Дело не в том, что сулит язва, важно, что она перерастает или уже переросла в опухоль — наверняка переросла! — ах ты, гадость!
Рекус заговорил было тоном оракула о лимфоузлах, которые-де не увеличены, Наримантас недовольно буркнул, велел взять материал для анализа и для плановой биопсии — уже из более глубокого слоя. Санитарка двигалась не спеша, словно на прогулке, поспею, мол/нечего горячку пороть; Чебрюнас почему-то опал, как тесто, движения у него вялые, а желудок к поджелудочной железе припаялся — необходима ювелирная точность.
— Это тебе, Йонас, не бумажки подписывать! — пошутил грубовато, как привыкли хирурги друг над другом, чтобы подбодрить товарища.
Пока его руки — не его, а может быть, лучшего, чем он, хирурга — дачали то, что было самым необходимым, а именно — отделяли желудок от поджелудочной и отсекали поврежденную его часть, — патологоанатом сообщил результаты первой биопсии.
— Что ты еще намерен делать? — послышался голос, которого долгое время не было слышно, голос, вылущившийся из молчания, невнятного бормотания и других бессмысленных звуков, голос Чебрюнаса.
— Будем продолжать, что начали. — Наримантас даже не взглянул на ассистента, все внимание отдано операции.
— По-моему, сделано все. Зашиваем — и к телевизору. Конные соревнования. Не интересуешься лошадьми, Винцас?
— А поджелудочная?
— Поджелудочная?
— Ослеп, что ли? Сестра, протрите доктору очки! Насухо!
— Не надо, я вижу. — Чебрюнас отмахивался от сестры, как от надоедливой мухи.
— Протрите, протрите! Он не видит опухоли, которую заметил даже наш молодой друг.
— Калиозная язва с признаками дегенерации! Принимая во внимание сращение желудка с поджелудочной железой... — Рекус замер с разинутым ртом, только теперь почуяв намечающееся несогласие хирургов.
— Биопсия не показала! Понимаешь ли ты, чем рискуешь? — В голосе Чебрюнаса, все еще дружеском и душевном, послышались нотки раздражения.
— Малое утешение. Смотри! — И Наримантас мизинцем очертил участок поджелудочной железы, который в начале операции отметил и сам Чебрюнас. Упоминание о риске Наримантас пропустил мимо ушей.
— Собираешься тронуть поджелудочную? — Раздражение Чебрюнаса нарастало, хотя оба они были привычны к небольшим спорам. — Гарантируешь, что не получим некроза?
— Что я, господь бог?
— А коль скоро не бог, учти, в лучшем случае получим фистулу, в худшем... Не новичок небось, не мне тебя учить!
— Я оперирую или?.. Кто разрешил расходиться? К столу! — Наримантас сердился напрасно — все стояли, как и прежде, только лица до неузнаваемости вытянулись. — Поехали дальше!
— Не горячись! Давай обсудим спокойно. — Рука Чебрюнаса прикрыла операционное поле... Теперь, по прошествии времени, этот эпизод казался чрезвычайно важным, тогда же Наримантас просто оттолкнул его руку. — Об ответственности подумал, Винцас? — Раздражение в голосе Чебрюнаса превратилось в предостережение, лишь чуть-чуть смягченное дружелюбием.
— О какой еще ответственности?! — Наримантас все еще чувствовал, что его руки лучше его самого знают, что делать, чтобы отвратительный узел перестал существовать. Все остальное было где-то далеко, как гудящий меж холмами город, как его личная, изборожденная заботами жизнь.
— Нет, ты одурел, с тобой невозможно договориться! — Чебрюнас развел руками, мотнул головой, оторвалась и далеко улетела капля пота.
— По-моему, коллега Наримантас прав, а коллега Чебрюнас... — начал было Рекус.
— Вашего мнения здесь не спрашивают! Слышите? Не спрашивают!
Наримантас прикрикнул не порядка ради, а со злобой, чего не любил делать, и Чебрюнас решил, что уломал его.
— Биопсия отрицательная, случай чертовски сложный: поджелудочная и так далее... Советую подумать о больном.
— Но... — Руки, готовые к манипуляциям, дрогнули, как от удара. — Во имя чего же мы бьемся, если не?..
— Все еще не соображаешь, кого оперируешь? Поджелудочная, здорова она или нездорова — неясно, а он — товарищ Казюкенас, величина! Думай, ты хозяин. — Чебрюнас деланно зевнул, подчеркивая свою, как у чернорабочего, подсобную роль, марлевая маска чуть не вся влезла в рот.
— Но ведь поджелудочная, Йонас, поджелудочная! Взгляни еще разок!
— Как хочешь, а я умываю руки! — Чебрюнас отступил от стола.
— Торопитесь! — Глаза анестезиолога черными жучками начали бегать от одного к другому. — Давление падает... Торопитесь!
