Полагаю, что, следуя своей странной логике, они даже начали верить, что этот эксперимент сможет дать что-то и лично мне, нечто большее, чем просто деньги для семьи; что во время испытаний проявится какая-то моя скрытая способность и я докажу, что я еще более исключительный ребенок, чем они обо мне думают.
В одном родители оказались правы: этот эксперимент навсегда изменил мою жизнь.
Помню, как мать вошла в детскую комнату. Я рано ушла от них и улеглась в кровать с книгой, потому что странные, почти… сомнамбулические, вот правильное слово - сомнамбулические споры предшествующих дней сделали меня нервной, и когда мать вошла, я взглянула на нее виновато, словно застигнутая за чем-то скверным. Ее истрепанный свитер пропах гашишем - запах напоминал растворитель для краски. Она была слегка одурманенной, как это нередко случалось по вечерам к этому часу, и на мгновение, пока она пыталась подыскать слова, чтобы сообщить мне новость, медленность и невразумительность ее речи напугали меня. Мать показалась мне не совсем человеком, а животным или кем-то вроде инопланетянина из сетевых шоу, ставших фоном всего моего детства.
По мере того как она объясняла родительское решение, мне становилось все более страшно. Мать сказала, что некоторое время мне придется побыть одной и помочь кое-каким, людям в эксперименте. Очень милые люди - незнакомцы, вот что она на самом деле имела в виду - обо мне позаботятся. Я помогу семье, и это будет очень интересно. А когда я вернусь, все мальчики и девочки в школе станут мне завидовать.
Ну как женщина, даже настолько эгоцентричная, как моя мать, не могла догадаться, что от таких слов я приду в ужас? Я проплакала всю ночь и несколько следующих дней. А родители повели себя так, будто я всего-навсего боюсь ехать в летний лагерь или первый раз идти в школу, и заявили, что я поднимаю шум из-за ерунды, но даже они, наверное, осознали, что ведут себя не совсем по-родительски. Поэтому каждый вечер папа и мама кормили меня моими любимыми десертами и две недели не курили гашиш, чтобы на сэкономленные деньги купить дочери новую одежду.
В тот день, когда началась поездка в институт, на мне были новое пальто и платье. Лишь отец полетел вместе со мной в Цюрих - к тому времени мать уже не смогла бы даже бросить письмо в почтовый ящик на углу, не затратив несколько часов на подготовку к такому подвигу. Когда мы приземлились (в настолько серый день, что я во все последующие годы мрака не смогла забыть этот тусклый металлический оттенок неба), я была уверена, что отец намеревается бросить меня, как оставил своих детей в лесу отец Ханзель и Гретель. Люди из института Песталоцци встретили меня в большой черной машине - именно такой, в какие маленьким девочкам категорически запрещают садиться. Все выглядело очень секретным и зловещим. То немногое, что я успела увидеть в Швейцарии по дороге в институт, меня напугало - дома оказались какими-то странными, а землю уже покрывал снег, хотя в Тулузе еще стояло приятное тепло. Когда мы приехали в комплекс низких зданий, окруженный садами, которые наверняка смотрелись менее мрачно в более приветливое время года, отца спросили, не хочет ли он провести со мной первую ночь до начала эксперимента. А у него уже лежал в кармане билет на вечерний рейс - папу больше заботило, что мать осталась одна, чем то, что дочь остается здесь. Я расплакалась и не поцеловала его на прощание.
Странно, странно… все это было так странно. Потом я спросила родителей… нет, потребовала, чтобы они ответили, как они могли вот так отвезти в другую страну маленькую девочку. Они смогли лишь ответить, что в то время эта идея казалась им хорошей.
- Ну кто мог подумать, что такое произойдет, милая? - вот что сказала мать.
Действительно, кто? Наверное, тот, кто не ограничивал свое поле зрение экраном на стене гостиной.
О, как меня это бесит даже сейчас!
По-своему сотрудники института Песталоцци были очень добры. Они работали со многими детьми, а швейцарцы любят своих сыновей и дочерей не меньше, чем другие люди. В институте было несколько советников, чья работа заключалась лишь в том, чтобы подопытным (а почти вся работа института заключалась в исследовании детского развития) было там комфортно. Помню, что миссис Фюрстнер оказалась ко мне особенно добра. Она была не старше моей матери и, наверное, до сих пор живет в том же Цюрихе. Полагаю, сейчас уже можно сказать, что в институте она больше не работает.
Мне дали несколько дней привыкнуть к тому, что я не дома. Жила я в общей спальне со многими другими детьми, некоторые из них говорили по-французски, так что я не была одинока в обычном смысле этого слова. Нас хорошо кормили, давали много игрушек и игр. Я смотрела научно-фантастические программы по Сети, хотя без родительских комментариев они казались удивительно скучными.
