"Немцам жизнь не удается". Поговорить стоит не о конкретном, а о самом общем смысле сей фразы. Итак, жизнь может удаться, а может и не удаться; за этим кроется художественная перспектива (не эстетство, скорее наоборот). "Ремесло жизни" - такое заглавие носит дневник Ч. Павезе *, одна из книг Твоего времени, и изложена в ней предыстория его самоубийства. Вот и Ты претендуешь в будничной жизни на удачу, претендуешь чисто по-мужски (феминистки выразились бы куда резче). Жизнь есть партнерство, которому уготована либо удача, либо неудача. Уменье умереть тоже удача, в том числе и у Твоих партнеров. Кстати, говоря "товарищи", Ты опять-таки имеешь в виду партнеров, собеседников; в этом слове как бы заключен "вотум доверия" общественной работе, в которой Ты склонен недооценивать себя, а не их.
Ты как партнер - вот о чем мне хочется побеседовать с Тобой в день Твоего семидесятилетия, и от прописного "Ты" Тебе не отвертеться.
"Почитание" - этим словом Ты пользуешься, и всерьез, причем не только говоря о Брехте. Есть в Твоем лексиконе слова другого поколения, они сбивают с толку, ибо как-то забываешь отнести к этому поколению и Тебя. А попутно Ты ведь не очень-то поощряешь воспоминания, - попутно забываешь, что в юности Ты писал прозу торжественную, даже возвышенную, "поэтическую", что было время, когда Твои рецензии в "Нойе цюрихер цайтунг" нисколько не выделялись на общем фоне. "Листки из вещевого мешка" вполне солидарны с Конфедерацией; описанные там впечатления и сейчас могли бы послужить темой для разговора, ну, скажем, с г-ном Зееталером, устроителем так называемой Цюрихской оборонной выставки. Верно, по этой самой причине часть швейцарских мещан-читателей не простила Тебе "Солдатской книжки", которая была воспринята как отказ от былой позиции. Тем не менее "Листки" - сочинение весьма и весьма добротное, и перед достойным собеседником Ты этого отрицать не станешь. Однако же в последние десятилетия Ты на дух не принимаешь каких бы то ни было компромиссов. С собеседниками, с партнерами - Фришем и общественностью - что-то стряслось.
И вот еще о чем хочется мне побеседовать - о Твоей славе. Она вернее, нежели у других, столь же прославленных людей, отражает особенности Твоей персоны, соотносится с ними менее косвенно - в неразумении и недоразумении тоже. Ты вызываешь бурную реакцию, словно место Твое в литературе еще вакантно; Твои книги "остаются", а для многих это - сущая неприятность, и в славе Твоей, считают они, есть доля пресловутости. Даже комические побасенки не могут сделать ее мало-мальски привлекательной, как у Твоего собрата по известности Ф. Д. *: его неприятности покуда вроде бы сошлись воедино, Твои - нет. Точнее говоря, Твоя слава двойственна.
За рубежом она бесспорна, причем не только в ФРГ и Австрии, хотя именно в этих странах как нигде обращает на себя внимание, ибо контраргументов, порожденных политическим климатом и обращенных против Тебя, наберется там не меньше, чем в Швейцарии. Но Твое искусство задавать вопросы взято ими за образец, оно является в школах предметом преподавания - с 60-х годов уже чуть ли не учебным материалом; без этого "багажа" образованная личность просто немыслима. Читатели-немцы, равно как и американцы или русские, не вполне понимают, что же злостного в "Солдатской книжке" и злонамеренного в "Вильгельме Телле для школы". Встречая в "Дневнике 1966-1971" нелестные сноски и целые пассажи насчет швейцарской армии и "НЦЦ" *, немец не усматривает в них маниакальной одержимости, с его точки зрения, это критика интеллигента, который в долгу перед обществом, причем критика довольно-таки умеренная, ибо даже ХДС и та иной раз высказывается куда крепче. Возможно, в этом есть малая толика злорадства, однако же добрый швейцарец Фриш не вызывает у зарубежных читателей никаких подозрений, а критика его расценивается как благая услуга. В противном случае столь консервативная организация, как Объединение германских книготорговцев, никогда бы не присудила Тебе свою Премию мира. И федеральный канцлер Шмидт пригласил Тебя сопровождать его в поездке по Китаю именно потому, что объективности и логике Твоих наблюдений можно полностью доверять.
