Я не был хозяином собственной жизни. Я вел машину, и на большой скорости, но не видел на достаточное расстояние вперед. Это были гонки вслепую. И достаточно было тупому затылку впереди меня качнуться влево или вправо, чтобы моя жизнь прервалась в тот же миг.
«Ничего, нормальный ход!» – сказал я себе. «Нормальный ход» – это еще одно любимое выражение бывшего командира торпедного катера Петра Ильича Некрасова. «Все исключительные, опасные, тяжелые события нужно рутинизировать, – сказал он мне как-то в самом начале нашего знакомства. – Понимаешь, что сейчас будет перестрелка, говори себе, как боец на передовой: «И че? И вчера стреляли, и позавчера, и завтра еще постреляем!» Убили кого-то? Ты – как санитар в морге: «Сколько вчера этих жмуриков перетаскал, а вот и сегодня опять придется!» Когда это обычное дело, возбуждение не мешает думать. А ты сам знаешь: потерял голову – всё потерял!»
Петр Ильич! Он был моим первым начальником, когда я был совсем юнцом, хотя и женатым. В сущности, он был моим первым учителем. Вторым был Сакс. Но поскольку у нас с Саксом профессии разные, а с Некрасовым была одна, я чаще мысленно обращаюсь к нему. Что бы он сделал в этой ситуации? Что бы сказал? Некрасов погиб на моих глазах в Югославии несколько лет назад, но я изучил его настолько хорошо, что на мои вопросы он по-прежнему отвечает. Как правило, в привычной для него образной форме, типа «потерял голову – всё потерял».
Я посмотрел в зеркало: моя голова пока была на месте. Я вытер лицо, закрыл кран и вышел из ванной.
Искать тайник в местах, которые я уже обследовал, смысла не имело. Штайнер заходил в гостиницу взять контейнер, а не спрятать его. Тем не менее, для очистки совести я всё же снова прошелся по всему номеру, не поленившись надеть те же тончайшие, но прочные перчатки. Насилие и методичность!
На этот раз я был методичен вдвойне. Я разобрал настольные лампы, отвинтил кожух радиатора-кондиционера и исследовал внутренности фена в ванной. Навесной потолок был набран из тонких алюминиевых пластин, заходящих одна на другую. Я убрал три первые и просунул голову внутрь. Там всё, как серым снегом, было покрыто многолетним слоем пыли, углы затянуты паутиной. Провода вмонтированных в потолок лампочек покрылись пушистыми волокнами, как зарастают водорослями трубы в отсеках затонувших кораблей. Кого здесь можно было поймать, мокриц?
У меня запершило в носу, я громко чихнул, чуть не упав со стула и больно ударившись лбом о тонкий край ближайшей пластины. Когда я слез, то увидел в зеркале, что кожа над правой бровью была рассечена, из раны сочилась кровь. Этого мне только не хватало!
Одеколона у меня здесь не было. Я достал чистый «клинекс» и прижал его к ране.
Вид головы в зеркале снова напомнил мне сон. Но ведь, в сущности, он не подсказал мне ничего, чего бы я уже не знал про свою жизнь. «Какой в нем был смысл? Что нового? А, парень?» – спросил я у своего бессознательного. И вдруг понял. Предупреждение содержалось не в маячившем перед глазами затылке, а в том, что я остановился.
И дальше смысл послания развернулся мгновенно во всю длину. Джессика и Бобби собирались лететь ко мне, когда я еще проводил операцию. И хотя мне лично ничто не угрожает… Я опять вспомнил, что мой номер обыскивали. Но, предположим, что за мной никто специально не охотится! Всё равно: моя жена и сын ехали ко мне, когда операция еще продолжалась, со всеми неожиданностями и неприятными сюрпризами, которые могут случиться. Я уже потерял так одну семью. А теперь – по нежеланию продумать этот вопрос, по безответственности, одним словом, по глупости – я подвергал их пусть даже теоретическому, но риску. Я должен их остановить – вот смысл сна!
Но как объяснить Джессике, которая мысленно уже сидит в самолете, что лететь ко мне в Париж нельзя ни в коем случае? Всё, что я мог сделать, это побыстрее разделаться со всеми делами.
Я набрал номер телефона, по которому связывался с Николаем.
– Завтра в три, – по-французски сказал я в трубку.
– Вы ошиблись, – по-английски ответил он.
Чтобы не путаться, мы не меняли условные фразы. Встреча была назначена через час в том же Музее д’Орсэ.
8
Когда делаешь много вещей сразу, нужно, как я называю это, задвигать ящики. Чтобы можно было сосредоточиться на разговоре с Николаем по поводу контейнера, я задвинул ящик с прилетом Джессики и Бобби. Я ведь всё равно сейчас ничего не смогу решить, а думать о ситуации со Штайнером это помешает. Закончу с Николаем – задвину этот ящик и вытяну ящик Метека. А уже потом, завтра утром, когда поеду в Руасси, смогу сосредоточиться только на том, чтобы обезопасить свою семью. Из Парижа надо было уезжать как можно скорее.
