Его поведение удивило Хельви; порой она сомневалась, было ли правильным ее мнение о Юрвене. Но, несмотря на это, вместе с ним она больше не могла работать. Хельви прямо призналась в этом первому секретарю, который, видимо, понимал ч даже защищал ее. Первый секретарь посоветовал пэйти учиться в партийную школу, и Хельви без долгих размышлений согласилась.
— Теория нужна любому коммунисту,— сказал Юрвен, подписывая ей направление (первый секретарь заболел) — Основательное изучение основ марксизма-ленинизма поможет вам лучше вникнуть в сущность генеральной линии партии. Ощущение органического единства своего личного поведения с генеральной линией партии — вот что должно быть нераздельным свойством каждого коммуниста. Порой этого трудно достичь, но мы должны доверять партии больше, чем самим себе. Людей нужно ценить не по личным симпатиям или антипатиям, а по тому, как кто действует. Принципиальность, принципиальность и еще раз принципиальность.
Хельви выслушала Юрвена, повернулась и пошла. Она уже подошла к двери, когда Юрвен добавил:
— Да, принципиальность. И в вопросах морали. Она вернулась к письменному столу.
Юрвен настороженно смотрел на нее.
— Почему вы так говорите? — спросила Хельви.
Он встал, оперся кулаками о стол и наклонился вперед. Потом убрал руки со стола, опустил подбородок и сказал тихо, даже тепло:
— Это мой долг.
Она едва сдержалась, чтобы не высказать слов, вертевшихся на языке.
— Нет, товарищ Юр вен. Нет и пег! Партия пе обязывает вас оскорблять людей.
Это все, что сказала Хельви. Юрвен промолчал.
4
Последняя вс!рсча Хельви и Андреса, встреча, оставившая у нее тяжелое впечатление, произошла на собрании рабочих большого, расширяющегося текстильного предприятия, где выступал Лапетеус. Хельви, которую после окончания партийной школы направили на эту фабрику парторгом, увидела Андреса незадолго до собрания. Профсоюзный комитет проводил в красном уголке заседание, в котором участвовала и Хельви, как вдруг распахнулась дверь, и на пороге появился директор вместе с высоким, хорошо одетым мужчиной, в котором Хельви сразу узнала Андреса.
— Один момент, товарищи. Мы не помешаем вам. Здесь наш красный уголок. Может быть, пройдемте дальше, товарищ заместитель председателя?
Хельви поняла, что директор хотел беспокоить их. Хороший специалист, знавший дело и умело руководивший предприятием, директор был вообще очень деликатным человеком. Рядом со скромностью директора поведение Лапетеуса выглядело еще более чуждым. Андрее держался так, как обычно держатся люди, привыкшие к тому, что с ними обращаются почтительно, что им все показывают, а они считают своим долгом доброжелательно кивать головой и снисходительно интересоваться тем, как подвигается работа.
Андрее явно не заметил Хельви. Вокруг стола сидело человгк десять, а он стоял в дверях всего минуту или две.
Директор и Лапетеус ушли, и Хельви сразу же забыла о них, как забыли и другие. Все торопились. Вот-вот должно было начаться собрание, а итоги социалистического соревнования за прошлый квартал еще не были рассмотрены.
На общем собрании Хельви снова увидела Андреса. Он поднялся на трибуну и начал свой доклад. Сперва Хельви не слушала, о чем говорил Лапегеус, но вскоре текст, который он зачитывал, показался ей знакомым — им отделы пропаганды снабжали докладчиков. Лекторы и другие представители по-разному пользовались этими текстами, которые почему-то назывались тезисами: одни как вспомогательным материалом, другие просто отбарабанивали его слово в слово. Хельви испытывала неловкость оттого, что Андрее действовал по примеру последних. Тревожило и другое. Он держался с какой-то надменной самоуверенностью, которую Хельви часто замечала у людей, работавших в цетральных учреждениях. Такие деятели никогда не говорят с работниками подчиненных учреждений как равный с равным, а как-то иначе. Они всегда ощущают потребность поучать — даже в том случае, если они ничего не понимают в вещах, о которых говорят. Ожидают, что к ним будут относиться внимательно, как всегда к авторитетам, и не любят, когда с ними спорят. От конкретных вопросов они увиливают, заменяя их общими рассуждениями. И общими истинами они обрушиваются на каждого, кто не хочет признавать их безошибочность. Всем своим поведением они словно воплощают определенную точку зрения: я представитель вышестоящего органа,— следовательно, я прав.
Лапетеус был высокого роста, а трибуна, на которой он стоял, низкая. Подчеркивая какую-нибудь мысль, он наклонялся вперед, опирался руками о трибуну и задирал подбородок. В эти моменты он напоминал Юр-вена.
Хельви отвела от него взгляд. Ей было неприятно видеть Андреса таким. Человек, который подчеркнуто прямо стоял на трибуне и бросал то громким, то тихим голосом в зал написанные ему на бумажке слова, был для нее чужим человеком.
