— Уважают его за мужество, проявленное при спасении поголовья жеребят
— Да, да, конечно! Но мне кажется, что аулу нужна эта могила и нужен человек, который ее почитает Уважение к исчезнувшему навсегда вызывает уважение окружающих
— Да, в этом человеке многое достойно уважения, - промолвил Аман, смотря в окно. Выглядел он невеселым.
Сегодня утром он сказал, что за последние тридцать лет не помнит такого снегопада. Снег просто не дает поднять голову Я говорю это не для красного словца Боюсь, как бы жеребята и стригунки на зимовье Алатай не полегли все, до последнего копыта. Какое там количество голов? — Голов двести...
— И корма неблизко, да и где взять силу, чтобы проложить дорогу через снега толщиной в человеческий рост, чтобы из скирд навозить сена? Стихийное бедствие всегда застает врасплох. Я до сегодняшнего дня надеялся, что табунщики сами пробьются к нам, но даже жиги-ты с самой ближней зимовки Тарбагатай вот уже третий день не оставляют следа своих коней. Похоже, что они тоже в плену у снега. Что будем делать, Эркин? — Он смял в пепельнице окурок, смотрел выжидающе
— Нужно подумать.
— Думай не думай, а возможность связаться с ними только одна - кому-то сесть на коней и поехать.
— Кому?
— Например, нам.
— Центральное отделение тоже нельзя оставлять на волю аллаха.
— Значит, ты не едешь. Ну что ж, имеешь право
— Я говорю не о правах, а об обязанностях. У нас с вами есть обязанности, установленные инструкцией.
— А на основании какой инструкции я пошлю людей в такой мороз в опасный путь? Придется переходить через Чертов мост.
- Зачем через него? Есть же бетонный.
— Это на день задержка, большой крюк. А задерживаться, если уж говорить серьезно, нельзя ни на час. Надо взять медикаменты, а главное — приехать, чтобы они не думали, что бросили их на съедение волкам. Доехать до Тарбагатая, захватить там несколько жигитов и, круша по дороге снег, дойти до зимовки Алатай. Это программа-минимум, а максимум — подскажут обстоятельства. Решай. Смотри,— он щелкнул по оконному стеклу,— скоро начнется буран, это значит — началась заваруха, способная довести человека до безумия. Отец чувствует это. Тридцать лет назад, когда его поглотил снежный обвал, шел точно такой же непроглядный снег, и кончился он страшным многодневным бураном.
— Вы пугаете меня, ага? — спросил Эркин.
Аман встал, надел ушанку, быстро застегнул пуговицы на черном полушубке.
— Возьмем с собой лыжи? — Эркин потянулся за своим полушубком.
— Прихватим у табунщиков в Тарбагатае.
— Вы не зайдете домой попрощаться?
— Разве мы отправляемся на смерть, чтобы устраивать торжественные проводы? Чем незаметней мы уедем, тем меньше у них будет ныть сердце.
— Мне-то что, я одинок. По мне здесь ни у кого не заноет сердце.
Снова мелькнула мысль: «Зачем брать недруга? Ведь намекает, что одинок по моей вине...»
Но опять: «Сегодня день судьбы, отец тоже поехал с недругом. Посмотрим, изменилось ли что-нибудь в этом мире».
Снег падал уже по-другому, косо ударяя в лицо. Поземка на насте была похожа на нёбо коровы, и огромная гора, нависающая всегда прямо над затылком, скрылась в белой мгле. Енбек до того близко притулился к этой горе, что начиная с декабря до марта солнце ходило по ту сторону вершины и лучи его не достигали аула. Люди в эти месяцы с завистью смотрели на аулы, расположенные на другом берегу Бухтармы, —- там светило солнце, туда раньше приходила весна. Но зато в июльский зной, когда заречные изнывали от жары, скот и люди маялись на вечном солнцепеке, енбековцы, вкушающие мягкую прохладу ущелья, ходили бодрые, ублаженные легким ветерком и отсутствием назойливых зеленых мух, сопровождающих в жару стада.
Они говорили: «Что поделаешь, дары природы заранее взвешены; сейчас те, которые избаловались в благодатную зиму, терпят неудобства».
Дьявольский снег, навалившийся несметной ордой, пропадавшей где-то тридцать лет, все круче и круче показывал свой нрав Начавшись тихим снегопадом, он три дня неустанно и упорно заваливал все живое, и лишь потом пришел ветер несущий миллионы жестких крупинок. Он то стонал, как неутешная вдова, то принимался подвывать голодным волком. Злая сила, направляемая каким то невидимым врагом с юго-запада, взяла власть над миром и носилась по ложбинам и ущельям гор, отыскивая жертву.
Казалось, все голодные волки Алатая стояли, раскрыв пасти, изготовясь в прыжке.
В ущельях гор буран случается не часто, но если разгуляется, то поднатужится вовсю. Подберет живот да так начнет колошматить, что вспомнишь прошлую жизнь, готовясь к концу. Самое жуткое — это когда начинают голосить вразнобой все ущелья, пики, утесы, навьюченные снегом. Появляется Великий Шум, и кажется, что обломки неба с ревом падают на землю.
