Таковы факты, протестуй сколько угодно... Так что же такое жизнь, спрашиваешь? Экий чудак! Десять тысяч лет лучшие умы человечества искали смысл жизни, об этом написаны сотни и сотни толстых томов, а я должен тебе все одной фразой объяснить! Конечно, для некоторых людей дело вполне ясно, так сказать, проще пареной репы; например, для генералов, на чей взгляд миссия человека во вселенной заключается в беспрекословном повиновении и исполнении приказа. Или же для слуг господних, по чьему учению жизнь — это лишь подготовка к смерти, которую они окрестили вечной жизнью. Нет, нет, не беспокойся, я ограничусь этими примерами. Далее: можно 'ли сказать земледельцу, что смысл его жизни кроется в глубине борозды при пахоте или же в вымени высокоудойной племенной коровы? Ведь часто говорят, даже поют, что земля — это все, что она — это истина и справедливость, прошедшее и будущее, и тысячу всяких таких вещей. Но разве человек не оставляет землю тотчас же, если надеется жить лучше где-то в другом месте? Жить — обрати внимание на это слово. Суть жизни в том, чтобы жить, и, как я уже говорил, каждый человек понимает это по-своему. Жизнь только тогда жизнь, если я могу быть кем хочу и делать что хочу. Погоди, погоди! Я сам знаю, что человек — животное общественное и что людское стадо — это такое стадо, где одна особь должна считаться с другой. Но тут я снова вынужден вернуться к живым существам, лишенным способности мыслить. У каждого вида животных или насекомых, живущих стадно, уже в генах запрограммирован стадный инстинкт, и в силу этого разве они не стоят неизмеримо выше человека, который, правда, вынужден жить стадом, но у которого гены не запрограммированы для стадной ^кизни. Иначе почему же каждый мыслит по-своему и все тянут в разные стороны, а?
А теперь, будь другом, одолжи мне три рубля,
1969
ВЗРЫВ
Телефонный разговор окончательно выбил Роланда из колеи.
Прежде всего, Хилья заставила его напрасно ждать. Могла ведь позвонить и предупредить, что не может приехать, однако этого не сделала. Хилье просто не хотелось ехать, она нисколько о нем не беспокоилась. А Роланд ждал, терпеливо ждал. Тщательно привел себя в порядок, почистил зубы, выскреб электробритвой дочиста каждый бугорок, ямку, складку на щеках и подбородке; холеная кожа Хильи не выносила жесткой щетины — небритого лица. Долго возился Роланд с узлом галстука, который никак у него не получался. Наконец все было приведено в безупречный вид, во всяком случае, по мнению самого Роланда. В зеркале на него смотрел высокий, ширококостный мужчина, чуть сутуловатый, как это обычно бывает у людей, большую часть своего времени проводящих за письменным столом. На лице выделялся крупный, крепкий нос, над которым любили подшучивать его приятели. Роланд остался доволен своим костюмом, но не самим собой. В выражении лица не хватало всегдашней уверенности, его взгляд, обычно такой острый, а по мнению некоторых, даже нагловатый, сегодня потускнел; эти глаза принадлежали человеку не жизнерадостному и бодрому, а равнодушному и разочарованному. Роланд постарался взять себя в руки, и когда ровно в одиннадцать часов пошел встречать Хилью, он снова выглядел энергичным мужчиной зрелого возраста. Но Хилья, обещавшая приехать к одиннадцати, не прибыла ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни в час. Тогда-то Роланд и позвонил ей.
Лучше бы он не подходил к телефону. Хилья говорила холодно и безучастно, даже высокомерно. «Я не смогла приехать,— сказала она спокойно.— Я считаю, что тебе и без меня довольно весело». Когда Роланд вскипел, Хилья резко оборвала разговор.
Неужели Хилья догадывается? По-видимому, да, иначе она не попыталась бы его уколоть: «А почему я должна была опрометью бежать к тебе?»
Когда-то Хилья бежала опрометью. Бежала от своего мужа в его, Роланда, объятия. Муж был вдвое старше Хильи, усталый, пресыщенный и разочарованный. Теперь и он, Роланд, устал, пресыщен и разочарован, может быть, поэтому Хилья и не спешит к нему больше? К кому же она теперь спешит?
Так Роланд уже давно не думал о Хилье. В его сердце снова закралось опасение, что Хилья может и от него уйти. Еще полгода назад такая мысль показалась бы не только нелепой, но и смешной. А сейчас Роланд силился угадать, что кроется за небрежностью Хильи.
Сам тоже виноват. Знал же он, что Хилья не терпит упреков. И, в конце концов, что ж тут такого? Не приехала — и все. Они ведь уже не юные горячие головы, готовые вспыхнуть, как взорвавшийся порох, — они люди среднего возраста, которые прожили вместе около двадцати лет. Тут Роланду вспомнилось, что Хилья, несмотря на свои сорок три года, все еще томится жаждой, как земля в засуху, и ему стало не по себе. Неужели Хилья действительно готова поставить на нем крест?