Совсем чужим.
Ощущать это было досадно.
За спиной Хельви бранились женщины-торговки. На рынке они сдирали с людей по три шкуры за моюко и масло. Они стали честить мастера, который с каждой зарплаты клянчил себе на пол-литра.
Хельви подумала, что Лапетеусу пора бы кончать.
И размышляла о том, что, наверно, никогда не научится быстро улавливать сущность людей. Андреса она сперва сочла за труса и шкурника, погом решила, что он смелый, по крайней мере прямолинейный человек, а выходит, Андрее был совсем другой.
Хельви снова взглянула на выступавшего, который все еще бравурно бросал слова в зал. Показалось, что Андрее заметил ее. Хельви это не взволновало. Как странно—люди входят друг другу в жизнь и снова уходят из нее. И ведь она любила его. В ней пробудилось что-то теплое. Теплое и нежное. Следовало бы подойти и что-нибудь сказать Апдресу. Ну, хотя бы, чтобы он не принимал казенную позу руководящего деятеля. Или по крайней мере не выдавал бы чужих слов за свои. Но Хельви очень хорошо знала, что она не пойдет и не будет говорить с Андресом. Потому что ему больше не нужны ее слова. И, вероятно, никогда не были нужны.
Через четверть часа Лапетеус кончил.
Женщины за спиной продолжали перешептываться. Теперь они говорили о том, что из деревни люди перебираются в город, что квартир нет и это, наверно, останется вечной бедой.
Объявили перерыв. И что после перерыва артисты филармонии дадут концерт.
В коридор вела узкая дверь. Да и сам коридор не был просторным. Поэтому зал пустел медленно. Хельви подумала, что можно бы обойтись и без концерта. Все равно половина людей уйдет.
Ее окликнули.
Хельви узнала голос директора.
— Товарищ Лапетеус просит вас к себе.
Хельви видела удивленное лицо директора, но, человек деликатный, он ничего не спросил у нее. «Что бы он сделал,— подумала Хельви,— если бы я сказала ему, что была любовницей Лапетеуса?» Сейчас она была противна самой себе.
Расставив ноги, Лапетеус стоял перед столом президиума и говорил громким голосом человека, убежденного в уместности своих слов, о том, что штурмовщина в конце квартала говорит о серьезных недостатках в организации работы на предприятии и что нужно сделать все, чтобы обеспечить ритмичную, строго по графику работу цехов и предприятий.
— Здравствуй,— протянул он Хельви свою сильную руку.
— Добрый день.
Лапетеус отвел ее чуть-чуть в сторону от других и сказал:
— Давно не видались. Время прямо летит. У вас хорошая фабрика. По выполнению плана одна из самых передовых в области. Штурмовщина еще бывает, но... Я знал, что ты здесь работаешь.
— Фабрика хорошая.
— Я порой завидую людям, которые непосредственно принимают участие в производстве, делают что-то своими руками. Так сказать, мужчинам и женщинам от станка. Они конкретно видят, могут пощупать рукой плоды своего труда. Нигде я не чувствовал себя так естественно, как в лесу, с пилой в руках.
Хельви еще острее, чем во время его выступления, почувствовала, что Андрее сильно изменился. Раньше он не был таким самоуверенным и разговорчивым. Почему он так говорит? Делает вид, что он свой человек, или действительно хочет им быть?
Они обменивались пустыми словами. Видимо, и Лапетеус понял, что им нечего больше сказать друг другу, и перевел разговор на общих знакомых.
— Майор Роогас уехал из Вильянди. Почему, этого я в толк не возьму. Он мог быть уверен в моей помощи А Паювийдик недавно приходил ко мне в исполком Жаловался. В ближайшее время посмотрю, что у него там стряслось. Хаавнк делает карьеру — его перевели в редакцию центрального органа. Ну, перо у него бойкое. Не повезло Пыдрусу.
— Пыдрус нуждается в поддержке,—сказала Хельви.
— Он сам во многом виноват,— произнес Лапетеус.
— Ему не позволяют работать даже учителем. Что же ему делать? Пригласи его к себе, поговори с ним. Вдруг сможешь помочь?
—- Из школы ему все же придется уйти,— заметил Лапетеус.
— Он учитель. Учитель математики.
— Школа не единственное место работы для такого человека, как он.
— Конечно, он справился бы и... с пилой. Но у нас не так уж много педагогов.
— Пыдруса выгнали из партии,— холодно сказал Лапетеус.— Защита его была бы приятельской политикой и ничем иным.
Хельви покачала головой.
— Пыдрус остался коммунистом. Он всегда был им.
— Я в этом больше не убежден.
— Ты это серьезно? — Она испуганно посмотрела на Лапетеуса.
— Да,— спокойно подтвердил он. Хельви беспомощно молчала. Лапегеус огляделся вокруг.
