он стал знаком страха. Старики будут говорить внукам, тайком показывая на него: «Вот что делает с человеком строптивость. Живи тихо, никому не перечь, иначе станешь таким, как Аспан».
Но разве он возродился, избежал смерти для того, чтобы стать символом страха? Он хорошо помнит, как горделиво пришел на протезах в контору. Старый аксакал сказал, шамкая беззубым ртом:
— Ты стал даже лучше. Смотри, как хорошо управляешься с этими деревяшками!
Ровесники собрались вокруг, щупали протезы, причмокивали языками, одобрительно хлопали по плечу. Но в их глазах он читал радость: «Я избежал этой участи; слава аллаху, я избежал». Аспан вернулся домой, снял протезы и больше никогда их не надевал. Он не любил, когда его хлопают по плечу, он не захотел стать умелым калекой, наглядным пособием к страху. Он научился ездить на коне, сжимая его бока культями, породил двух дочерей, косил, тянул домашнюю работу, стриг овец. Аульчане, затаившись, следили за его борьбой с жизнью. Странный народ, лишенный жалости. Но Аспан сам был таким, не знал жалости, не хотел ее. Он ничего никому не хотел доказывать. Разве только тому Табунщику, ушедшему на небо. Ему хотел доказать. Если бы он мог высказать смутное суждение, оно бы прозвучало так: пока человек жив, он не может совсем исчезнуть. Просто он становится совсем другим человеком. Табунщик исчез, об этом знал только он, Аспан. Остался Аспан — человек-обрубок. Но прошло время, и никто не замечал уже его неполноценности. С ним ссорились, враждовали, дружили, просили совета, ругали на чем свет стоит. Но никогда не кричали. Кричать на Аслана было нельзя. Это знали все.
Мороз на улице усилился. Аспан понял по рисунку инея на окне: он стал более четким. Приложил ладони к стеклу — иней растаял. Снегопад утих, но Аспан знал, что это ненадолго.
— Старик, идемте пить чай,— сказал сзади Аман.
— О боже, опять ты! Что ты все вертишься вокруг меня с утра, послал бы лучше кого-нибудь из детей.
— Снегопад плохо действует на вас.
— Не первый раз вижу.— Все же не выдержал, сказал ненужное: — Просто на сердце какая-то тяжесть. Видел плохой сон.
— Не надо верить снам.
— А чему надо верить?
Сын наклонил голову, думал он всегда медленно.
— Чему верить? — переспросил он с усилием.
— Ты сказал, не надо верить снам, я спросил: а чему верить? Что с тобой? Ты сам в каком-то странном состоянии. Какая морока на тебя нашла?
— Моя морока — моя работа.
— Что же собираешься сегодня делать? Сын молчал.
— Тебе придется здорово попотеть, чтобы расшевелить дремлющих по домам подчиненных.
— Да, да, наверное,— рассеянно подтвердил Аман.
— Так что же ты собираешься делать? Наверняка будет буран.
— Надо проверить дальние зимовки. Узнать, не нужна ли им помощь.
Сердце Аслана взлетело и упало. «Зачем спросил, лучше бы не знать»,— мелькнула трусливая мысль.
— Ну что ж, так полагается. Так полагается,— повторил он.
— Отец...
Радостный крик: «Дедуля!» — прервал Амана, и в комнату вбежал самый шаловливый и самый любимый внук Аслана. С разбега повис на каменной шее.
— Жеребенок мой! — Аспан прижал мальчика к груди, понюхал его лоб.— Елик ' мой резвый!
— Расскажи про Елика,— встрепенулся мальчик,— расскажи, ты обещал
— Давным-давно,— сказал Аспан,— давным-давно, в один из блаженных дней лета, я пустил косяки колхозных лошадей к подножью Алтая, а сам пошел собирать ягоды...
— Дедушка еще не пил чай,— сказал Аман сыну — отпусти его.