На часах было около шести. «Нормальный ход! – снова успокоил я себя. – Надо что-нибудь съесть». Но голоден я не был.
Я вышел на набережную, повернул налево и с приятным удивлением обнаружил ирландский паб, которого раньше не замечал – или он недавно открылся. Я устроился на застекленной террасе с открытыми окнами и заказал себе пинту красного «мёрфи». Первым я вытянул новый ящик: мне не понравилось, как в нашу последнюю встречу вел себя Николай.
Вообще, к людям, которых я вижу впервые, я отношусь открыто и непредвзято. Я заранее предполагаю, что все они добрые, порядочные, компетентные и умные, и это им, если они таковыми не являются, приходится доказывать обратное. Такая презумпция хорошести.
Ну, вот Николай. Безусловно, толковый, расторопный, неутомимый, на трудности не жалуется. Пороха ему, может быть, не изобрести, но к своей работе он относится серьезно. Это первый набор впечатлений. Дальше. Внушает доверие как товарищ, на такого можно положиться. И ведет себя по-мужски: немногословный, не стремится доминировать или выпячивать себя. А мне попадались связники, которые считали себя посланниками богов и ожидали поэтому, что их малейшее указание будет выполняться с благоговейным трепетом. И – иррациональные доводы самые сильные – Николай любит поесть. Я уже говорил, почему меня такие люди располагают к себе. Это плюсы.
Минусы! Хм, да минус, собственно, один. Николай всё время потеет, хотя мне жарко особенно не было. Обычно потеют люди, которым есть что скрывать, которые ведут двойную игру. Хотя и естественных объяснений есть масса: относительная полнота, бывший спортсмен, много пьет в жару, просто такой организм. Поэтому эта особенность моего связного меня сначала даже не насторожила. Но потом я спросил его, связан ли как-то с исчезновением Штайнера их второй случившийся в резидентуре аврал. Николай сказал мне «нет», и моя интуиция вдруг подсказала мне, что он врет. Вот и всё.
Я повторил «мёрфи» – у меня в запасе было еще четверть часа. А, может быть, странное смущение Николая было связано с чем-то другим? В принципе, он не должен был говорить мне про другой аврал – какое мое дело? Он прокололся и тут же понял это. Что ему оставалось? Предупредить меня? Типа: «Только ты никому не говори, что я тебе об этом сказал. А то мне попадет». Он не мальчик, чтобы обращаться с такими просьбами. Да, скорее всего, дело обстояло именно так: он сказал лишнее и тут же пожалел об этом.
Однако в нашем деле интуиция – одно из имен ангела-хранителя. Николая надо было проверить. Оставалось решить, как.
За соседним столиком послышалась английская речь.
– Вы не могли бы это всё теперь смешать? Если, конечно, это входит в ваши обязанности.
Я поднял голову. За соседним столиком, закинув ногу на ногу, курила блондинка в летнем платье. Над ней, чуть склонившись, стоял официант – курчавый молодой алжирец или тунисец, а, может, и марокканец с серьгой в ухе.
– Как-как? – спросил он по-французски и для ясности уточнил на свой счет: – Little English.
– Я вижу!
Как человек, достаточно свободно говорящий на нескольких языках, я считаю своим христианским долгом способствовать взаимопониманию между людьми.
– Я могу вам помочь? – громко спросил я по-английски.
Дама – это была привлекательная молодая именно дама, элегантно одетая, с минимумом украшений и, несомненно, англичанка, говорившая с оксфордским или кембриджским выговором, я не разбираюсь, – с готовностью вытянула шею, чтобы увидеть меня из-за стоящего между нами официанта.
– Даже не знаю! – засмеялась она. – Наверное, мне просто скучно, вот я его и мучаю.
– Вы говорите по-французски? – с надеждой повернулся ко мне официант.
– Говорю! Сейчас мы разрешим вашу проблему, – ответил я ему и снова перешел на английский. – Так перевести ему или вы еще не насладились его мучениями?
Дама снова рассмеялась.
– Я заказала «амаро» – знаете, это такая вкуснейшая горькая мерзость…
Я знал, потому кивнул.
– Потом «перье» со льдом, но, подумав, что всё равно получится слишком горько, еще гренадин. До тех пор мы друг друга понимали, но это очаровательное существо принесло всё это по отдельности, даже сироп. Я думала, он сообразит, что это всё для меня, а не для трех разных людей.
– Это паб, а не коктейль-бар, – встал я на защиту официанта, впрочем, совершенно миролюбиво, даже весело. – Дама хотела бы, чтобы вы всё это смешали, – пояснил я официанту.
– Всё это!?
Преодолевая ошеломление, парень вылил в стакан содержимое обеих рюмок, залил все пенящимся «перье» и, не поленившись сбегать к бару за длинной пластмассовой ложечкой, перемешал ингредиенты, насколько позволяли кубики льда. И – штрих, достойный настоящего мастера, – воткнул между ними принесенную соломинку.