Наконец миссис Фюрстнер познакомила меня с доктором Бек, золотоволосой женщиной, показавшейся мне прелестной, как сказочная принцесса. Пока доктор мелодичным и терпеливым голосом объясняла, что меня попросят сделать, мне все труднее верилось, что со мной случится что-то плохое. Такая красивая женщина никогда не попытается причинить зло. И даже если произойдет какая-нибудь ошибка, я знала, что миссис Фюрстнер не допустит, чтобы мне это навредило. Понимаете, я всегда была защищена (хотя и не во всем наиболее важном, как я потом поняла), и теперь эти добрые женщины заверяли меня, что ничего не изменится как минимум в этом смысле.
Мне предстояло участвовать в эксперименте по ограничению сенсорного восприятия. До сих пор точно не знаю, что институт надеялся узнать из этих опытов. На слушании они заявили, что им поручили исследовать базовые биологические ритмы, а также установить, как факторы окружающей среды влияют на обучение и развитие. Какую пользу это могло принести медицинской и фармацевтической многонациональной компании вроде «Клинзор груп», так и осталось неясным, но у «Клинзор» имелись огромный исследовательский бюджет и многочисленные интересы - институт Песталоцци был лишь одним из научных учреждений, кормившихся от их щедрот.
Доктор Бек объяснила, что мне придется провести что-то вроде необычных каникул. Я останусь одна в очень темной и очень тихой комнате - вроде моей комнаты дома, но только с туалетом. Там будет много игрушек и игр, чтобы мне было чем заняться, но играть мне придется в темноте. Но я не буду совсем одна, объяснила доктор, потому что она и миссис Фюрстнер будут меня слушать. Я в любое время смогу их позвать, и они со мной поговорят. В темноте мне нужно будет провести всего несколько дней, а когда все кончится, я получу столько пирожных и мороженого, сколько смогу съесть, и любую игрушку, какую только пожелаю.
И моим родителям, как она удосужилась сказать, заплатят.
Как-то глупо говорить об этом сейчас (какая теперь разница?), но в детстве я не очень-то боялась темноты. Фактически если бы я писала рассказ, то начала бы его такой фразой: «В детстве я никогда не боялась темноты». Конечно, если бы я знала, что всю оставшуюся жизнь проведу в темноте, то от эксперимента наверняка отказалась бы.
Большая часть информации, которую институт Песталоцци получил от меня и других детей во время экспериментов, оказалась по сути излишней. То есть она лишь подтвердила то, что уже стало известно после экспериментов на взрослых, проводивших долгое время под землей, в пещерах или темных камерах. Дети почти не отличались от взрослых - в целом они лучше адаптировались, хотя подобные переживания могли отрицательно сказаться на их долгосрочном развитии, - но такие очевидные открытия выглядят очень скромным результатом столь дорогостоящей программы. Годы спустя, когда мне удалось прочесть показания исследователей компании, приложенные к материалам судебного иска, я пришла в ярость, увидев, как мало знаний принесла утрата моего счастья.
Поначалу, как и говорила доктор Бек, все было очень просто. Я ела, играла и проводила дни в темноте. Я спала в полной темноте и просыпалась все в той же темной пустоте - часто от голоса кого-то из исследователей. Я стала полагаться на эти голоса и даже через некоторое время видеть их. Для меня они обладали цветом и формой - мне нелегко такое объяснить, как не могу я сейчас объяснить и своим спутникам, насколько мое восприятие этого искусственного мира отличается от их восприятия. Полагаю, тогда я впервые узнала, что такое синестезия, вызванная ограничением сенсорной информации.
Игры и упражнения сперва были простыми: загадки по распознаванию звуков, проверки моего чувства времени и памяти, физические действия для уточнения того, как темнота влияет на чувство равновесия и общую координацию. Не сомневаюсь, что исследовалось также и все, что я ела, пила и выделяла.
Вскоре я начала утрачивать ощущение времени. Я засыпала, когда уставала, и, если меня не будили ученые, могла проспать часов двенадцать или больше - или, вполне возможно, минут сорок пять. И, что неудивительно, я просыпалась, понятия не имея о том, сколько проспала. Само по себе это меня не тревожило, ведь лишь с возрастом мы познаем страх утраты контроля над временем, зато пугало другое. Я скучала по родителям, даже таким, какими они были. А еще, сама того не понимая, я начала бояться, что никогда больше не увижу свет.
Разумеется, этот страх оказался пророческим.