Аспан-старик попал в буран, как только достиг Моты. Он был готов к нему, еще когда садился на коня, и потому ничуть не испугался. Подмял под колени полы полушубка, сел боком и поехал, набычив голову, навстречу ветру. Гнедая кобыла вздумала было повернуть назад, но старик огрел ее пару раз двенадцатихвостои плеткой и, резко дернув узду, крикнул:
— Ну ты, брюхатая, побалуй у меня!
Продираясь сквозь буран, он продвигался упрямо вперед. Холод издевался над ним, проникал под полушубок, обжигая грудь и спину.
«Ну что ж, передряга как передряга, только культи ноют ужасно, словно огромные больные зубы».
Не видно ни на палец, неизвестно, где восток, где запад, и он как пловец в вязком, ревущем, кипящем белом океане. Крошечный человек, затерянный в бездне. И, будто бесясь, что ее страшные тиски не валят и не добивают на земле это упрямое существо, стихия, стеная и ревя как дракон, нападала все снова и снова, тщась сорвать с человека одежду. Пустые старания. Человек, собранный в кулак, не гнулся, не падал лицом в гриву коня. Лишь конь, не вынеся бьющего прямо в лоб ветра, пошел боком.
«Эй, аллах, сохрани от новых тягот»,— пробормотал человек. Инвалид, человек-обрубок, каких более страшных тягот мог испугаться он? И какое горе выгнало его из дома? Сидел бы себе на постели, наслаждаясь покоем, пепетом внуков и теплом печки.
Может быть, желание смерти, может, устал он в своей многотрудной жизни? Тогда зачем он так неистово борется с силой, несущей смерть?
Этот буран, который тявкал сучкой, начиная свои бесчинства, теперь угрожающе лаял волкодавом. В лае слышались угроза и неистовое желание заставить человека выплевывать кровь.
Буран, казалось, не прожевывая, проглотил и уничтожил все. Он создал свой вопящий мир, он владел им и, играя миллионами жгучих плетей, хлестал всех, кто только попадался под руку. Но Аспан-старик, выехавший, чтобы почтить свое, драгоценное, отнятое когда-то таким же бураном, ничуть не страшился великой смерти в природе, он бросал ей вызов мужчины.
Ни одна из сторон не сдавалась. Буран был неиссякаем, как белый огромный пожар, а человек шел сквозь него
Гнедая кобыла была умной и опытной животиной Не находя сил противостоять буйному натиску, но ощущая железную силу сжавших ее бока обрубков, она продвигалась вперед, вгрызаясь копытами в снег.
Доехав до Моты и повернувшись мордой к могиле, различимой только по еле виднеющемуся из снега куруку, она замерла, окаменев. Хозяин не сразу почувствовал, что достиг цели. Он будто дремал, бредя куда-то на поводу у своих невеселых мыслей. Потом очнулся, пробормотал: «Ну, ну, родимая, что тебе померещилось?» Гнедая не шелохнулась. Тогда он открыл глаза и увидел конец курука. Похлопал гнедую: «Ах, умница, зря я тебя винил»,— и одним рывком скатился с седла.
Снег, сгустившийся, как сливки на молоке, мягко поглотил тело-обрубок, одна лишь голова осталась на поверхности. Отталкиваясь руками в меховых рукавицах, Аспан-старик начал потихоньку продвигаться к куруку, прокладывая за собой глубокую борозду. Продвижение состояло из нескольких последовательных действий: сначала расчистить перед собой снег, затем достичь коричнево-бурой земли, упереться в эту надежную твердь и рывком бросить тело вперед.
Штанины стеганых брюк были подогнуты, надежно зашиты толстыми нитками, сырость пока еще не проникла через толстый слой ваты. Но как медленно он продвигался! Летом ведь не уступает ходячим, а сейчас ползет настолько трудно, что путь его успевает занести ветер. И за спиной гладко. Вот уж поистине существо, не оставляющее следа!
Он еле добрался до курука, задыхаясь, с раскаленными легкими. Достигнув цели, он рухнул ничком, не в силах отдышаться. Со лба лил пот, тело покрылось испариной. От него валил пар. А путь от лошади до изголовья могилы был не длиннее курука, вкопанного в нее.
И даже этот короткий путь замела вьюга.
Аспан-старик оглянулся. Последний отрезок его борозды затягивало снегом, вот и он исчез. Что бы сказал человек, увидевший его торчащим истуканом среди нетронутой белизны? Оборотень, свалившийся с неба? Каменный идол в человеческой одежде? Неизвестно зачем забредший сюда безумец? Но где же след? Человек ведь оставляет след, а этот Значит, он все-таки не человек Упырь.