Послышался треск, словно перегорела лампа или кто-то неосторожным движением толкнул столик с инструментами. Нет/ не перегорела, и столик никто не толкал, Наримантасу померещилось, в его мозгу замелькали, картины, ничего общего не имеющие со стерильной обстановкой операционной... В куски разлетелось согласие, объединявшее хирургов, пусть даже спорили они иногда друг с другом... Наримантас огляделся, словно его вывели за красную линию и был он уже не врачом, а лишь человеком, обряженным в доспехи хирурга, и товарищи его изменились, они тоже не такие, какими были минуту назад, они тоже — только облаченные в одежды прежних. Сплотившиеся плечом к плечу, знавшие свои роли, место и последовательность движений, они рассеялись, словно разбросало их ветром. Неподвижно стояло в глазах единственное лицо, на которое Наримантас прежде старался не смотреть. Вылезло, не желая больше таиться под простыней, в нивелирующем тумане наркоза. Уже не маска вместо лица, безымянная, надежно ограждающая хирурга от оперируемого. Знакомое, отлично знакомое лицо... Человек. Личность. И черты его измученного лица не хотели исчезать, покоряться бесформенности. Они умоляли, заискивали, угрожали... Кто-то заговорил о погоде, об удачных покупках — кто, если не женщины? Обожгли ненависть к Чебрюнасу и презрение к самому себе за то, что не решился сделать, как хотел и как следовало, ведь не сомневался, нисколечко в тот миг не сомневался, что надо подрубить корни опухоли, злокачественной опухоли! Рак! Услышал голос Навицкене — гадкое, визгливо выводимое дегтем на белизне стен ненавистное слово. Зашивая разрез, не сомневался в своем диагнозе, сомнения нахлынули после, уже когда сбросил насквозь пропотевшую одежду: кто знает, может, Чебрюнас и прав? Не о своем авторитете заботился — о больном, независимо от того, кто он такой, некий Казюкенас или товарищ Казюкенас, неважно, перебежал он тебе когда-то дорожку, даже не поинтересовавшись, кто ты есть, или встречаетесь вы впервые, правда, при неравных, страшно неравных условиях.. ЕГ глазах стояла набухшая поверхность поджелудочной железы, и Чебрюнас, уставившийся теперь в скучный отчет, прекрасно тогда все видел, однако операционная уже перестала быть нейтральной землей, на которой не должны действовать мелкие эгоистические соображения: сосредоточенный, словно перед сражением с врагом, строгий ее покой уже оскверняли запахи и шумы ярмарки.
— Значит, собираем консилиум? — Чебрюнаса тоже мучила неуверенность, может быть, даже чувство вины, но теперь он был облачен в доспехи главврача и не собирался представать в беззащитной наготе перед своим обвинителем. — Какой состав предлагаешь?
— Иду к патологоанатомам.
— Что, не веришь? Сам же орал, что опухоль.
— Я теперь во всем сомневаюсь.
— Напрасно, Винцас. Хотя случай, я согласен, особый и неприятный...
Чебрюнас все больше дивился Наримантасу — не пытается ни выкручиваться, ни обвинять, хотя мог бы, — и внутреннее напряжение главврача начало спадать; незлой был человек, недаром больные к нему, как мухи на мед, летели.
— Послушай, Винцас. Что ты дурака валяешь? Тебе же нечего бояться. Если и ляпнул я что-то, прости, браток, погорячился. Подумай, разве имел ты право рубить сплеча? Поджелудочная — не аппендикс. Никто бы на твоем месте, поверь!.. Знаменитый Бернард и тот предварительно запасается подписями, ха-ха!
— Да я, Ионас, и не боюсь...
— Так что же .ты, скажи, что? — Чуть ли не со стоном ухватил Чебрюнас за лацкан той самой рукой, которая удержала в решающий момент. — Биопсия есть, мы свидетели. Ситуация изменилась лишь после основательного гистологического исследования. Вот теперь и будем принимать меры. Ты ведь, кажется, уже принимал? — Чебрюнас хитро подмигнул. — Что кололи ему вместо витаминов, а, признайся? Прекрасно! Между нами говоря, — взгляд Чебрюнаса скользнул вниз, покопался в ящике стола и вернулся, стыдливо помаргивая, — служебные дела товарища Казюкенаса не того... Ему бы здорово шею намылили за самовольное строительство, если бы не болезнь... Слыхал что-нибудь?
— Не думал я, Йонас, что так по-свински!.. Ты и я... оба... Так по-свински! — Наримантасу показалось, что Чебрюнас высказал его тайную мысль; она еще не родилась, еще только скреблась где-то, но уже отравляла кровь и выплыла бы, когда приперли обстоятельства. — Только чтобы выглядеть чистенькими перед начальством, так, да?
Говорили двое, отчетливо, громко, словно давали показания в суде, где он, Наримантас, был подсудимым
— Чего Наримантас взбеленился, не понимаю! Предложил ему рюмку — чуть в глаза не выплеснул. Скоро люди будут помещаться на земле, только стоя на одной ножке, как аисты. Больных миллионы! За каждого сам под нож не ляжешь. Не отмучаешься! Не умрешь! Прости, Рекус, что правду-матку режу Мы-то знаем, неосторожно полоснул — и каюк!