А в Швейцарии? Здесь вкупе с известностью Твоего имени растет и его скандальность; на мой взгляд, в истории швейцарской литературы этот феномен впервые нашел такое яркое выражение. Ведь даже людям, не разумеющим языка литературы, вполне понятен язык успеха. А швейцарцы слишком уж сердиты на крупнейшего из ныне здравствующих своих писателей, чтоб эта их злость укладывалась в рамки ходячей формулы насчет пророка в своем отечестве. Ты и сам, верно, на это досадуешь, не из тщеславия, нет, попросту не желаешь считать сей гельветический протест столь всеохватывающим, как привыкли думать Твои враги (Цоллингер * так и надорвался на этом ничтожном фронте, старший брат, который по драматургии "Триптиха" стал младшим). Да, в Швейцарии у Тебя есть отнюдь не только противники, у Тебя есть враги. Если наши с Тобой имена - к примеру, в анонимках, поступающих в мой адрес, упомянуты рядом, то дело не обходится без самых бредовых выпадов и угроз. Ты, Биксель, Отто Вальтер *, Йорг Штайнер *, Федершпиль * - хороша компания, в самый раз для преисподней. Что ж, от соблазна жалостливой сентиментальности или чванства, пожалуй, все-таки можно себя уберечь, а вот мания преследования зачастую неотвратима - когда же наконец она станет зеркалом объективной реальности? По уровню культуры этих неотесанных горлопанов даже "дремучими" и то уже не назовешь; но как быть с натурами тонкими и с теми, кто хранит гробовое молчание?
Ты - фигура заметная, и обходить Тебя гробовым молчанием нелегко, но они с этой трудностью справляются, и успешно: "Нойе цюрихер цайтунг" молчит о Твоем "Дневнике 1966- 1971", швейцарская высшая школа - о Твоей славе. Дельно молчат, очень дельно, ибо тем самым препятствуют делу. И почетным доктором Фришу в Швейцарии не бывать (хоть он и удостоен этого звания в ФРГ и США), и Большой шиллеровской премии ему давать не стоит, причем как можно дольше (хоть он и получил одноименную премию от хадеэсовской земли Баден-Вюртемберг), и вообще, лучше о Фрише вовсе не дискутировать. Ты-то без этого проживешь, но проживет ли Швейцария? Отношение к литературе, бытующее в народе, по сути, отражает отношение этого народа к конфликтам, и сколько же тут варварства, сколько тормозов и препятствий для фантазии, иными словами - сколько бескультурья и невежества. Ты для них как оскорбление; а вот в истинной культуре задающего вопросы посчитали бы правым и принципиальный вопрос был бы всего-навсего разумной учтивостью; тот, кто не позволяет ни о чем себя спросить, злостно отнимает у себя приключение познания. Официальная Швейцария полагает принципиальный вопрос неприличным и даже усматривает в нем враждебный выпад; день ото дня она все стягивает, все сужает круг дозволенных вопросов; Твой призыв к партнерству больно задевает ее. Молчит - и то благо, благо без благоволения.
Неприязнь - это допущение, что, задавая свой вопрос, собеседник уже знает ответ на него, ответ отрицательный, мол, вопрос поставлен риторически, ради того чтобы поспорить. Партнерство же предполагает готовность воспринять чужой вопрос как открытый, сделать его своим достоянием, суметь ответом углубить постановку проблемы. Диалог как возможность.
Жаль всякого, кто с такой легкостью становится Твоим врагом.
Если б на протяжении нескольких десятилетий Ты не был патриотом, если б и вправду Тебе было свойственно то чванство, в котором Тебя облыжно винят (тогда ведь можно в упор не замечать Твоего мужества), Тебе бы не понадобилось обращать столь пристальное внимание на протесты швейцарцев, а вероятней всего, их бы просто не было. Кстати говоря, с жизненным задором в этой официальной Швейцарии теперь слабовато, и швейцарские обиды и антипатии за пределами страны стоят не много. Наши соотечественники с их манерой прибедняться - в пику полному экономическому благополучию! - большей частью служат мишенью для убогих, нудных анекдотов, а Тебе это отнюдь не по душе. Ты страдаешь от подобных кривотолков, или, без патетики, они Тебя нервируют, будят возмущение. Ты всегда готов возразить занудам и по сей день не упускаешь случая сделать это, сталкиваясь в ФРГ или в Америке с насмешками над Швейцарией. Правда, если я не ошибаюсь, в последнее время Твой азарт несколько поостыл. Осталась ли Швейцария для Тебя родиной, хотя бы в том проверенном смысле, какой Ты вложил в это слово, выступая в Цюрихе по поводу Шиллеровской премии? Цюрих, где против молодежи бросают полицию, не Твой город. Какое уж тут веселье - Ты устал сражаться с этим обществом. Трудился впустую. И для Твоего писательского труда это бесследно не проходит. Швейцария, страна для эмиграции? В поступках Ты давно уже следуешь этой формуле, но строишь ли Ты по ней жизнь?.. Отлучка в Рим, посещение Америки или Берлина носили частный, но серьезный характер, и вместе с тем в них чувствовалась доля запоздалой, можно даже сказать, туристской свободы. Это были рабочие, оздоровительные отлучки на чужбину, из которой есть возврат. Казалось неоспоримым, что однажды Ты сможешь остаться в Швейцарии, ибо оставаться не обязан. Теперь вопрос стоит острее: сможешь ли Ты жить в Швейцарии? Или же Ты задолжал себе и ей столько уважения, что покинешь ее всерьез?
