Это — моя родина, я, правда, родился не здесь, я родился в Тарту, но почему я не могу назвать государство трудящихся своей второй родиной? Даже если бы власть, опирающаяся на штыки, не изгнала меня из Эстонии, я бы все равно когда-нибудь приехал сюда, хотя и там нужны люди, еще нужнее, чем здесь, но там душно, страшно душно.
Я не могу ничего больше сказать, я не хочу возводить на себя напраслину, я говорю чистую правду, у меня нет в душе ни единого дурного намерения. Я не должен был в тридцать первом попадаться, это верно, но меня выдали а теперь меня считают предателем»
но товарищи могут подтвердить, как все было в действительности, мы же сидели в одной камере.
С какой целью я сюда прибыл? Все одно и то же... Приехал потому, что меня выслали, а выслали потому что меня не признавали гражданином Эстонской республики, но и в том случае, если бы не выслали, я бы приехал с радостью. Я выполнял свою задачу, как умел; другой, может быть, смог бы сделать больше, я не какой-нибудь крупный или значительный деятель — себя не переоцениваю. Конечно, теперь я был бы умнее, за семь с половиной лет тюрьмы я во многих вещах стал опытнее, теперь я, может быть, сумел бы сделать больше, я могу сейчас же уехать обратно, если это нужно. Моя жизнь не имеет иной ценности, чем то, что я в силах сделать на благо коммунизма... Нет, это все клевета Эрмы, провокатором я себя не признаю мне не нужно свободы, купленной ценою лжи, моральное падение во сто крат хуже, чем физическая смерть.
Как мое настоящее имя? Это ведь известно, я никогда не скрывал. Яан Юрьевич Эниок, я могу это повторить тысячу раз, может быть, многократные допросы нужны для формальности? Удивительно, значит, следователь знает эстонский язык, раньше он этого не показывал, мы все время говорили по-русски, неужели это какая-нибудь ловушка?
Если бы пол так не качался.. Разве я не ответил? Почему он кричит, я же повторяю... У него странное выражение, почему он искажает свое лицо?
Кто это пляшет вокруг меня, когда следователь успел переодеться, его лицо знакомое... Этот человек меня допрашивал, но только когда и где?
Все внутренности жжет огнем, разве я ел что-нибудь плохое? Утром давали вареную чечевицу, она не могла быть совсем не годной в пищу... Кого это предали за чечевичную похлебку? Опять пол начинает качаться, что-то окончательно перепуталось.
Опять добиваются, как мое настоящее имя, повторяю еще раз: я — Яан Эннок, Яан Юрьевич Эннок уроженец Тарту, некоторые называют Тарту Юрьевом—старая традиция. Странно, откуда такие высокие волны, ветра ведь почти нет?
Кто это схватил его за плечо?
Все спрашивают одно и то же: почему он не отвечает, отвечать нужно. Почему следователь заговорил по-эстонски?
— Вы Яан Эннок?
Ну конечно, когда же он это отрицал, он сразу сказал свою настоящую фамилию, он все время говорил только правду. В тридцатом году его нелегально переправили в Эстонию, а теперь он вернулся, таким странным образом вернулся, охранная полиция организовала ему эту страшную встречу.
— Отвечайте.
Какое право они имеют на него кричать, на бойца революции кричать нельзя, он не позволит на себя кричать, хотя бы просто из чувства человеческого достоинства, откуда у них такие замашки?
Почему его трясут, как смеют его бить по лицу, так ни с единым человеком нельзя обращаться, за ними следит весь мир, неужели этого не понимают?
Где он видел на лице у мужчины такие карие девичьи глаза... что-то совсем перепуталось, что-то не так... где он находится, кто же они, те, что над ним наклонились? Нет, нет, что-то тут совсем неправильно, где он вообще находится, кто его так допрашивает?
— Яан Эннок, вам больше нет смысла отрицать что-либо.
Глаза Эннока снова стали различать, что в действительности происходит вокруг. Его тряс и бил по лицу шорник, с ним говорил следователь. О господи, неужели он сознался, что он — Эннок?
— Не смейте ухмыляться!
Он, значит, все еще улыбается? Это хорошо, что он еще может улыбаться, очень хорошо, он будет улыбаться им в лицо, пока жив.
— Я... требую... сухую одежду.
Кто это сказал? Неужели это у него голос такой хриплый и слабый?
— Уберите его.
Шорник рванул его со стула. Ноги больше не повиновались Энноку, его поволокли, как волочили школьную уборщицу. Так обращаются с трупами. Но он еще не сдался, он потребует протокол, и, если на бумаге будет написано, что он признал фамилию Эннока своей, он вычеркнет эти строчки. Эннок, не спуская глаз с лица следователя, все еще улыбался, он должен найти в себе силы улыбаться, он должен...
ОН ИЛИ НЕ ОН?
