Но снежные тучи похожие на куски простокваши, плавающие в жидко-голубом молоке неба, медленно двигались к горам Они собирались на плечах Тарбагатая, тесно висли на вершинах сосен, словно зацепившись за них.
Аспан-старик оглянулся, отыскивая, не показался ли где-нибудь кто-то из чабанов. Пользуясь затишьем, чаба ны могли двинуться к аулу Это было бы очень некстати, пришлось бы делиться вином, а он, усевшись вроде сурка, сейчас не жаждал компании. Кроме того, пристали бы с расспросами: что выгнало из дома в такой буран, зачем потащился к могиле? Или еще хуже — промолчали бы, а удалившись, начали бы крутить пальцем около виска и посмеиваться
Разве мог он объяснить кому-то, что приехал посидеть на мерзлом холме, чтобы не чувствовал себя одиноким в этот страшный джут ' Аспан-табунщик?
И было совсем тайное: догадавшись, что сын собрался на Алатай, отец понял, что, несмотря на белую пургу, на опасность заблудиться и сгинуть, он должен поехать сюда. Подвергая риску свою жалкую безногую жизнь, он вымаливал у кого-то снисхождения к судьбе сына.
Сын отправился в трудный путь. Его путь.
...Тридцать лет назад он тоже двинулся к Алатаю. Тогда выпал точно такой же густой снег — предвестник джута.
Горе — ящур, и как ящур оно может прицепиться, переходить от одного к другому. Аспан испугался своих мыслей, прошептал: «О боже, отвороти лицо такой напасти от нас! Отвороти! Может, тот, кто лежит в могиле, забрал с собой конец нити несчастий... Да, да, несчастья имеют свойство цепляться к роду В ауле есть такие невезучие...»
Человек по имени Дуржин был застрелен в тридцатом году на перевале, его сын исчез через семнадцать лет, внук попал в тюрьму, дочь умерла в годы войны. О воля божья, некоторые ходят по жизни, развевая на ветру чубы
Джут падеж скота в гололедицу
хотя и глотают верблюда со шкурой, а другие — мышь не обидят, а все несчастья липнут к ним как репей.
Отвороти лицо! — Аспан-старик потряс бутылкой, взбалтывая вино, и сделал большой глоток.— Вернулся бы целым и чтоб, не страшась, перешел Чертов мост,-эти слова он проговорил громко, как заклинание
Он знал, что сын пойдет к Чертову мосту. Выберет короткую дорогу, не зря не захотел переждать пургу. Как жалел сейчас Аспан-старик о сказанных когда-то, в минуту слабости, словах. Он сказал: «Не повторяй мою судьбу»
Как знать, может, из-за этих слов его сын выберет дорогу через Чертов мост; может, из-за них всегда и во всем подражал отцу Разве теперь разберешься, кто для кого был опорой все эти годы: отец вырастил сына или сын помог выжить отцу...
Гнедая кобыла вдруг громко и жалобно заржала
— Пасись, родимая,—сказал Аспан-старик,— тебе и мне что осталось, если не жрать и спать.— Он разгреб снег у изголовья могилы и тихо зашептал: — Пожелай жизни Аману, пожелай вернуться невредимым. Если человек желает добра другому человеку, то не бывает таких, как я. Если бы так было всегда, я бы не сидел здесь, обхватив руками культяшки... Но в наше время жизнь не баловала таких, как мы, не оставляла ни сил, ни времени для мыслей о других. Да что о других - о себе забывали. Переезжая через Чертов мост, я не сказал «бис-миллахи» и остался под снежным завалом. Не на один день остался, и мало было тех, кто бросился сразу на поиски, и мало было тех, кто хотя бы молился за меня. Но поднимусь-ка с места, чем нести чепуху...
Он резко подался вперед и, вспомнив, что он хуже маленького ребенка, крепко обматерил себя.
— Проклятье на твою голову, свихнувшийся Аспан-старик, какой дьявол опутал тебя, что ты забыл, кем сгал! Трухлявый пень...
Он ругал себя нещадно и думал, что все же это неплохая примета: забыть о своей ущербности в то время, когда его сын находится на пути к аду.
Горизонт снова приблизился, а небо опустилось и было злым, как табунщик, потерявший всех своих лошадей.
Хотя едва перевалило за полдень, наступили сумерки, и все вокруг снова притихло, затаилось в ожидании беды.
Краса Алтая — игривая Бухтарма — начала глухо по-
станывать, словно невестка, обиженная в доме мужа Потом заплакала навзрыд, ей вторили тоскливым посви стом тугаи
«Много плачущих будет у природы» Аспан-старик сделал последний глоток, сунул бутылку в снег* весной заберет Сколько их накопилось бы здесь за тридцать лет! Можно было бы соорудить красивый памятник Та бунщику. Пирамида бутылок. Скрепить их цементом. Как бы они играли на солнце летом, гудели бы заупокойную песню, вторя алтайскому ветру, зимой
Аспан-старик пожалел, что эта замечательная мысль пришла так поздно. Вряд ли до конца жизни здесь теперь наберется пустых бутылок для большой пирамиды. Он снова крепко завязал под подбородком шнурки треуха, застегнул полушубок, натянул меховые рукавицы. Позвал гнедую: «Мох, мох!» Она покорно подошла и даже, кажется, чуть присела. Прямо с могильного холма, так было сподручнее, Аспан-старик, ухватив могучими руками седло, подтянулся и взлетел на него.
