Не потому, что у нее был ребенок, ах нет! А потому, что он ревновал ее к этому ребенку, мучительно ревновал. Девочка была такая хорошенькая!
Через час Карола вышла из домика.
В эти дни с Раулем лучше было не иметь дела: он постоянно ворчал и нервничал. По целым часам он всё над чем-то размышлял. Он ревновал Каролу к чужому ребенку! Ах, как хороша эта девочка! Ему хотелось ласкать ее, ласкать и нежить без конца! Но это же безумие! Ведь это ребенок от другого мужчины. Кто отец ребенка? Поддерживает ли Карола и теперь отношения с ним? Всё ужасно, почти безнадежно усложнялось. Адвокат и нотариус Рауль Грегор решился бы, пожалуй, жениться на даме, служившей в баре «Парадиза», но если у этой дамы есть еще и внебрачный ребенок... нет, нет, это уже невозможно, совершенно невозможно! Весь Анатоль смеялся бы над ним. А Ольга, какой триумф для нее!
То, что Карола оставила своего ребенка у себя, это, несомненно, характеризует ее с самой прекрасной стороны, — ведь она легко могла бы отослать его на воспитание в другой город. Это просто трогательно! Девочка полюбилась ему, он охотно взял бы ее к себе. И всё-таки невозможно, немыслимо...
Целую неделю Рауль провел в размышлениях. Это была тяжелая внутренняя борьба. Он избегал «Парадиза». Затем появился опять. Он якобы был простужен. И в тот же вечер нашел в себе мужество спросить Каролу, любит ли она детей. При этом он посмотрел ей в глаза.
— О да, я очень, очень люблю детей, — быстро ответила Карола и густо покраснела. — У меня...
Она запнулась и странно взглянула на него.
Но в это время ее позвали, и она отошла.
Может быть, она хотела сделать ему признание? Рауль потерял сон. Его тянет к этой женщине, но брак с ней, конечно, невозможен, нет, об этом не может быть и речи. Да и ребенка он теперь больше не любит, ему даже неприятно думать об этой девочке. Что ему за дело до нее? Да, как трудна, как запутана жизнь!
Он решил отказаться от своих мечтаний и дал себе слово не видеть больше Каролы.
Это были ужасные дни! Когда на Рауля Грегора нападало дурное настроение, он не шумел и не бушевал, а только становился ворчливым. Никто тогда не мог угодить ему. Копии с документов были переписаны недостаточно чисто, почта неаккуратно сложена на письменном столе, чернила слишком густы. Он придирался к окружающим с утра до ночи, и от этих придирок настроение его только ухудшалось. Вечером он часами расхаживал по своей комнате, погруженный в мрачные мысли. Не раз он готов был уступить соблазну увидеть опять круглые белые плечи, мелькавшие перед его глазами. Скорей, скорей надеть ботинки! Но он не уходил. Он держал свое слово, он был человек с характером!
XXIX
Сегодня вечером, когда стемнело, над новой гостиницей Корошека в первый раз вспыхнула призрачная голубая надпись: «Отель „Траян"». От нее нельзя было отвести глаз. Но Корошек забился в угол: нервы у него сдали, он дрожал всем телом.
Корошека охватило какое-то болезненное беспокойство. Теперь, в сущности, всё было готово: вестибюль в зеркалах, кафе, отдельные кабинеты, номера. Через две недели можно было переселяться. Только в большом зале ресторана еще работали маляры; здесь всё было цвета сомон с серебром. Настилали блестящий паркетный пол — ну конечно, здесь же будут танцевать... Привезли и хрустальную люстру, которая будет висеть в середине зала. Ее еще не успели распаковать, только вскрыли ящики. Великолепная, чудесная люстра, почти двух метров в диаметре, именно такая, о какой мечтал Корошек.
Но Корошек стонал. Деньги, деньги, деньги! Много тысяч утекло у него между пальцами. Архитектор Фехери Дьюла надул Корошека: не на двадцать, не на тридцать, а почти на все сто процентов дороже сметы обошлась эта постройка. Подумайте-ка! Последние долговые обязательства Корошек сумел погасить только благодаря тому, что ему пришел на помощь счастливый случай. «Национальная нефть» купила у него старый «Траян» и дала весьма приличную цену. Но теперь он уже опять без сна сидел в постели и подсчитывал: десять тысяч... двадцать тысяч... тридцать тысяч... Цифры роились у него в голове. А тут еще вексель на пятьдесят тысяч крон! Среди ночи он вставал, зажигал свет и углублялся в книги. Кряхтя и высунув кончик языка, он рылся в бумагах до тех пор, пока жена плачущим голосом не окликала его: «И чего ты не спишь? Просто невыносимая жизнь стала! Я с радостью осталась бы в старом доме».
«Да, да, да, она не так уж неправа!» И Корошек опять ложился, но не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами и считал. И чем больше он считал, тем яснее становилось ему, что он не выжмет из своего отеля даже проценты, набежавшие на его долги, какие бы доходы он ни получал. Отель должен быть наполнен сверху донизу. Банкеты, свадьбы, балы. Прежде, когда Корошек мечтал о новом здании, он видел все помещения полными смеющихся людей, а теперь отель рисовался ему совершенно пустым: ни одного человека, ни души, никого!
