорелый, без татуировок, живот. – Прибивайся к своим!
– Если у вас есть деньги, – ответил, наконец, пуэрториканец на мой вопрос, – вы можете ехать хоть сейчас.
У нас с Розой было восемьдесят два доллара шестьдесят центов плюс талоны на питание на неделю вперед.
– А если нет, будете ждать, пока вам оформят чек, – продолжал он. – Хотя вообще, если я могу дать вам совет, в этой стране деньги принято зарабатывать, а не просить! Сэр!
Он уже не ждал ответа. Его усмешка так и приглашала меня дать ему в морду. Он знал, что этого не случится.
– Ты, мелкий вонючий сукин сын! – не выдержал я. – Ты-то сам приехал сюда на «Мэйфлауэр»?
Я не думал, что курс страноведения в Балашихинской лесной школе пригодится мне так скоро.
Теперь все смотрели на нас, уже оставив свои дела. Гречанка громко теребила сына, видимо, требуя, чтобы он объяснил ей, что происходит. Кубинец прилег плечом на стойку и откровенно наслаждался зрелищем – но он был на моей стороне. Разговаривавший с ним инспектор-мексиканец осуждающе смотрел на своего коллегу.
– Я попрошу всех вести себя в рамках! – неожиданно звучным голосом произнесла белая мышь.
Видимо, она там была старшей. Но на чьей она была стороне, было для меня по-прежнему непонятно.
– Имейте в виду, это приглашение не именное, – женщина повернула голову ко мне. – И есть масса желающих поехать туда вместо вас.
Корпоративная солидарность оказалась сильнее. Хотя, возможно, она не слышала всего нашего разговора. Получив поддержку, пуэрториканец осмелел.
– Я напишу рапорт об оскорблении офицера иммиграционной службы, – заявил он. – И задержу вашу грин-кард!
Она по-прежнему лежала перед ним на столе. А без нее я был никем.
– Верните мне мою карту! – потребовал я, перегнувшись через стойку и пытаясь схватить ее.
– Я аннулирую ее!
Пуэрториканец открыл ящик стола и смахнул карту туда.
– Говорил тебе, держись своих! – снова встрял кубинец. – Дождись меня у выхода, мои друзья помогут тебе с работой!
Я уже не слушал его. Пуэрториканец с прежним наглым выражением лица жевал зубочистку – он наслаждался тем, как я усугубляю свое положение. Я одним движением перемахнул через стойку. Противник пытался подняться, но он сидел в кресле на колесиках, которое поехало назад. Я сам помог ему встать. Я схватил его обеими руками за рубашку, поднял с кресла и с силой притянул навстречу своей голове. Я научился этому в день, когда оказался в общей камере тюрьмы в Сантьяго. Он хотел напомнить мне, что я сидел на нарах? У него получилось!
Естественно, я не пытался бежать и спокойно дождался полиции, сидя в кресле пуэрториканца. Его самого держали мексиканец с кубинцем – латинскую кровь не обманешь, он собирался оторвать мне голову. Но руки у него были блокированы, и старая гречанка, которая, как все южанки, была по призванию сестрой милосердия, пыталась промокнуть ему кровь на лице. Его повезли прямо в больницу – у него, как и у его предшественника в Сантъяго, был сломан нос. Меня сначала отвезли в участок, а уже потом – в ту же больницу. Обоюдоострая зубочистка пуэрториканца проколола мне щеку. У меня до сих пор в этом месте, если присмотреться, крошечная ямка.
На ночь меня вернули в участок, где я провел бессонную ночь, крутясь на жесткой кушетке в зарешеченной камере. Когда меня привозили в участок в первый раз, я сказал полицейским, что Рита с детьми ждали меня на пляже, и их на патрульной машине отвезли в наш мотель. Рита потом сказала мне, что тоже не сомкнула глаз.
Было отчего! Особенно всё-таки мне. Операцию по внедрению я провалил в любом случае. А завтра утром судья должен был решить, отправить ли меня обратно на Кубу немедленно или мне придется отсидеть какой-то срок в американской тюрьме. Денег на штраф у меня не было, так что я мог расплатиться только натурой. В любом случае, со Штатами нам придется распрощаться. Я не жалел об этом – жить в такой стране мне не хотелось.
Слушание моего дела было назначено на десять утра. Полицейский расстегнул на мне наручники и сел на места публики, за барьер. Публики, кроме него, не было – Роза сидела дома с детьми. Мы с ней вообще не виделись с тех пор, как меня задержали.
Судья – толстый, сопящий на всё помещение грек с волосатыми руками (во Флориде много кубинцев и греков) – выслушал сначала меня. Мотивы его не интересовали – только факты. А все они свидетельствовали против меня.
Потом наступила очередь пуэрториканца. Он, в отличие от меня, пришел с адвокатом (странно, почему у меня его не было?). Нос у него был заклеен пластырем – продольно и дважды поперек, на переносице и у ноздрей. Пуэрториканец и говорил немного в нос, с трудом – не знаю уж, притворялся он или нет. Это было выступление человека, стоящего на страже большой, прекрасной и щедрой страны, в которую отовсюду пытается проникнуть всякая нечисть. Этого слова пуэрториканец не сказал, но дух его вдохновенной речи был именно таков.
Я приготовился увидеть и всех остальных свидетелей сцены – посочувствовавшего мне мексиканца, моего кореша-кубинца и гречанку с сыном, но их в суд не вызывали. Свидетель был один – та самая белая мышь, начальница пуэрториканца. Ее выступление длилось едва ли минуту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35