— Я не хочу. Пейте без меня... Так вот, пошел я собирать ягоды. Они растут у подножья гор, там, где много кустов караганника. Трава там такая высокая, что достигает брюха коня. У меня был замечательный вороной жеребец. Умный и смелый. И вдруг он шарахнулся и чуть не выкинул меня из седла...
— Тебя нельзя выкинуть из седла,— сказал мальчик.
— Теперь нельзя, а тогда было можно. Слушай. Я подумал, что конь испугался помета медведя, они боятся помета ужасно. Стал понукать его, конь не шел. Я вгляделся в заросли травы и тут увидел козлика Елика. Он спал свернувшись. Я слез с коня и долго любовался беспечным козликом. Он был до того свеж и молод, до того чист, словно ребенок в колыбели. Когда ты был сосунком, то, насытившись молоком матери, спал точно так же, погрузившись в пахнущий медом сладкий сон. Не стерпев, я взял его на руки, как брал и тебя. Внезапно разбуженный козленок задергался и попытался вырваться. Но он не мог высвободиться из моих сильных рук и затих. Я сунул его за пазуху и привез в юрту на джайляу. С тех пор он стал
1 Елик — горный козлик; здесь - как имя собственное
жить рядом Я сделал ему маленький домик и хорошо кормил. Он привык пить из бутылочки молоко, брать корм привязался к нам, табунщикам, и даже не удалялся от юрты С наступлением ноябрьских холодов мы перекоче вали на зимовку Алатай
— Мы поедем туда? — спросил мальчик
— Обязательно.
— И перейдем через Чертов мост?
— Откуда ты про него знаешь?
— Все мальчишки говорят Они тоже хотят его перей ти.
— Зачем?
— Чтобы стать настоящими жигитами. Только тот настоящий жигит, кто перешел через Чертов мост, как ты. Ну, рассказывай.
Аспан молчал.
— Рассказывай дальше про Елика.
— Да-да, про Елика... Он жил в сарае, словно совсем ручной, домашний. Даже собаки на зимовке до того привыкли к нему, что бегали с ним наперегонки, но никогда не причиняли боли. И, глядя на их игры, радовалось сердце. Вот такой был Елик
— А потом?
— Что — потом?
— Что с ним стало? Он убежал?
— Нет
— Его задрал медведь?
— Нет
— Так что же с ним стало?
— Его нечаянно убил я
— Убил?.. Зачем?
— Я же говорю — нечаянно. Я не хотел. Я потом не спал три ночи И понял, что это неизбежно должно было случиться
— Почему?
— Потому что я лишил его свободы. Дитя диких гор не должно жить как домашнее животное. Когда-нибудь он убежал бы сам, потому что Елик не собака, привыкшая к косточке и помоям. Но мы не понимаем этого. Раз мы живем по правилам, то хотим, чтобы и звери жили без свободы, по правилам. А звери лучше некоторых людей. У них рога торчат наружу и служат для того, чтобы защищаться, у некоторых людей рога скрыты внутри Да, да, у них есть невидимые острые рога и безжалостные копыта Они пользуются ими для того, чтобы нападать на других
— А кто эти плохие? Как их зовут?
— Их зовут ТЕ
...В один из последних дней ноября на зимовку приехал ТОТ, с собакой Ежегодная привычка начальника — управляющего отделением: пока на Алатае не выпал снег, он в последний раз проверял всю живность зимовки; потом же, в течение всех шести месяцев суровой зимы, не показывал носа А именно зимой и был он нужен ольше всего, вернее — не он, а помощь И лекарствами, и кормом, и просто сведениями о здоровье близких, о новостях в мире и в ауле. Но только охотники изредка забредали в недоступную глушь Алатая.
Он явился как снег на голову, чтоб проверка была неожиданной. Аспан-табунщик услышал необычный шум выскочил из сарая и увидел, что собака начальника рвет Елика, а начальник с крыльца науськивает ее свистом и гиканьем. Елик кричал душераздирающе; псы зимовья, почуяв кровь, бросились друг на друга, сводя старые счеты.