- О боже, сохрани сына моего! - Провел ладонью по лицу и, понукая кобылу, направился к аулу
За спиной остался холмик с примятым снегом и березовый курук, издающий на ветру бесконечную унылую песню. В этой песне звучали и неизбывная тоска, и неведомая мечта, и тайна чьей-то души. Аспан не оглянулся, лишь пустил гнедую рысью, надо быстрее добраться до дома, заняться скотом, ведь сын на Алатае, а завтра же Новый год А песню курука он знал наизусть.
* * *
К полудню управляющий отделением совхоза «Енбек» Аман Асланов достиг подножья гор Тарбагатай, тут его и застал буран Не стало видно конских ушей. Он ехал осторожно, чутко прислушиваясь к поступи лошади. Взбирался на вершину по извилистой, словно рисунок на подушечке большого пальца руки, дороге, построенной еще пленниками первой мировой войны с австро-венграми.
Путь носил название «Ирек» ] и вел к единственному перевалу по ту сторону Алтая. Путь всех чабанов и табунщиков Одолевали они его с молитвами, прося снисхождения у бога, вспоминая грехи свои
'Ирек Извилистый
Чуть в стороне еще тропа, но по ней мог пройти только один всадник, да и то не всякий, а жигит из жигитов, с сердцем, покрытым щетиной, и на коне, чтоб всем коням конь. По этой тропе в лютые зимние дни без риска потерять голову живой душе не пройти.
По Иреку же в летние месяцы носятся машины, а зимой только всадник может проехать, но молча и не спеша.
Потому люди в этих краях умеют разговаривать молча, что стоит аукнуться или кашлянуть громко, как толщи снегов, опирающиеся на лохматые ели, нависающие над краями утесов, враз сдвинутся и завалят дорогу, сметая все живое и неживое на ней.
Снежный обвал, рухнувший с горы, сомнет всадника с конем, утащит в глубокую расселину, расколовшую землю вон там — у самого подножья.
Но если минет тебя эта напасть, самое трудное встретишь впереди. Вниз с перевала к зимовке Алатай ведет тропа Тар '. Само название ее говорит за себя. Она петляет вдоль реки Каба, пересекает мостами реку много раз, бродит между гор и уходит на юг. Ниточка прорезает каменистые утесы, то готовые вот-вот упасть, то копьем взлетающие ввысь. Ее мосты — волоски, по которым надо пройти из ада в рай, из рая в ад, и так много, много раз. Не хватает сил перевести дух. Зимой тропу скрывает двухметровый снег, и угадать ее можно только опытом. Но когда все это преодолеешь, как награда открываются невиданные красоты Алатая. Просторная белая долина зимой оправлена в раму темных, поросших могучими елями гор, летом она — изумруд в кольце из горных вершин.
На этом джайляу аул Евбек все лето заготавливает сено для скота, зимующего на Алатае. Табунщики в холода подтаскивают сено к зимовкам. Долгие месяцы они отрезаны от всего мира и живут тихо, словно сурки в норе. Продовольствие запасают, когда земля еще черная. И так годами, и так всю жизнь. Но однажды случается джут, и тогда не от кого и не откуда ждать помощи. Надежда только на себя, и если не натаскал достаточно сена скотине, его уж не притащить с дальних скирд и тебеневкой не спасешься. Значит, сиди и смотри, как на твоих глазах погибают от голода сотни ни в чем не повинных животных.
Два путника в буране знают об этом и идут на помощь.
Но сумеют ли они целыми и невредимыми добраться до дальних зимовок?
Они уже благополучно одолели перевал Ирека и вышли на Тарбагатай. Буран, который выл натужно, вдруг бросил их преследовать за перевалом, и в воздухе засверкали тихие снежинки. Перед путниками открылась равнина Шарыктыбулака. Она была похожа на спящую девушку с красивой грудью. Где-то среди равнины притаилась под снегом зимовка. В ней живут чабаны соседних аулов Шынгыстай и Пилорама; можно отогреться, отдохнуть, поесть, но путник, едущий первым, направляет коня к Алатау.
Когда Аман и Эркин добрались до зимовки, расположенной у самой пасти Тара, уже смеркалось.
Всадники соскочили с коней, дымящихся от пота, и направились к деревянному дому зимовки. Аман огрел плетью по голове волкодава, с бешеным лаем хватающего за подол, открыл дверь. Точно воробьи, увидевшие кота, замерли табунщики. Расположившись вокруг железной печки, они дулись в карты, расставив ноги и хохоча во все горло. После минутного оцепенения они повскакивали с мест и с преувеличенной заботливостью бросились к гостям.
Аман не подал руки, не ответил на их «ассалаума-галейкум». Скинул полушубок, сел на корточки перед печкой, протянул к ней ладони Табунщики после замешательства кинулись с рукопожатиями к зоотехнику Он поздоровался и тоже повис над железной печкой.