— Вашей фабрике нужен новый производственный корпус.
Хельви не захотела менять тему разговора.
— Не можешь ты так думать! — взволнованно сказала она.— Не можешь! Я не верю тебе.
— Раньше я о нем не все знал.— Голос Лапетеуса звучал недовольно. — Он сочувствовал всяким буржуазным деятелям. Смотрел сквозь пальцы, когда деятели пятсовских времен 1 заправляли в школах. Игнорировал произведения классиков марксизма-ленинизма. Пионерская и комсомольская работа его не интересовали. В конце концов, почему фашисты не расстреляли его отца?
Перерыв окончился.
Председатель месткома стоял в дверях и приглашал всех на концерт.
К Хельви и Лапетеусу подошли директор и председатель комитета профсоюза.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
В один из обходов Лапетеус удивил хирурга просьбой — пусть скажет, что с ним будет. До сих пор он ничего не спрашивал о своем здоровье ни у хирургов, ни у терапевтов. Если к нему обращались, он отвечал од-ним-двумя словами. Врачам не нравилось упрямое молчание Лапетеуса. Они пытались разговорить его, пробудить в нем интерес к своему здоровью, но это не давало результатов. Поэтому врач был поражен, однако виду не подал.
— Недели через три-четыре отправитесь домой,— сказал он как можно убедительнее.
1 Пяте — последний президент буржуазной Эстонии.
Лапетеус пристально посмотрел на него.
— Ваше состояние было довольно-таки критическим,— продолжал доктор, которому показалось, что больной снова застывает в прежнем безразличии. — Человек послабее не устоял бы. У вас редкостное здоровье. Просто на удивление крепкое сердце. Сердце-то вас и спасло. Теперь самое тяжелое уже позади. Скоро вы начнете поправляться гораздо быстрее.
Лапетеус измученно закашлялся. Кровь ударила ему в голову, дыхание стало хриплым. Перевел дух и потребовал:
— Говорите правду. Врач спокойно произнес:
— Опасности нет. Конечно, полное выздоровление потребует еще времени, но в том, что вы поправитесь, нет больше пи малейшего сомнения.
— Что у меня с легкими?—В голосе Лгпетеуса слышалось едва заметное волнение.
Он все еще дышал с трудом. Несколько часов в день получал кислород.
— Тяжелое сотрясение груди. Сломанные ребра повредили плевру и легкое, это вызвало эмпиэхму, пневмоторакс и гемоторакс. Или, говоря на обычном языке, внутренние кровоизлияния, воспаления и очаги нагноения. Ваши легкие и сейчас не совсем чисты. Нужно будет сделать пункцию, возможно —вмешаться хирургически, но все это уже, так сказать, обычный путь. Вероятно, после выхода из больницы вам потребуется еще длительное лечение где-нибудь в специальном санатории.
Лапетеус криво усмехнулся.
— Длительное лечение в специальном санатории...— насмешливо повторил он.— Я не ребенок.
Хирург заставил себя успокаивающе улыбнуться.
— Разрешите уж определение лечебного режима сохранить все же за нами, врачами.
Лапетеус разволновался:
— Я убил человека! Вы ведь... знаете это? Каким-то странным взглядом, одновременно изучающим и придирчивым, следил он за тем, какое впечатление произведут его слова.
Врачу показалось, что рассудок пострадавшего не совсем в порядке.
— Вы никого не убили,— несколько неуверенно произнес он.— Несчастье не убийство.
Лапетеус дышал прерывисто, словно хватал воздух.
— Перед законом... я... виноват... в смерти... человека,— сказал он, с трудом произнося слова. Теперь он казался врачу просто измученным и несчастным больным человеком.
— Закон делает различие между преднамеренным убийством и аварией,— осторожно возразил врач.—Вас будут рассматривать как виновника аварии, а не как преступника.
Взгляд Лапетеуса метался. Он заговорил взволнованно, причем голос упал до хриплого шепота:
— Я не... убийца... Я был... пьян. Я ничего., не помню... Почему я взял машину... и выехал. Я пригласил... к себе в гости... друзей военных лет... Виктор Хаавик, который... погиб, был... мой друг. И моя жена едва... не погибла. И как... все так получилось? Я этого... не хотел. Я не... убивал. Вы правы — это был несчастный случай... Закон различает... должен различать...
Он умолк. Глаза словно погасли. Дышал быстро, коротко.
Тут же снова оживился и потянулся к врачу:
— Я... буду жить?
— Будете. Проживете еще много лет,— заверил хирург.
Лапетеус закрыл глаза. В этот момент он казался трупом. Так лежал он долгие часы. Лишь натужное, то хрипло-свистящее, то прерывистое, дыхание подтверждало, что он не умер.
— Товарищ доктор, я не... преступник,—волнуясь, снова начал он.— Я не знаю... как это... случилось. Несчастье, страшное несчастье... Я больше не... мальчик... Раньше я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31