Обезумев от крика Елика, оглушительного воя и визга собак, Аспан схватил палку, чтобы отогнать забредшего пса-чужака. Но в суматохе не рассчитал, палка попала не в собаку, а в Елика, и тот упал замертво.
Аспан вбежал в зимовье, схватил ружье и с крыльца выстрелил в собаку, терзавшую беспомощную тушку козлика. Он разрядил в пса свою шестнадцатикалибровку, хотя управляющий хватал его за руку, что-то кричал Он оттолкнул его. Начальник был в ярости.
— Из-за дикого бесполезного животного ты застрелил собаку, служившую поддержкой мне в моей одинокой и опасной езде! — кричал оя, а в глазах его застыли все льдины гор.— Ты зажег огонь вражды между нами, потерял аккордную зарплату, выдаваемую в конце года. Что я теперь скажу своему брату-близнецу, ведь собака принадлежит ему, а я не сберег. С этого времени ты больше не старший табунщик. Похорони нашего пса как следует
— Я похороню, — сказал Аспан-табунщик, — он н^ виноват. Ты науськал его. Но сначала я похороню Елика, за которым я смотрел, как за ребенком.
— Нет, сначала похоронишь собаку моего старшего брата-близнеца. Пес был волком среди собак, а твой Елик — дикое глупое животное.
Аспан взял лопату.
— Сначала я похороню Елика — сказал он, глядя в глаза-ледышки.
— Ну смотри! Ты не только нанес ущерб, но и показываешь безмозглую строптивость. Берегись!
— Дальше простого табунщика понизить не сможешь,— сказал Аспан.
Управляющий уехал, не отведав бешбармака, не осмотрев хозяйства и ни разу не взглянув в сторону Аслана — простого табунщика.
— Неужели твоя рука могла быть неточной? — спросил мальчик.
— Да вот случилось.
—- Я не верю, дедушка, ты ведь попадаешь ножом в крест с десяти шагов.
— Теперь попадаю, но ведь я долго тренировался Сидел и кидал, сидел и кидал, и так часами. И потом, теперь у меня руки гораздо крепче, чем раньше.
— Скажи, а зачем тот человек науськивал собаку? Зачем сердил тебя своим криком? На тебя никто не может кричать.
— Да теперь никто, а тогда кричали на всех нас.
- Папа никогда не кричит, а ведь он тоже управляющий. Мне кажется, он огорчился, что ты не пил с ним чай. Ушел не попрощавшись.
...Аман один сидел в конторе отделения уже, наверное, больше часа. Никто не спешил за поручениями, хотя, Аман был в этом уверен, многие видели из окон, как он направлялся в контору. Из-за суровых алтайских зим окошки в домах крошечные, но, когда нужно, аульчане в эти крошечные окошки видят все.
Аман чувствовал, как дрема овладевает им. За окном мечутся тысячи, миллионы бабочек-снежинок, снаружи все белым-бело, а здесь сумрачно, тепло. Аул, который всегда был шумен, как балаган,— мычание коров, лай собак, крики бесчисленных детей,— теперь умолк, словно проглоченный землей.
Аман думал о том, что эта мертвая тишина способна лишить человека разума,— такую гнетущую, замедляющую биение сердца тоску она навевает.
«А может, эта тоска от другого? — спросил он себя.— Может, утренний взгляд отца, мой уход без прощания, предчувствие дальней и трудной дороги лишили меня привычной стойкости и спокойствия?»
Аман посмотрел на часы. Скоро девять.
«Если никто не придет по домам не пойду — решил он,— поеду один Черт знает что такое! То их не выгонишь из конторы, сидят часами, дымят, хохочут, а теперь не показывают свои макушки, словно провалились сквозь снег. Чуют, чем пахнет - поездкой на Алатай Но они предпочитают не знать об этом, хотя понимают, как важно сейчас пробраться к зимовьям. Странный народ эти казахи, беспечный, и каждый полагается только на себя Но ведь и ты сам такой же...»