В страхе он бежал к Жаку, просить у него совета.
— Посетители будут, — ободрял его Жак. — Подумайте, как бурно разросся город за какой-нибудь год. Новый «Траян» через год будет так же полон, как и старый.
Ну ладно, всё это очень хорошо, даже прекрасно, но Корошек как-то не может себе представить, что отель будет заполнен, он видит его пустым, совершенно пустым. И Корошек выползал из постели, натягивал на себя одежду и среди ночи отправлялся в новое здание проверить, правильно ли топят печи, не случилось ли чего-нибудь. Он ходил по новому отелю, повсюду зажигал свет, заглядывал во все комнаты. Словно привидение, которое бродит по ночам. И постоянно он говорил сам с собой: «Да, да, да! Нет, нет, нет! Очень хорошо! Честь имею! Иисус и Мария! Что творится на белом свете!»
XXX
Как только начинает светать, Гершун идет в свою конюшню. Там уютно и тепло. Он распахивает дверь, в которую врывается ледяной холод, и сейчас же видит эти ужасные буровые вышки, поднимающиеся на границе его полей. Они подступают ближе и ближе. Гершун наклоняет голову, как бык, он не может их удержать; они слишком сильны. Страх закрадывается в его душу, когда он смотрит на них. Придет день, и эти чудовища будут стоять среди его кукурузного поля, и он будет совершенно беззащитен перед ними. Они вытеснят Гершуна с его участка, с его земли, просто выгонят со двора, только и всего. Ночью они кажутся еще страшней. Между ними с шумом вырывается пламя. На эти вышки жутко глядеть, а его жена — чего уж там скрывать! — начинает креститься, как только посмотрит на них. «Это настоящие дьяволы, — говорит она, — ты только взгляни! — Она их просто боится. — Вот эта, что поближе, со вчерашнего дня стала совсем черной, посмотри! Еще немного, и эти господа натравят на тебя адвоката, потребуют от тебя бумаг, и тебе придется доказывать, что земля принадлежит тебе. Они подкупят судей; ты знаешь, у кого деньги, тот и прав. Послушай, Стефан, уберемся отсюда, только не давай себя провести!»
Гершун знал, что ему придется-таки уйти со своей земли. Да, в этом он не сомневался. Вышки грозили вытеснить его. Он тоже не чувствовал себя здесь спокойно, страх жены передался и ему. Она верно говорит, жена, — у кого деньги, тот и прав. Ничего другого не оставалось, как продать двор.
Каждую ночь муж и жена шептались, зарывшись в горы перин, и луна блестела в обледеневших окошках. Нет, нет, им и в самом деле не остается ничего другого. Злобная трескотня молотков приглушенно доносилась к ним от буровых вышек.
— Завтра же иди к адвокату, к господину Грегору, Стефан, — говорит жена, — давно пора.
Гершун снова вздыхает:
— Да, да! Но кому же продать? Молодому господину Грегору?
— Нет, — говорит жена, — не ему, он покупает для баронессы. Она была у меня, и чего-чего только не наобещала. Но она ведь не может даже угольщику долг заплатить: он у нее уже три раза был со счетом.
Жена Гершуна не доверяет молодому Грегору: у него гладкое лицо, и он так приветливо улыбается, такие люди всегда обманщики. Но и другому покупателю, голландцу, она тоже не верит, хотя он и предлагает целых сто двадцать тысяч! Нет, не надо продавать никому из этих немцев, или голландцев, или бельгийцев, кто их там разберет!
— А может, барону Борису?
— Нет, не надо и Борису, — говорит жена, — он с тобой заключит договор, а денег ты не увидишь. Ты подашь жалобу, но судьи всегда найдут барона правым.
— Остается только Яскульский.
— Да, — говорит жена, — уж если продавать, так только Яскульскому. Он такой же крестьянин, как и мы.
Яскульский приходит к ним через каждые два-три вечера и всегда приносит матушке Гершун какой-нибудь маленький подарок: пестрый головной платок, мыло в виде яблока, золотую булавку. Он ужинает с ними и ест всё, что стоит на столе, а потом начинает рассказывать разные истории. Когда Гершун уходит на конюшню, он обязательно подкараулит матушку Гершун где-нибудь в уголке и ущипнет ее. Такому человеку Гершун может смело продать участок.
Гершун мечтал купить себе большую крестьянскую усадьбу, но жена и слышать об этом не хотела. На кого ляжет вся работа? Разумеется, на нее. Сегодня корова заболеет, завтра свинья. Так всю ночь шептались они в своей холодной каморке. Жена хотела открыть постоялый двор, — ей это вдруг пришло в голову. Да, около нового вокзала. Там бывает много извозчиков и железнодорожников. Ну и прекрасно! Если жена хочет открыть постоялый двор, значит, и он тоже хочет. Он тогда мог бы в столовой трубить в свою трубу, отчего бы и нет?