Но он человек и родил человека. Это его сын едет сейчас через снега, едет с недругом, который дышит ему в заты лок Его сын стремится к Алатаю, и путь его лежит через Чертов мост Обязательно через Чертов мост, он знает своего сына И еще он знает, что на полпути они, может быть, встретят «того", кто кричал»
Из-за него он, Аспан-старик, стал тем, который не оставляет человеческий след. Да Сначала, после больницы он сгоряча влез на протезы. Даже красовался в них дурак. Но бедные деревяшки так и н^ смогли прижиться У них была своя жизнь - жизнь деревяшек, и они не по нимали, как можно бухнуться на зеленую траву, снять сапоги, посушить портянки и шевелить пальцами, подстав ляя их свежему ветру.
«Раз так, то ну их к черту! — решил Аспан и уселся задом на благодатную землю.— Плевать я хотел на пус той прыг-скок! Человеку не нужны подпорки ни для чего И если уж они не понадобились моей душе, так зачем они телу? И без них я могу ездить на коне, косить, справляться с домашней работой, чего же еще требовать от немолодого жителя глухого аула?»
Словно заинтересовавшись тем, что же будет делать человек, приползший на могилу, буран начал стихать Окрестности, скрытые за белой пеленой, прояснились, выступили могучие очертания гор. Гнедая кобыла тяжело вздохнула, втянула живот и переступила с ноги на ногу
«Снова пойдет снег»,— сказал Аспан-старик громко и вытащил из-за пазухи бутылку вермута. Лошадь, испугавшись его голоса, навострила уши, настороженно глянула на хозяина Аспан-старик зубами сорвал колпачок из желтой фольги, выбил пробку, ударив ладонью по дну бутылки Потом погладил курук, подергал проверяя крепко ли держится Остался доволен Этот курук был свидетелем его молодости, его могучей силы, его беды Давным-давно Аспан-табунщик очистил от коры ствол молодой березы и березовый шест засиял, как молодая луна, с ним он впервые выехал пасти лошадей. Тогда он не мог знать, что его курук окажется крепче него, уцелеет невредимым, а когда узнал то воткнул в могилу в память об ушедшем навсегда Аспане-табунщике
Теперь буран прикинулся искрящимся легким снегом, тихо падающим с небес. Обманутая природа обрадовалась избавлению от воющей напасти; подала голос река Бухтарма, улыбнулось наигранной улыбкой солнце сквозь сизую пелену неба. Навьюченный громадой темных елей, Алтай словно распрямил плечи с усталым вздохом
Аспан-старик понемногу прихлебывал из бутылки и, глядя прищурившись на знакомую и вечно новую картину своих мест, думал о том, что вот это все вокруг — леса, гугаи, река, зверье, горы — творит сейчас свой незаметный праздник, радуясь тому, что остались живы, избежали великой напасти. Они едины в своей радости, потому что созданы друг для друга. Небо создано для земли, земля для воды, вода для животных, насекомых, даже тугаи и те созданы для незаметного, величиной с пальчик, воробья. А для чего им нужен человек? Например, Аспан-табунщик? Он умер, и разве изменилось звездное небо? Разве шелохнулась хоть одна ель? Он не причинял природе вреда, а она погубила его снежным обвалом. Значит, человек ей не нужен; может, даже она все время ищет повода, чтобы избавиться от него навсегда. Аспан-табунщик, ты стал ненужным, ты присоединился к бесконечной цепи исчезнувших людей, а горы, погубившие тебя, остались; а снег, погубивший тебя, снова укрывает эти горы; а тот, кто кричал...
«Погоди. Надо снова. А тот, кто кричал... Значит, погубил не снег, не горы, погубил человек... А какой конец ждет меня, Аспана-старика? Когда похоронят меня в той же могиле? И много ли будет искренне плачущих? И главное: стоило ли выползать на брюхе, словно ящерица, лишенная хвоста, для того, чтобы видом своим пугать живущих?»
Ах, как долго он мучился когда-то, ища ответы на эти вопросы! Стоит ли снова возвращаться туда, где и без него много споров, страданий, несправедливости и лжи?
Не лучше ли уйти вслед за Табунщиком, и пусть засыплют землей, поставят на грудь тяжелый камень, придавят надежно, чтобы не поднялся, не вступил снова в спор за счастье и достаток, и главное — чтоб не открыл преступление, не плюнул в лицо «тому, кто кричал».
Аспан-табунщик решил уйти сам, и он лежит теперь в могиле, а тот, кто остался, не хочет умножать распри и продолжать бесконечную цепь сведения счетов, поисков виновных. Разве возможно восстать против времени? И разве не затем он, лежа под зимним, сверкающим далекими холодными звездами небом, следил, как движется это время, и, когда оно повернулось, выплыл из небытия, чтобы стать доказательством необходимости своей жизни и своего простого дела.
Когда Аспан-старик дошел до середины бутылки, день прояснился совсем, потихоньку стал набирать силу мороз Пока только пощипывал щеки. Гнедая кобыла оживилась принялась за дело. Расчищая копытами снег, добывала траву. На верхушки деревьев уселись воробьи, притаившиеся где-то на время бурана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14