Еще и поэтому Зивилла не решалась выйти из татра – в стане сейчас полным-полно отчаянных смельчаков, которым не страшен даже поцелуй гюрзы в задницу.
Агадейские колдуны провозились до глубокой ночи, наконец оставили в покое измученного коня и улеглись в шатре – Лун у входа, Бен-Саиф около Зивиллы. Она дышала ровно – притворялась спящей. Костер догорал, его отсветы падали на безмятежное лицо сотника, и когирянка вдруг подумала, что без шлема, плотно прилегающего к черепу, он довольно красив – волевой подбородок, высокий лоб, нос с горбинкой, а вот губы детские, чуть припухлые, но это нисколько не портит его облик. И – надо же! – ямочка на подбородке. В постели мужчины с такими лицами нежны и предупредительны.
Она подумала о Сонго. Ни разу не занималась с ним любовью, но знала, что он был бы именно таким – нежным, предупредительным. Угадывал бы ее желания. Она помнила, какими глазами он на нее смотрел на том приснопамятном турнире. Отчего же она все время оставляла, его «на потом»? Ведь было у нее с другими… с тем же Ангдольфо из ее свиты, с киммерийцем… Она явственно вспомнила ласки Конана – последнего мужчины, с которым делила постель. «Какую там, к Нергалу, постель! – мысленно усмехнулась она. – Грязную телегу, мокрые плащи. Жив ли ты еще, горе-наемник, незабвенный любовник? А если жив, где тебя демоны носят? Почему не спешишь на выручку? Бен-Саиф сказал, что видел, как ты прятался у разгромленного обоза, но не выдал твое укрытие апийцам. Он даже пощадил моих мальчишек. Он на самом деле хочет, чтобы ты пришел к нему сам, хочет предложить выгодную сделку. Поверь, этот серый пухлогубый демон умеет покупать души. А ты? Умеешь ли ты торговаться?»
У нее вдруг мелькнула сумасшедшая идея – неслышно выбраться из шатра, отвязать коня Луна, вскочить в седло… Тщетно. Умное верховое животное подчинится только своему хозяину, сотник Ияр, любимый прихвостень Каи-Хана, уже испытал крутой врав скакуна на собственной шкуре. Улучив момент, когда агадейцев не было поблизости, он вскочил в седло… и слишком поздно заметил отсутствие привычных стремян. Вернее, стремена были, но они прятались среди всевозможной колдовской утвари ближе к передним ногам коня. Удар пятками по бокам, знакомый любому объезженному скакуну, привел животное в неистовство. Оно взвилось на дыбы, и напрасно Ияр пытался удержаться за повод – в кулаке сработал незаметный бронзовый замочек, и поводья отстегнулись от уздцов. На ржание перепуганного скакуна прибежал рослый, узкоплечий, сутулый Лун; с одного взгляда на Ияра, орущего бессвязные ругательства и растирающего ушибы, ему все стало ясно.
А то, что за этим последовало, даже сейчас, сутки спустя, не укладывалось у Зивиллы в голове. Не говоря ни слова, Лун вошел в шатер и вернулся с маленькой склянкой, откуда вытряхнул на ладонь упитанного богомола. Насекомое неуклюже поднялось на тонкие зеленые ножки, Лун погладил его мизинцем по спинке, что-то прошептал, и впервые Зивилла увидела улыбку на лице меланхоличного агадейца. Лун обвел взглядом небольшую толпу зевак, задержал его на когирянке, которая выглядывала из шатра, и удовлетворенно кивнул. Ияр примолк, озадаченный странным поведением Луна, затем гримаса ярости сменилась презрительной ухмылкой, от которой и следа не осталось в тот же миг, когда Лун впился взором в его зрачки.
Ияр выпрямил спину, вытянул шею, задергал головой, полуприсел и выставил перед грудью согнутые в локтях и запястьях руки; кисти с оттопыренными большими пальцами очень напоминали клешни. Взгляд его – сначала ошеломленный, затем хищный, – метался по толпе, а та затаила дыхание, и у Зивиллы, приподнимавшей полог шатра, холодок пробежал по груди. Лун вытянул руку ладонью вверх; по ней в ужасе металось насекомое, то размахивало передними ножками, то прижимало клешни к выпуклым глазам; в конце концов, оно сорвалось и повисло на большом пальце Луна, бестолково суча задними ножками. Двумя пальцами Лун взял его за кончик крыла и поднес к открытому рту, словно собирался проглотить. Насекомое еще немного потрепыхалось, вися вниз головой, и замерло – похоже, лишилось чувств. Лун закрыл рот, вернул богомола в склянку в посмотрел на Иора. Апиец по-прежнему вел себя странно: дергался всем телом, часто вскидывал голову, подпрыгивал на месте, как будто не знал, что делать при таком скоплении живности – охотиться или защищаться. Внезапно его руки повисая плетьми, колени обмякли, и он рухнул ничком.
Теперь апийские воины обходят стороной и агадейских коней, и их хозяев.