Время от времени доктор Бек позволяла мне разговаривать с кем-нибудь из других детей по голосовому каналу экрана с отключенным изображением. Некоторые, как и я, тоже были изолированы в темноте, другие жили при свете. Не знаю, что они узнали из наших разговоров - ведь мы, в конце концов, были всего лишь детьми, а дети, хотя и играют вместе, не очень-то склонны к пространным обсуждениям. Но один ребенок был иным. Когда я впервые услышала его голос, он меня напугал. Голос был глуховат и как-то покрякивал - моему мысленному взору он представлялся твердым и угловатым, как старинная механическая игрушка, - а такого акцента я никогда прежде не слышала. Задним числом могу сказать, что этот тембр был синтезирован, но в то время я создавала весьма устрашающие мысленные образы человека или существа с подобным голосом.
Странный голос спросил, как меня зовут, но своего имени не назвал. Он казался нерешительным, а фразы разделялись долгими паузами. Сейчас мне все это кажется странным, и я гадаю, не могла ли я разговаривать с каким-то искусственным разумом или с ребенком, страдающим аутизмом, которому современные технологии помогли хоть как-то общаться, но в то время, насколько я помню, новый товарищ, который так медленно и так странно говорил, одновременно восхищал меня и приводил в отчаяние.
Он сказал, что одинок. Как и я, он пребывал в темноте или как минимум не мог видеть - он никогда не говорил о зрении, если не считать метафор. Он не знал, где находится, но хотел оттуда выйти - он часто это повторял.
В первый раз этот новый товарищ был со мной всего несколько минут, но потом мы разговаривали дольше. Я научила его нескольким чисто звуковым играм, которые освоила, общаясь с учеными, пела ему песенки и колыбельные, которые знала. Некоторые вещи он понимал на удивление медленно, а другие настолько быстро, что это меня тревожило - иногда создавалось впечатление, будто он сидит рядом со мной в полном мраке и каким-то образом наблюдает за всеми моими действиями.
Во время пятого или шестого «визита», как их называла доктор Бек, он сказал, что я его друг. Трудно представить другое признание, от которого так замирает сердце, и оно останется со мной навсегда.
Я потратила немало дней своей взрослой жизни, пытаясь отыскать того заброшенного ребенка; перекопала институтские архивы, отслеживая всех, кто имел хоть какое-то отношение к экспериментам, но безуспешно. Теперь я гадаю, был ли это вообще ребенок? Или же мы, возможно, были субъектами теста Тьюринга определенного рода? Тренировочной площадкой для программы, которая когда-нибудь будет легко обманывать взрослых, но в то время могла лишь поддерживать разговор с восьмилетними детьми, да и то не очень хорошо?
В любом случае больше я с ним не говорила. Потому что произошло кое-что еще.
Я пробыла в темноте много дней - более трех недель. Ученые института были готовы завершить мою часть эксперимента уже через двое суток. Поэтому мне выдали особенно сложный и обстоятельный набор окончательных диагностических тестов, доставленный миссис Фюрстнер с псевдоматеринской нежностью. И тут произошла авария.
Имеющиеся в деле показания непонятны, потому что работники института так и не установили точную причину неисправностей, но что-то серьезно испортилось в сложной системе жизнеобеспечения здания. Для меня это проявилось в том, что сперва на половине фразы оборвался мягкий и очаровывающий голос миссис Фюрстнер. Внезапно смолкло и гудение кондиционеров, ставшее постоянной частью моего окружения, оставив после себя тишину, от которой у меня даже заболели уши. Пропало все. Буквально все. Исчезли дружественные звуки, делавшие темноту менее бесконечной.
Через несколько минут я начала ощущать страх. Наверное, произошло ограбление, подумалось мне, и плохие люди увели доктора Бек и всех остальных. А может, на свободу вырвалось какое-то огромное чудовище и всех их убило, а теперь бродит по коридорам, отыскивая меня. Я бросилась к толстой звуконепроницаемой двери своей каморки, но, разумеется, без электричества замок заклинило. Я не смогла даже поднять дверцу стенной ниши, через которую доставляли еду. Охваченная ужасом, я завопила и стала звать доктора Бек и миссис Фюрстнер, но никто не пришел и не отозвался. Тьма стала пугать меня так, как не пугала все эти дни; она стала осязаемой, густой и липкой. Мне казалось, что она вот-вот начнет смешиваться с дыханием, давить, пока у меня не перехватит горло, пока я не начну вдыхать ее как человек, утопающий в море чернил. А вокруг по-прежнему ничего - ни шума, ни голосов. Тихо, как в могиле.
Теперь я знаю из показаний, что инженерам института понадобилось почти четыре часа, чтобы запустить систему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108