И все-таки, пожалуй, то, что последние Твои работы стали - как бы это выразиться? - спокойнее, лишь косвенно связано с обманутой любовью к Швейцарии. Пожалуй, еще у Гейне хватало причин для бессонницы, и отечество было всего-навсего одной из них. Читателей, которые усмотрели в Твоих произведениях черты вуайеризма * и полагали, что с возрастом они проступят ярче: картотеки суицидов *, мужские трагедии, кризисы идентичности, - этих читателей тонкость Твоих последних вещей повергла в уныние. Там хоть и рассказывается о не-жизни, об ущербном восприятии, об опасностях, какими грозит чувственность, - но рассказывается без внешнего драматизма. В нем нет нужды: это не частные темы, главнее и актуальнее их в практической ситуации просто не найдешь. Именно любовь без перспективы, без надежды превратилась ныне из проблемы возрастной, частной в проблему культуры; как жизненный образ с ограниченной ответственностью, она без всякого резонерства приобретает обязательность, обязательность спокойно и расчетливо выполненного художественного образа. Возрастной, старческий стиль? Соединения зрелости и беспечности, обыкновенно связываемого с этим понятием, в нашем случае и в помине нет - ни следа благостной снисходительности, скорее пронзительная ясность. Рассуждений поубавилось, они как бы иссякли, молчание становится убедительнее, пластичнее, это - новый материал, обработанный с величайшим умением. Мастерство формулирования в том и проявляется, сколь много оно оставляет открытым и сколь точно умеет это сделать. "Мне нравится жить" - РЕЧИ об этом, о счастье, об удаче, больше нет, не то что в "Гантенбайне", зато, по-моему, удается Тебе теперь куда больше, пространственный выигрыш благодаря пробелам и отступам иной раз прямо дух захватывает, невысказанное метко вдвойне. (Некий цюрихский профессор - не Эмиль Штайгер, - давая некоему тексту политическое толкование, говорил о фискальстве; добрыми побуждениями тут и не пахнет.) Кто читает Твои последние книги и не видит необходимости объявлять, что прекрасно Тебя знает, тот вполне может пойти по стопам "Нью-Йорк таймс бук ревью" и отнести "Голоцен" * к разряду универсальных обобщений. Обоснованное впечатление, вероятно, даже более адекватное, нежели впечатление друга, которого Твоя экономность завораживает по-иному, который от варианта к варианту следит за тем, что же именно Ты, не утаив, прибережешь; стыдливость не допускает здесь никаких похвал. Труд могильщика тоже требует мастерства: мастерство преображает его. "Универсальность" - это не ошибка.
Знаменитая Твоя щепетильность - истинный друг не закроет на это глаза даже в Твой день рождения. Что ж, друг страдает от нее меньше, чем Ты сам; впрочем, положительный ее эффект, цели, каким она у Тебя служит, намного значительнее отрицательного. Конечно, нам не дано выбирать, хотим мы или не хотим быть щепетильными, и все-таки определенный выбор у нас остается, хотя и весьма ограниченный: желаем ли мы позволить себе щепетильность, цепляемся ли за нее или ее "преодолеваем". Такое преодоление некоторые зовут зрелостью; Ты, по их логике, человек незрелый. И это не лишено смысла: Твоя драматургия стремится не к рациональному решению, а к содержательной выразительности. Правдивый персонаж - совсем не то же, что правдивый человек; в противном случае любой хороший специалист по групповой психотерапии наверняка был бы художником получше Тебя. Он учится развязывать узлы, Тебя интересует, как их лучше затягивать. Негуманное ремесло для гуманитарной биографии, хотя в конечном счете сильнее всего будоражит человека произведение искусства, в котором успешно отображено неразрешимое. Художники незрелы и не предлагают полюбовных решений. Добрая работа и без того тяжела. "Все - в зрелости" 1 - возможно, но в искусстве для этого нужна вся незрелость.
1 Шекспир У. Король Лир. Действие V, сц. 2. (Пер. М. А. Кузмина.)
Я имею в виду, что Ты вооружился своей неукротимой "щепетильностью" как щитом против всяческой зрелости, которая Тебе совершенно не нужна, которой Ты страшишься пуще смерти, ибо чуешь в ней смерть при жизни. Голос духа, как говаривал Сократ, поддакивать не умеет: вот и Твой дух твердил "нет", когда очень удобно было пойти на компромисс и надвигалась угроза мудрости. Мудрость искусника-розовода - это для Тебя кошмар, хотя из Твоих произведений (как оно и вышло) вполне можно составить целые книги премудрости. Ты щепетилен и в вопросах достоинства и как раз поэтому никогда - ни с другими, ни наедине с собой - не держался так, будто застолбил себе место в истории литературы. Жизнь, полная риска, - вот что Тебе по душе, вот когда Ты раз за разом щедро и тактично оказывал помощь, заведомо зная, что риска этим не устранишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54