Нет, подумала Зивилла, сбежать на одном из этих скакунов не получится. Жеребец Бен-Саифа изранен, серый мерин Луна тяжело нагружен; если и подчинится, далеко на нем не ускачешь. Угнать коня у апийцев? Люди Кан-Хана стерегут свое добро пуще глаза, вдобавок лагерь обнесен секретами – лучники стреляют во все, что шевелится. И все-таки можно будет попробовать, терять-то нечего. Надо подождать: глядишь, и выпадет шанс.
Во что бы то ни стало добраться до Когира, обо всем рассказать дяде Гегридо, пускай шлет гонцов во все веси, собирает ополчение, покупает солдат у жадного Сеула Выжиги, отправляет людей и оружие в охваченную паникой Бусару, а сам едет в столицу – убеждать царя, чтобы отдал ему в подчинение осиротевшую армию. Надо спасать Нехрем! Токтыгай – не идеальный правитель, но Гегридо связан с ним клятвой вассала. Да и чисто по-человечески можно ли допустить, чтобы твоего повелителя на старости лет превратили в скорпиона или тарантула? Добро бы еще в толстого хомяка… Зивилла усмехнулась, вспоминая громадные щеки Токтыгая, громкую одышку при малейшем шевелении, – престарелый король и впрямь походил на раскормленного грызуна.
Наконец даму Когира сморил тяжелый сон. Она ворочалась на неровном походном ложе, а в четырех десятках шагов от нее, подле своего грязного шатра, спали хмельные апийские воины. Невдалеке паслись их стреноженные кони, а караульщик валялся на траве, раскинув кривые ноги в сапогах, снятых с убитого вехремского обозника; сальная спутанная борода показывала на западный небосклон. В шатре кучей лежали седла, сбруя, оружие и хурджины с едой и награбленным добром.
В трети полета стрелы к юго-западу чернел длинный низкий холм, по нему до самого гребня змеился неглубокий овраг, заросший кустами. Еще с полудня в овраге томились от скуки двое лучников. Ияр обещал к сумеркам прислать смену, но на пирушке у Каи-Хана напрочь запамятовал о них, и после наступления темноты воин похрабрее тайком сбегал в лагерь за кумысом и брагой, а курево у обоих всегда было при себе, и теперь один из них лежал носом в потухшем «вулканчике», а другой ушел охотиться вдоль гребня. Его неимоверно шатало, под ноги то и дело попадались зловредные валуны, однако риск сломать себе шею нисколько не обескураживал ночного стрелка, он обшаривал темный склон остекленевшими глазами, дурашливо подражал птичьему зову и бил навскидку в каждую тень, принимая ее за бегущего кеклика. Он так далеко отошел от своего поста, что не услышал бы, как по оврагу на холм поднимается беглянка, ведя на поводу украденного коня.
Но Зивилла спала, ворочаясь от дурных сновидений и блошиных укусов, и ее родной город Даис, и блистательный Самрак, и богатая Бусара, и все остальные города и села обреченного Нехрема теряли последний шанс на спасение.
* * *
Сонго остановился, прижал ладони к лицу, постоял несколько мгновений, выдавливая из головы черный обморочный туман, а затем растер по щекам холодный пот.
– Все-таки, надо было оставить Паако в деревне.
Конан молча зашагал дальше и вскоре догнал маленький растянувшийся отряд. Охромевшему воину поочередно помогали трое товарищей, другие легкораненые шли сами, Конан и Сонго несли почти все запасы съестного и воды, Сонго в холщовой котомке, киммериец в огромной заплечной корзине с кожаными лямками. В подобных корзинах рабы таскают землю и камни; ее изобретатель в самую последнюю очередь заботился об удобстве носильщика, и Конан мечтал лишь об одном: встретить по дороге хотя бы одного коня. И пустяки, если на коне окажется всадник, – с ним можно будет договориться при посредстве денег или меча.
Киммериец и сам считал, что Паако следовало оставить в разоренной деревне, а еще лучше в пещере, под опекой той грудастой молодки с кетменем, – Конан помнил, как покаянно она смотрела на раненного солдата, и не сомневался, что от ее нежных прикосновений распоротая ягодица зажила бы в считанные недели. Но Паако упросил товарищей взять его с собой, и Конану такая стойкость, такая верность долгу пришлась по душе. Рану хорошенько перевязали; Сонго предлагал зашить ее, но Конан отсоветовал: наверняка загноится, ведь жара, грязь, да и ходьба в придачу, лучше сначала подержать под повязкой личинок мух, пусть выедят всю гниль, а в Бусаре найдем хорошего лекаря, ему и иголку в руки.