Молчание затянулось, и тогда самый молодой из табунщиков, безусый мальчишка, сказал примирительно:
— Надо согреть кумыс. Замерзли вы, наверное, сильно.
Жигиты, не знавшие, как проявить себя, тотчас бросились к саба 1. Один взболтал кумыс, другой подставил жестяную миску. Осторожно, не задев и не побеспокоив начальника, мальчишка поставил миску на печь.
— Аман-ага, спокойно ли в ауле? — нарушил молчание табунщик Альке.
— Тебя интересует, как дела в ауле, а нас интересует, как дела в зимовке Алатай,— не отрываясь от созерцания своих рук, бросил Аман
— А мы думали, вы расскажете, что там творится Человек, сказавший слова, лишь один из всех
Саба посудина из лошадиной кожи
не суетился, сидел вдалеке от очага, и лицо его возникало в отблеске пламени, не давая себя разглядеть. Аман лишь по медно-рыжим усам догадался, что этот табунщик ему знаком давно, еще с детства. Присутствие его всегда вызывало странное томительное чувство. Брезжило какое-то воспоминание: летний полдень, жеребенок на тонких слабых ножках, мальчишки-друзья. Потом пришел медноусыи, и жеребенок исчез. Мальчишки знали, что по обычаю жеребенка-близнеца полагается зарезать. Но он так сверкал на солнце, и мать-кобылица бормотала над ним так нежно, и медноусыи табунщик был сам близнецом, и они доверили ему тайну. А жеребенок к вечеру исчез.
Медноусыи или его брат, их невозможно различить, был председателем колхоза в тот страшный год, когда отца унесла и искалечила лавина. Теперь кто-то из них — простой табунщик, кто-то — простой чабан. Аман почувствовал вызов в словах медноусого, и этот вызов почувствовали все. Табунщики притихли. Эркин хотел что-то сказать, но Аман остановил его рукой.
— Разве для вас рай наступил раньше других? — спросил он спокойно, хотя хотелось закричать.— Что за беспечность? Словно женихи, приехавшие на первую ночь к невесте, сидите играете в карты, жрете казы \ рыгая, пьете кумыс.— Схватив миску, стоящую на печке, он начал пить большими глотками.
— Товарищ управляющий, оставьте и мне глоток,— сказал Эркин, пытаясь немудреной шуткой разрядить сгущающийся электричеством злобы воздух в избе.
— Убейте, но скажите, за что сердитесь! — взмолился мальчишка.
— А ты не догадываешься?
— Правда не знаю, ага.
— Может, вы догадываетесь, кто постарше? — спросил Аман двух других.
— Мы свое дело знаем,— буркнул из сумрака медноусыи.
— Тогда я вам объясню,— угрожающе сказал Аман.— Отвечайте на мои вопросы. Сколько дней идет снег?
— Третий!—откликнулся обрадованно табунщик Альке, тихий, измученный какой-то затяжной болезнью человек. Его томила смута, сменившая такую веселую и спокойную жизнь зимовья.
1 Казы - конская колбаса
— На сколько толще ^снег по сравнению с прошлыми годами?
— Примерно на два метра.
— С тех пор как ты помнишь себя, был такой джут?
— Нет, ага. Но мой отец рассказывал: когда я был младенцем, пришел.страшный буран.
— А он не рассказывал тебе, что делали настоящие жигиты в это время? Почему вы ведете себя так, будто на улице благодатное лето? Почему никто из вас не спустился вниз узнать, есть ли корм у скота? Почему никому не пришло в голову узнать, как дела у тех, кто еще выше в горах, кому еще труднее?
— Для того и начальство, чтобы думать о других, а мы думаем о себе,— сказал медноусый.
Злость Амана невидимой волной словно затопила избу, но из темного утла навстречу ей поднялась такая же глухая злоба, и это ощущали все.
Эркин напрягся. Он чувствовал, что негодование Амана имеет какую-то тайную причину. Две злобы, столкнувшись, могли вызвать буран пострашнее того, что бушевал на дворе, и Эркин сказал спокойно:
— Потому мы здесь, любезный, что думаем обо всех. Но меня интересует, как обстоят дела у вас с кормами...
— Сено у нас кончается...— тихо сказал Альке.
— Значит, пойдете прокладывать путь к скирдам И когда мы вернемся из Алатая, сено должно быть.
— Как прокладывать?! — жалобно спросил Альке. На двор носа нельзя высунуть.
— Даже если будет вьюжить не снег, а кровь, вы это сделаете А теперь подберите нам коней, пора в путь.
— Ой, ага,— покачал головой Эркин,— куда пойдем блуждать среди ночи и что изменится если мы выйдем на рассвете?
— Если боишься, надо было оставаться дома. Ты знал, что едешь не на великий той.
— Зоотехник прав,— сказал рыжеусый если и падет четвероногий скот на Алатае, то наверняка двуногие выживут. Продовольствия, слава богу, хватает. А вы можете оказаться ни там, ни тут, заблудитесь в пути, помрете, унесет вас вода Кабы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14