С одной стороны, Роланд был даже рад, что Хилья не приехала. Он совсем не был уверен в себе.
Роланд считал, что всему виной нервы. Разве их не треплют беспрерывно, разве не вынужден он даже теперь постоянно быть начеку, разве он снова и снова не подвергается испытаниям? Вот и теперь. Уже более года длится спор, в котором ни одна из сторон не хочет уступить. Все уже, казалось, было согласовано, Рийсман, с его слишком далеко идущими выводами, лишился доверия, и все же окончательное решение из месяца в месяц откладывается. Кто же это поддерживает Рийсмана? Сейчас дело идет не о каком-нибудь текущем, повседневном вопросе, обычном споре — вся дальнейшая жизнь Роланда зависит от этого решения. Роланд верил, что, если оно будет положительным, наступит его время. Тогда уже никто не сможет ему помешать и отступать больше не придется. А сейчас Роланду порой казалось, что он попал в тупик, откуда нет выхода. Неудивительно, что нервы напряжены, натянуты как струна.
«Если б я не ждал так долго»,— оправдывал себя Роланд. Когда нервы не в порядке, два часа бесплодного ожидания действуют как бомба. Хилья, наверное, это поймет, спокойно все обдумав. Если только захочет обдумать. Она ведь может и позвонить Бернарду, хотя клялась, что между нею и Бернардом все кончено. Дойдя в своих размышлениях до Бернарда, Роланд потерял всякую уверенность в том, что Хилья захочет его понять. Хилья очень себя ценит, она привыкла, чтобы последнее слово оставалось за ней. Когда-то Хилья пригрозила, что уйдет от него. Так же, как сам Роланд, Хилья предъявляла к жизни высокие требования. Возможно, Роланд удовлетворился бы и меньшим, но Хилья побуждала его ставить себе все более значительные цели. Ее взгляд на жизнь был весьма определенным: почему человек должен занимать десятое место, если может занять первое.
Первый муж Хильи, архитектор, вполне довольствовался своим положением, этот покорный судьбе тип и не стремился в столицу. Кропал проекты индивидуальных домишек для кулаков, перебравшихся из деревни в город. А ведь он мог бы стать по меньшей мере одним из авторов генерального плана Таллина. Так в свое время жаловалась Хилья Роланду. А позже призналась также, что до Роланда и понятия не имела о любви. Роланду тогда было в высшей степени приятно, он распустил хвост, как павлин, изо всех сил старался не уронить себя в ее глазах. Он рассказал Хилье и о своих планах, что произвело на нее большое впечатление.
Неужели он окончательно обидел Хилью?
Роланд еще раз припомнил весь разговор по телефону и нашел, что не сказал ничего особенно плохого. Обычные упреки. Только одна фраза насчет таблеток для похудения, наверно, была лишней. Роланд был достаточно беспристрастен, чтобы вспомнить об этом. Он не мелочен, совсем нет.
И тут же Роланд почувствовал: если все останется так, как есть, если ничего не изменится, катастрофа неминуема. Противники выклюют ему глаза, Хилья даст отставку. Или не даст? У них, как-никак, почти взрослые дети.
Да, он не должен был спрашивать Хилью, не задерживают ли ее процедуры, связанные с похудением, не из-за этого ли она не может приехать? Тут он поступил грубо, почти жестоко. Каждая женщина хочет быть красивой, и если по нынешним критериям предпочтение отдается стройным, то нет ничего предосудительного в том, что Хилья применяет таблетки. К тому же он сам привез их из Стокгольма. Он, Роланд, все-таки свинья, так с женой не разговаривают.
Если бы Хилья хоть немножко почувствовала, что она не права. Но в ее голосе слышалось что угодно, только не виноватые интонации.
Нервы, проклятые нервы.
Что же будет дальше, если уже сейчас он не в состоянии владеть собой. Особенно, если все сорвется? Мир кишит негодяями, у человека принципиального множество противников и врагов.
Хилья наверняка не простит его так легко. Хилья будет ему помнить «процедуры для похудения»!
Нервы. И еще раз нервы. Нервы человека, которого поджаривают, как салаку на вертеле.
Было бы это в первый раз. Но он в последнее время с невероятной легкостью оскорбляет сотрудников. Может быть, это просто болезненное себялюбие? Или болезненно то, что он потом упрекает себя? Нет, себялюбец не совался бы постоянно в огонь. Он всегда оставался верен себе, даже в те годы, когда все отвергали свои прежние принципы. Он — не Рийсман, то и дело меняющий позицию. Для него всегда было главным не его собственное «я», а принцип. Зачем же напрасно посыпать голову пеплом.