В окне промелькнул чей-то силуэт
Вошел зоотехник Эркин. Пожалуй, это был самый пос ледний из жителей аула, кого бы Аман выбрал в попутчики Чужак, приехавший сюда года два назад из Моинкумов, в спутники не годился; и кроме того, существовало еще одно, не очень приятное обстоятельство в их отношениях Но сегодня был день судьбы, и к тому же в обязанности Эркина входила поездка на зимовья.
Эркин задержался у порога, отряхивая снег, облепив ший его, смотрел прищурившись. После белизны улицы ему трудно было привыкнуть к сумеркам комнаты
— Здоров, Эркин? — приветствовал Аман, и Эркин улыбнулся радостно и растерянно.
- А вы здесь, начальник! Здоровы ли вы? Почему в одиночестве?
— Все, наверное, застряли в глубоких снегах. Нет никого. Я рад, что хоть ты живым добрался гонимый богом
— Закурить не будет? — спросил зоотехник, тряхнув спичечным коробком.
— Ох уж ты, Эркин! Не меняешься... Твое приветствие всегда начинается с просьбы закурить. Я дам тебе десять рублей, купи, пожалуйста, торбу сигарет. До каких пор ты будешь ходить с протянутой рукой и трясти коробком Ведь ты не женат, деньги от тебя прятать некому, в чем же дело?
Аман пожалел, что намекнул на холостяцкую жизнь зоотехника,— такая шутка могла обернуться неприятным ответом. Ведь Аман не дал разрешения своей сестре выйти замуж за чужака.
Но Эркин не стал цепляться, засмеялся добродушно
— Ой, я ужасно забывчив с куревом! А вы забывчивы насчет спичек. У вас их тоже никогда нет.
Он вынул из пачки, которую ему протянул Аман, сигарету. Лихо прикурил.
Упоминание о спичках кольнуло сердце. Вспомнил, как утром сердился отец, вспомнил его укороченное тело торчащее на постели. «Бисмиллахи! Бисмиллахи!»
Эркин чиркнул снова спичкой, поднес ее управляю щему
— Один говорит «У меня нет»; другой говорит: «У ме ня есть» Я думаю, это лучший способ жить рядом
Аман не ответил
Оба посидели молча, потягивая сигареты. В сумереч ной комнате даже дым был невидим, исчезал, будто уходя сквозь стены
Только что по пути сюда увидел старика, вашего старика, сказал Эркин, откашлявшись,— намертво за вязал шнурки своей ушанки и крепко прирос к седлу Он подозвал меня и послал за бутылкой красного. Я спросил «Для чего вам?» - а он ответил- «А что? В милицию хочешь сообщить? Сразу видно, что чужак,— не знаешь что с вином делают Пьют, пьют, мой любезный. И вообще, чем допрашивать меня, поезжай лучше в Алатай, а то будете потом седлать курук вместо коней» Он ведь дело сказал
— А куда держал путь? - спросил Аман
— Направился в сторону Моты.
— Понятно,— сказал Аман.— Он с утра был в плохом настроении Видел дурной сон. Наверняка поехал читать молитву на могиле, в которой похоронил...— Аман запнулся, подыскивая слово, - принадлежавшее ему
— Апырай! Я слышал, что вот уже скоро тридцать лет, как Аспан-старик ездит туда, выпивает один бутылку и возвращается. Своеобразный намаз. Извините, ага может, вам неприятно говорить об этом, но толки о странной привычке Аспана-старика было первое что я услышал, приехав в ваши края.
— В каждом ауле есть своя достопримечательность,— холодно сказал Аман — В нашем — странности моего отца
— Вы меня не так поняли. Я хотел сказать, что, совер шив похороны «принадлежавшего ему», он сделал что-то удивившее людей, и все уважают его за это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14