История эта случилась на одном крупном предприятии в городе Н. Не будем уточнять его название. Не собираемся мы говорить также о том, что это было за предприятие — промышленное, коммунально-бытовое или центр, распространяющий свет разума. Во-первых, это не имеет никакого значения, так как проблема, о которой пойдет речь, не носит профессионального характера; во-вторых, у нас принято всюду и везде отыскивать прототипы, а в данном случае такие поиски абсолютно лишены смысла. Важен факт, что событие, о котором в городе Н. долго говорили, действительно произошло. Все остальное имеет второстепенное или даже третьестепенное значение. Хотелось бы добавить только, что речь идет о чрезвычайно деликатном предмете и что у автора нет ни малейшего намерения привлекать кого-либо к суду общественности. И, наконец, последнее: прежде чем начать излагать на бумаге историю такого рода, надо, чтобы она стерлась в памяти людей.
А теперь начнем.
1
Херта Грюнберг, высокая голубоглазая женщина,) чьи лучшие годы, увы, остались позади, женщина с белокурыми, рыжими, каштановыми, черными или фиолетовыми волосами — цвет их зависит от моды, настроения и задачи, которую она в данный момент ставит перед собой2,— позднее рассказывала всем, что она уже в гардеробе почувствовала: произошло нечто необычное. Конечно, она и представить себе не могла того, что ее ожидает, ведь никакими особыми спиритическими способностями она не обладала, да и найдется ли на свете хоть один человек, который мог бы запо-
1 Хотя у каждого, кто прямо или косвенно имел отношение к этой в достаточной степени туманной истории, есть свое собственное представление об обстоятельствах дела, автор не стал корректировать эти представления, поскольку задним числом невозможно было до конца выявить объективную истину. А потому все случившееся рассматривается глазами разных людей. Все примечания, включая настоящее, принадлежат автору.
2 В этот день ее волосы были серебристо-седыми.
дозрить такой ужасающий подлог. Во всяком случае, не в их городе. Но, право же, в воздухе ощущалось что-то тревожное. Это-то она, по крайней мере, почувствовала. Невероятные истории происходят в наши дни, просто-таки непостижимые истории. Уж она никогда не позволила бы разыграть эту комедию. Современные девчонки другое дело, куда им протестовать, нет у них ни сердца, ни души. Одна только плоть, секс да бог знает какие расчеты. Впрочем, к словам Эпп 1 никто не стал бы прислушиваться, во всяком случае, Махламетс и Пихельгас делать этого не стали бы. Эти двое были твердо уверены, что все обстоит самым наилучшим образом. Хотя она, Херта, и предостерегала их. Но все начальники одинаковы, с мнением простого смертного они не считаются. Если бы не она, все так и шло бы своим чередом. Да только она не могла этого допустить. Не могла из-за Натана и потому, что у нее есть чувство справедливости и вообще это дело ее чести. Нет, не могла, хотя Натан и предал ее. Она не из тех, кто отвечает на предательство предательством, она человек. Да, человек, а не какая-нибудь изголодавшаяся по мужику современная фифочка. Конечно, она тоже могла бы махнуть на все рукой. Своим поведение ем Натан вполне это заслужил. Надо ему было бегать за каждой юбкой! Хотя, может быть, она, Херта, в какой-то мере сама виновата в том, что дело зашло так далеко. Ее вина, если она вообще в чем-нибудь виновата, в том, что в свое время она дала Натану от ворот поворот. Натан мог бы сейчас восседать в кресле Мах-ламетса, что с того, что его всегда притягивали к себе трубы и ни о чем, кроме как об игре на духовых инструментах, он и слышать не хотел. Натану не хватало внутренней уверенности и чувства опоры, а это в супружестве должна давать мужчине женщина. В сущности, Натан был хорошим человеком, вот только...
На самом деле Херта Грюнберг ничего особенного не почувствовала. По крайней мере, ни в гардеробе, ни в вестибюле. Она протянула гардеробщице свое кримпленовое пальто2, взяла номерок и стала не спеша приводить себя в порядок перед зеркалом. От зеркала
1 Имеется в виду Эпп Грюнберг, последняя жена Натана Грюнберга.
2 В то время кримплен был модной новинкой и объектом вожделения многих женщин; чтобы раздобыть его, нужны были связи или слепое везение.