Роланд многого ждал от сегодняшнего воскресного дня. Погода была чудесная, солнце, почти полная тишина. Первый настоящий весенний день. Они бродили бы по лесным тропинкам, болтая о том, о сем. Возможно, его внутреннее напряжение ослабело бы, вдруг он даже загорелся бы. В необычной обстановке Хилья и раньше умела его зажечь, во всяком случае, он мог бы проверить себя. А теперь день испорчен. И не только сегодняшний день, а вся неделя, все то время, что ему еще остается пробыть здесь.
Телефонный разговор был ни к чему. Зачем он вообще настаивал, чтобы жена приехала. Он ведь не был уверен в себе.
Дурацкое положение, прямо идиотское.
Врачи рекомендуют покой, отдых, говорят, что он переутомился, долгие годы работал сверх сил, нервы от постоянного напряжения стали чувствительными. Но все пройдет, утверждают они, главное — покой, отдых. Пусть он побольше бывает на свежем воздухе, гуляет, утомляется физически, тогда все восстановится.
Роланд жаловался врачу только на усталость, упадок работоспособности, раздражительность, нервное напряжение. Видно, врач что-то примыслил от себя, иначе почему бы он стал утешать — мол, все восстановится. «Идиот! — выругал себя Роланд.— Врач имел в виду работоспособность и нормальное самочувствие». Самочувствие и работоспособность — это и есть самое главное. Будь самочувствие нормальным, будь оно таким.
как раньше, тогда и все остальное было бы таким, как раньше. Но до сих пор ничего не изменилось. Вот уже три недели, как Роланд всячески за собой ухаживает, а нервы расшалились, пожалуй, хуже, чем раньше.
Неужели он действительно банкрот?
Роланд скрывал состояние своих нервов от сотрудников и даже от Хильи. Он, правда, говорил о высоком кровяном давлении, но демонстративно махал рукой, когда ему советовали полечиться. Его считали неутомимым тружеником, которому для отдыха достаточно четырех часов в сутки, и он не хотел бросать тень на свою репутацию. Уезжая в дом отдыха, Роланд мотивировал это не необходимостью поправить здоровье, а тем, что работа заставляет. Говорил о своем исследовании, с которым возился уже много лет, — теперь, дескать, от него требуют закончить работу в определенный срок Он взял с собой рукописи, различные выписки, три папки с результатами опытов, две тысячи двести перфокарт, таблицы, целую стопку специальных книг. Он разложил все это в своей комнате, и персонал дома отдыха сразу же стал отзываться о нем с почтением, Роланд ничего не имел против. Но в действительности он и не присаживался к столу, работать не было никакой охоты.
Что-то все-таки обстоит гораздо хуже, чем говорят врачи.
Конечно, врачи правы в том, что ему нужен покой. Но не кладбищенская тишина и покой могилы. Просто надо, чтобы ему не мешали, чтоб он не чувствовал никаких тормозов. Чтобы дали ему полную свободу действий. Тогда бы он наверняка справился и со своими делами, и с оппонентами. Но пока его связывают по рукам и ногам, пока ему не дают везти груз, который, может быть, только он и в состоянии везти,— ничто не улучшится. Он мог бы уже несколько лет действовать в полную силу, кое-где уже и действуют, а он изволь без конца что-то обосновывать, чего-то ждать.
В конце концов, он может махнуть рукой и вообще отойти в сторону. В грустные минуты Роланд думал даже о том, чтобы оставить науку и переменить профессию. В такие минуты он впадал в уныние и представлял себе, как он где-нибудь в тихом уголке, вдали от людей, копошится над чем-то. Что он будет делать, Роланд еще в точности не знал. Правду говоря, характер работы не имел для него никакого значения. Главное — не быть вечно настороже. Роланд завидовал лесникам и садовникам: именно их профессия, казалось ему, такова, что помогает обрести утраченное равновесие. Было и еще одно занятие, привлекавшее его, пожалуй, сильнее всего: торговать в лавке где-нибудь в сельском захолустье. В детстве Роланд завидовал приказчику, работавшему в крестьянской лавке его отца. Этот парень, с его бойкой речью и вольными замашками, представлялся ему идеалом человека. Гораздо больше, чем отец, желавший отдать сына в учение и сделать пастором. Но Роланд прекрасно знал, что сейчас нет уже прежних крестьянских лавок, где пахнет селедочным рассолом, дегтем, свежевыдубленной кожей, нет и разбитных приказчиков, которые волочатся за девушками всех окрестных волостей и ловко надувают и покупателей, и хозяев, чтобы потом открыть собственную торговлю.
Роланд ясно сознавал, насколько наивны такие мысли. В нем всегда было сильно чувство реального, он смеялся над своим ребячеством. И все же глупые мысли возникали снова и снова. Особенно по ночам, когда не спалось, когда казалось, что вся его деятельность зашла в тупик, и его захлестывал прилив гнетущей жалости к себе. Роланд не выносил таких мыслей, он был натурой борющейся, чувствовал себя хорошо только в наступлении, только в атаке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40