Юйсары вызвалась идти с ними, у нее не осталось никого из родни, только жажда мести в девичьем сердце, постаревшем в одночасье. Конан знал, что она умеет обращаться с кривым пастушеским ножом, ей бы еще стрельбе из арбалета научиться, а большего женщине и не надо, копье и меч не для нее. Ему доводилось встречать воительниц, которые сражались мечами, но то были женщины из разбойничьих племен или из семей военной аристократии, к оружию их приучали с малолетства, а Юйсары родилась в доме мирного степного пастуха, умела стряпать, ухаживать за скотиной, выделывать шкуры, вязать, ткать, выращивать злаки и овощи, – но никто и никогда не учил ее фехтовать или метать дротик. Он показал ей кое-какие приемы – бесшумную ходьбу, снятие вражеского часового кожаной удавкой, неуловимый удар стилетом, припрятанным в рукаве, подарил крошечную обоюдоострую пластинку из бронзы – с ее помощью можно избавиться от пут и молниеносным взмахом рассечь недругу сонную артерию; сам он носил добрую дюжину таких пластинок в неприметных карманах на одежде и голенищах, чтобы в любом положении можно было дотянуться до одной из них.
По вечерам на привалах Юйсары с жадностью постигала его науку, но стрельба из арбалета ей упорно не давалась, и это лишний раз убедило Конана, что стрелком надо родиться. Сам киммериец из арбалета попадал в горную куропатку за полтораста шагов; вспоминая свой любимый боссонский дальнобойный лук, доставшийся апийцам вместе с обозом, он раздраженно поджимал губы. Плато, по которому брел десяток путников, вдруг оборвалось. Вниз уходила желто-серая лессовая круча с выходами грязно-бурых пластов доломита и мелкоплитчатого розового песчаника; дно котловины – сплошь бугры и буераки – примыкало к отвесной конической скале, которую справа огибала козья тропка.
– Там человек! – воскликнул Сонго.
– И конь! – Киммериец показал пальцем на менее заметное пятно.
Человек сидел у кучки хвороста, обхватив руками колени и опираясь на них подбородком. На нем был дорогой халат, справа под рукой лежала кривая сабля в сверкающих золотом ножнах и островерхий граненый шлем с перьями тропических птиц. Конь стоял за кустами, виднелась только голова, но блеск изумрудов и рубинов на уздечке давал понять, что сбруя скакуна не уступает роскошью одежде и оружию его владельца.
– Да это же Дазаут! – Сонго окинул взглядом склон под ногами, выбирая путь поудобнее, но Конан удержал его за руку.
– Погоди. – Он снял и опустил на землю неудобную цилиндрическую корзину. – Не нравится мне это.
– Почему? – Сонго недоуменно посмотрел на него, затем пригляделся к Дазауту. Кучка хвороста у ног молодого аристократа наводила на мысль, что он решил развести костер, но потом вспомнил, что не взял огнива. – Похоже, он один.
– Вот это меня и удивляет. – Конан проверил, легко ли выскальзывают из ножен меч и кинжал, затем протянул Сонго арбалет и колчан со стрелами. – Ты когда-нибудь видел его одного? Спущусь, потолкую. Люди пусть отойдут от обрыва, а ты прикрывай меня.
Он опустился на корточки напротив воеводы, по другую сторону неразожженного костра. Дазаут уже давно оторвал голову от колен и следил за ним настороженным взглядом.
– Здравствуй, командир, – произнес Конан. Нехремский этикет требовал более почтительного, даже цветистого приветствия, но Конан и раньше пренебрегал им, а сейчас считал и вовсе неуместным.
Дазаут кивнул, вернее, дернул головой, и не проронил ни слова.
– Ты один? Без свиты?
Опять угрюмый кивок.
– А где армия?
Дазаут мотнул головой вправо.
– В Бусаре? – допытывался Конан. Утвердительное движение головой, затем пожатие плечами.
– Разбита?
– Наголову!
Конан не узнал голоса Дазаута, и его ошеломила злорадная ухмылка.
– Погоди-ка! А ну, рассказывай! Что с Бусарой? Где Токтыгай? Как ты здесь оказался?
Дазаут поднялся на ноги, распахнул халат, подтянул шелковые шаровары, неторопливо почесал между ног и снова сел.
– Ну?! – Конан терял терпение.
– Что значит – ну? – хриплым, низким голосом спросил Дазаут. – Тебе не кажется, что подобное обращение к великому полководцу заслуживает кнута?
– А тебе не кажется, что я сейчас тебе зубы выбью?! – вспылил Конан. – Где твои люди, ты, молокосос? – Он подался вперед, но Дазаут снова ухмыльнулся и примирительно поднял руки.
– Ну-ну, успокойся, доблестный воин. Мы тебя всегда недолюбливали и, сказать по правде, недооценивали. Но теперь все обстоит иначе. Мы тщательно изучили историю твоей жизни и пришли к выводу, что именно такие профессионалы, как ты, необходимы нам… ну, скажем, для достижения определенных целей. Ты обладаешь всеми нужными качествами, как-то: смелостью, опытом, везеньем, организаторскими способностями. Правда, нас несколько смущает эгоизм и неразборчивость в средствах, но, на мой взгляд, это с лихвой компенсируется умом и превосходной интуицией.
Незнакомые киммерийцу слова произносились ровным, будничным тоном, и от этого Конан еще больше оторопел. Разве так должен себя вести полководец, потерявший армию?
– Да проклянет тебя Митра! Ты что, спятил?
От глаз нехремца разбежались веселые морщинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45