Наконец наступал день, вставало солнце, и Гершун шагал по своим покрытым снегом полям. Он знал каждую пядь своей земли, уж это точно. Она была мягкая, как бархат, если по ней пройти, нога утопает по щиколотку, вот какая чудесная здесь земля! Нигде во всей округе нет лучше. Двадцать лет он удобрял ее навозом от своего извозного дела; она была как порошок.
Гершун любовно оглядывал заснеженные поля, и его восемь моргенов казались ему огромными, как дворянское поместье. Он совсем опечалился, когда подошел к конюшне. Нет, сегодня он не может решиться. Он хочет еще хоть немного походить по своей земле.
XXXI
Марморош настоятельно просил баронессу Ипсиланти лично побеседовать с ним, и она пригласила его к себе: в последнее время она чувствовала себя не вполне здоровой. Директор банка явился в назначенный час с портфелем под мышкой. Его лицо, плоское, словно по нему прошлись катком, было бледно и торжественно, держался он с подозрительной, преувеличенной вежливостью. Пенсне два раза падало с его плоского носа, так усердно он кланялся.
Баронесса приготовила чайный стол. Она хотела забаррикадироваться за китайским фарфором. Беседа велась вполголоса, очень спокойно. Соня, работавшая в соседней комнате, не разобрала ни одного слова. Вдруг стало совсем тихо, и Соня испугалась. В то же мгновение в дверях, мертвенно-бледный, показался Марморош: с баронессой сделался обморок. Марморош выразил свое глубочайшее сожаление и исчез. Горничная побежала за врачом.
Когда баронесса пришла в себя, она с удивлением увидела, что лежит в постели. Но она сейчас же вспомнила об ужасном разговоре с Марморошем, и у нее вырвался пронзительный истерический крик. У нее больше ничего нет, ни гроша. Ее дом, земли — всё, чем она владела, всё уплыло, и кроме того, оставался еще долг в сто двадцать тысяч крон. Всё пропало, она потеряла двести пятьдесят тысяч крон, всё свое состояние. Акции «Национальной нефти» упали на тридцать процентов, и это разорило ее. О, этот Борис! В мире нет справедливости, — ведь Бориса надо бы посадить в тюрьму. Она кричала не переставая — это было прямо ужасно, — в отчаянии ломала маленькие ручки и билась головой о стену. Нет, она не хочет больше жить. Нищенкой она жить не станет. Она прямо неистовствовала. В конце концов с ней сделался страшный сердечный припадок. Ночью положение больной стало критическим. Соня ни на секунду не отходила от нее. Утром по городу прошел слух, что баронесса Ипсиланти при смерти. Янко и Жак поспешили туда. Они нашли весь дом в страшном волнении. Соня была бледна, как тень, и точно окаменела от ужаса. К баронессе не пускали. Она лежала бледная, с посиневшими губами, и непрерывно стонала: «Умираю, умираю». Она послала за своим духовником, хотя никаких грехов у нее, в сущности, не было. Пожалуй, единственным ее грехом было то, что она пожелала этому Марморошу с его акциями, чтобы его забрала чума. Затем она призвала к себе экономку, преданную душу, которая двадцать лет служила у нее. Баронесса дала ей наставления и советы и распорядилась своим имуществом: бельем и платьем, а экономка обливалась слезами и целовала ей руки. После этого баронесса захотела попрощаться со своими собаками. Соня запротестовала, но баронесса упрямо стояла на своем, так что Соне пришлось привести к ней в комнату собак, одну за другой, и баронесса долго гладила их. Ну, теперь она готова. Врач дал ей морфий, но она не уснула. Она затихла и только слегка стонала; дыхание у нее было учащенное. Иногда она испуганно вздрагивала. Чей-то холодный палец прикасался к ее плечу.
— Я не решаюсь заснуть, Соня, — сказала она. — Если я закрою глаза, я их, наверно, больше не открою.
И в эту ночь Соня всё время оставалась около баронессы и не спала ни одной секунды. Только под утро больная забылась.
Врачи отнюдь не находили состояние баронессы безнадежным. Но, конечно, трудно сказать, что будет дальше, сердце у нее очень плохое. Утром больная проснулась и удивилась, что еще жива. Она чувствовала себя очень плохо и вдруг попросила позвать Янко. Соня не осмелилась ей перечить. Янко пришел и побоялся подойти к баронессе: он с трудом узнал ее.
Баронесса — она, казалось, сделалась вдруг совсем маленькой — взяла его руку и прошептала:
— Послушай, мой милый, мой дорогой, мой хороший, я умираю; очень тяжело расставаться с жизнью. Ты, мой хороший, любимый, единственный, должен дать мне обещание, ты должен мне поклясться... — и она что-то зашептала о дорогом больном, о Соне, и Янко обещал ей всё, что она хотела.
— Ну, теперь мне легче будет умирать! — вздохнула баронесса. В полной растерянности Янко забормотал что-то насчет выздоровления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57