она отошла вполне довольная собой. Черный цвет шел к ее стройной фигуре, серебристым волосам и белой, как алебастр, коже. Стоя перед зеркалом, она подумала, что хорошо было бы всегда носить длинное, до пола, платье, но, увы, торжественные события в наше будничное время не так уж часты. В тот день, когда они познакомились с Натаном, на ней тоже было длинное платье. Случилось это на балу работников печати. Натан играл в оркестре, дул в какую-то деревянную трубу. На бал ее пригласил знакомый журналист. Обо всем этом Херта вспомнила, стоя перед зеркалом. В голове у нее мелькнула даже такая мысль, что, может быть, все дальнейшее произошло из-за того, что она, желая идти в ногу со временем, стала носить короткие юбки. Натан как-то сказал, что нечего ей тягаться с девчонками, мини-юбки идут только им, а женщине в годах — Натан иной раз выражался крайне бесцеремонно,— женщине в годах лучше не демонстрировать свои ляжки. Однако даже это неприятное воспоминание не испортило ей настроения, так она была довольна собой. Черное до полу платье из тяжелого шелка с удивительно красивым тисненым рисунком, черные шляпа и вуаль, черные кружевные перчатки, черная сумочка—все было подобрано стильно и со вкусом. Особенно же она была довольна собой потому, что все-таки пришла сюда, плюнув на всевозможные сплетни. В этом ее убедил тот взгляд, который бросила на нее гардеробщица госпожа Анетте. Анетте Вульф, получившая прекрасное воспитание, вращавшаяся в свое время в самом изысканном обществе, знала толк в светском обращении и умела оценить все его тонкости, у нее были вкус и стиль. Госпожа Вульф заслуживала лучшей участи, чем прирабатывать к пенсии в гардеробе, но господин Вульф, в сорок четвертом удирая за море, хладнокровно бросил жену на произвол судьбы. Короче говоря, отходя от зеркала, Херта была совершенно убеждена в том, что производит впечатление. Поднимаясь по широкой лестнице, она ощущала это всеми своими пятью чувствами. Ее провожали взглядами, с ней здоровались, Пихельгас выразил ей соболезнование. Она не сразу узнала его,
1 X. Грюнберг плохо разбиралась в духовых инструментах, она знала только, что духовые инструменты бывают медные и деревянч ные. По-видимому, Н. Грюнберг играл на кларнете.
он пополнел и отрастил бороду, похоже было, что он ее красил. Пихельгас был на несколько лет моложе Натана, когда-то пытался ухаживать за ней. Не будь он на полголовы ниже, возможно, она проявила бы к нему больше интереса. Нет, у нее все должно было быть стильно, в том числе и мужчина, особенно если речь идет о спутнике жизни. Натан подходил ей по росту, Пихельгас нет. Не могла же она стать посмешищем в общественном мнении, появляясь всюду с партнером ниже ее на полголовы, С Натаном они составляли великолепную пару — оба высокие, стройные, спортивно подтянутые. Ими восхищались, им завидовали, о них сплетничали.
Поднимаясь по лестнице, Херта чувствовала себя превосходно.
Стоя у гроба, она тоже не испытывала ничего необычного. Букет роз «Глория Дей» из собственного сада она держала руками в кружевных перчатках, крепко, будто в отчаянии, прижимала их к груди, прекрасно понимая, что на фоне ее черного платья желтые бутоны смотрятся в высшей степени декоративно; она прорепетировала дома перед трюмо и убедилась, что это на самом деле так. Херта Грюнберг никогда не поступала опрометчиво. Она довольно долго простояла у гроба, прижимая розы к груди, уверенная, что все взоры обращены к ней, а в зале присутствовало, по крайней ( мере, человек двести. Словно сами собой на ее глазах выступили слезы, как бы подтверждая неподдельность ее скорби. Кончиком белоснежного батистового платочка с широкой черной каймой она вытерла слезы и неожиданно даже для себя самой поцеловала покойника в лоб. Так самозабвенно вжилась она в свою роль, в свою печаль, в свою искреннюю скорбь. Правда, Наган показался ей каким-то чужим, но это ее нисколько не обескуражило: покойники всегда меняются, и потом вот уже несколько лет она не встречалась с ним лицом к лицу. Да и возраст тоже меняет людей. Натан был на десять с лишним лет старше ее, на балу журналистов Херте было всего семнадцать. Натан любил срывать расцветающие бутоны... Через два года он отпраздновал бы свое шестидесятилетие, может быть, по этому случаю ему дали бы звание заслуженного деятеля культуры или даже заслуженного артиста, Только В то время в городе Н. бороды вошли в моду, одно удивило Херту, когда она стояла у гроба, вернее, когда целовала Натана в лоб,— его нос. Что говорить, нос у Натана всегда был большой, но не такой толстый, а скорее узкий и с горбинкой. Однако Херта тут же забыла о Натановом носе. Равно как о пудре, бриллиантине и каком-то запахе, который пахнул на нее из гроба. Хотя нет, этот сладковатый запах еще долго преследовал ее и не давал покоя, словно он застыл у нее в ноздрях. Поцеловав Натана, Херта положила свои золотисто-желтые «Глория Дей» у него в ногах, не на кроваво-красные гвоздики — их вполне могла положить там какая-нибудь другая из жен Натана, — нет, она не мелочна и не хамка, она умеет ценить красоту и скорбь, она только чуть-чуть подвинула гвоздики и положила розы пониже, к стопам покойника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40