– Хорошо бы теперь, чтобы это можно было пить, – с сомнением в голосе произнесла дама, глядя на красно-коричневую смесь.
Она все же решилась взять в рот соломинку. Мы с официантом с интересом наблюдали за опытом.
– И как? – спросил я, когда дама, ничем не выдавая своего удовольствия или неудовольствия, поставила стакан на стол.
– Не рекомендую, – коротко ответила она и с восхитительной улыбкой добавила по-французски для официанта. – C’est delicieux! Просто наслаждение!
Тот расцвел. Я воспользовался его присутствием, чтобы расплатиться, допил пиво и, помахав рукой даме, вышел на набережную.
9
Жара достигла своего пика – в воздухе даже у реки стоял запах размякшего асфальта. Наверное, к вечеру всё же будет гроза. Шагом туриста я побрел по набережной к музею – не у воды, а по другой стороне, вдоль домов, в тени. Я хотел расставить какую-то ловушку для Николая, но думать мне было лень. Я достал бумажный платок и вытер лоб и шею – пиво спешило вернуться на поверхность. Потею совсем как Николай. Что же я себя не подозреваю в неискренности? Я выбросил потемневший платок в урну и пошел дальше, гоня прочь всякие мысли. В нужный момент что-нибудь соображу.
Я всё же проверился. Сначала пересек проезжую часть, якобы привлеченный старыми афишами у одного из букинистов. Движение на набережных одностороннее – прежде чем сделать это, я, естественно, посмотрел направо, то есть назад. Потом, перед зданием Французской академии, вернулся на сторону домов, в тень, тоже осмотревшись, прежде чем пересечь улицу. Всё было чисто.
Мой связной стоял в холле музея на том же месте в той же майке. «В Австрии нет кенгуру» – спасибо, я уже знаю. Служащий в зале Моро мог запомнить нас утром, поэтому, убедившись, что Николай видел меня, я направился влево, где были выставлены предметы в стиле Art deco. Я остановился перед низкой витриной с гребнями, серьгами и браслетами. Николай подошел ко мне, как если бы он тоже просто осматривал зал.
– Что у тебя со лбом?
Я поднес руку к ранке. Кровь уже запеклась – следов на пальце не осталось.
– Ерунда! Чихнул в неподходящий момент.
Николай хрюкнул:
– Я даже могу себе представить, в какой.
Вот что еще я забыл прибавить к плюсам Николая – он был смешливым. Он смотрел мне прямо в глаза, и мне стало стыдно за себя. Я, наверное, всё-таки зря его подозревал. К тому же, в отличие от своих начальников, Николай не ждал чудес.
– Ну и что было обнаружено в неподходящий момент? – спросил он.
– Ничего. Хотя я разве что не оголил электропровода.
– Я был уверен. Ну ладно: нас попросили – мы сделали. Ты сделал! Теперь хорошая новость. Можешь располагать собой, как знаешь. Дело закрыто, руководство выносит тебе благодарность.
– А ливийцы? Вам что-то удалось узнать про эту женщину?
– Этим уже другие люди занимаются.
– Значит, всё? Я свободен? – Я рассмеялся. – По иронии судьбы, ко мне завтра утром прилетят мои жена и сын.
И тут вдруг Николай опять среагировал странно. Это его, похоже, как-то насторожило.
– Что? Твоя семья летит в Париж?
Я вспомнил, что со всеми нашими перепалками по поводу «Клюни» я не сказал ему об этом. Правильно, вспомнил я, это я Элис рассказал.
– Да. У нас небольшой подростковый кризис с сыном. Моя жена позвонила мне утром и взяла билеты на ближайший рейс.
– И надолго ты… вы задержитесь в Париже?
Сомнений не было, этот вопрос его интересовал не из вежливости. Я-то как раз решил уехать из Парижа как можно скорее, но какое дело до этого Николаю? Я включил режим крайней неопределенности.
– Пока не знаю. Пока не надоест. А ты из полиции?
Сейчас Николай контролировал себя лучше.
– Бери выше! – Он снова хихикнул. – Просто меня об этом могут спросить.
Я решил развить инициативу.
– А как ваш аврал? Рассосался?
Николай был начеку. На его лице появилась улыбка славного малого:
– А ты из полиции?
– Бери выше! – передразнил и я его, тоже широко улыбаясь. – Просто думал, может, мы где-нибудь выпьем с тобой, если ты тоже освободился. Дело сделано!
Я был собой недоволен. Дураком Николай точно не был, и теперь он мог решить, что я что-то подозреваю.
Мы оба вздрогнули: через зал, громко говоря по-русски, прошла супружеская пара лет пятидесяти. В том, что эти русские были именно из России, можно было не сомневаться по трем причинам: а) на мужчине были бежевые сандалии с дырочками; б) сквозь них были видны носки; в) носки были черного цвета. Мы перешли к соседней витрине.
– Носит же их нелегкая, – произнес Николай, когда пара исчезла.
– А мне нравится, – возразил я. – Я больше люблю соотечественников, которые ходят по музеям, а не по барахолкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35