— Позвольте и мне слово вставить, доктор Жардас Вы никогда не испытывали желания влезть в шкуру оперируемого? Побыть на его месте?
Я не псих! По-моему, это Наримантас распсиховался. Наболтал Чебрюнасу невесть чего! Хорошо, что Йонас — парень с головой. Так-то. А насчет вашего вопроса... Достаточно своя шкура чешется, чтобы в чужую лезть, которая еще больше зудит!
— Смотрю я на вас, коллега, и думаю: кто вы такой, доктор Жардас?
— Ха-ха-ха! "Кто вы такой, доктор Зорге?" Кино было. Я, сдается мне, хирург, и пожалуй, довольно сносный. Дайте мне операционную доктора Бернарда, его инструментарий, медикаменты и обслуживающий персонал, так, может, и я кое-что... по правде-то, об этом не мечтаю, просто к разговору нашему... Мне ладно и как есть! Попотеешь, помашешь нашими косами, потом разгружаешься... Нет ничего лучше, братец Рекус, чем гудящий пивной бар! А утром — следующий на стол! Как, папаша, не боязно? Потерпи и сможешь жениться!
— Я не сомневаюсь, что вы хороший хирург, но...
— Жаль, что ты не любитель пивной пены, Рекус. Сводил бы я тебя в один бар... Буфетчице в прошлом году грыжу вправил — вход со двора, как начальнику продторга!
— Благодарю за честь, но разве этого достаточно? И нам, и другим, так называемым интеллигентам? Где просто человек, доверяющий нам самое дорогое, что у него есть, — свою надежду? Выздороветь — значит не только на ноги встать, но и воскреснуть! Да, да! А нас все чаще интересует не сам больной, а занимаемый им пост, его должность, гонорары, звания,
шикарная квартира, еще лучше — собственный домик, не помешают выгодные знакомства, связи... Не кажется ли вам, доктор Жардас, что это страшнее, чем фантастическое столпотворение одноногих жителей Земли, которое вы предсказываете?
— Дорогой Рекус, ты вот читаешь, сам пописываешь — для хирурга это гибель. Живи; как все, не дури себе голову, с ума сойдешь! Этого еще не хватало, чтобы мы самих себя начали бояться... Мы, хирурги!
— Не себя, Жардас, равнодушия, отупелости. Когда не остается места чувству, блекнут и долг, и ответственность.
— Поговоришь с тобой и без вина, ей-богу, пьян становишься!
Наримантас слушал, как препираются Рекус и Жардас. Его слова, его мысли! Не хватало еще, чтобы себя начал бояться?.. Себя и боялся, говоря с Чебрюнасом, себя, не перестраховки главврача, даже не ошибки при операции — кто не ошибается? Себя боялся... И продолжаю бояться... Неужели сомнение в других — лишь оборотная сторона этого страха? Я боялся себя, как в детстве таинственной рыси...
Отцовская сермяга на крюке, покосившиеся избы, окраина волостного городка — подернутая туманом Земля удаляется, как огромный мяч, а вокруг в беспредельном пространстве повисает вечный холод, сковывает цепями ужаса ноги, сжимает незащищенное сердце. Кажется, само небо располосовано когтями рыси...
Потом, когда царапины на белесом небе превращаются в перистые облака, а избы снова, как вороны, усаживаются по обочинам проселка, он вспоминает себя бегущим. От проклятого запаха, от проклятого притяжения, тащившего его к зарослям ивняка, за которыми метался взад-вперед ужас. С гумна его выставил отец, сунув бутылку с притертой пробкой и наказавший отнести Казюкенасам, далеко, за несколько километров. В руках плескалась бутылка с риванол ем для дезинфекции хлева — что-то случилось с Казюкенасовой свиньей, постоянно болела и дохла у них скотина; землю и скот получили они от властей в сороковом.
— Ты чего приперся? Нельзя к нам! — Это один из Казюкенасов, босоногий мальчишка, его давно нет в живых — той ночью, когда сожгли их лачугу, он тоже превратился в горстку пепла, — но тогда еще
прыгал на груде бревен, сваленных у стены покосившегося помещичьего амбара, над которым гордо высилась труба. И хлев громоздился во дворе, и телега с поднятыми оглоблями, и новые бидоны на двух, за зиму не стопленных столбах — будущих воротах.
— Почему, Петркжас? Я же лекарство принес.
— Хочешь краснухой заразиться?
— Винцас в гости пожаловал? — пропела от колодца худая высокая женщина с запавшими глазами, тоже босая, и ее уже нет, потому что это Казюкенене, родительница босых голодранцев. — Не слушай, что он болтает, свиная хворь к людям не пристает! А как поживает господин доктор? — Старшего Наримантаса она уважительно величала доктором, он не возражал, говаривал: "господин доктор" лучше, чем камень в окно. — Алексас только намекнул, а господин доктор... Спасибо, спасибо! — Алексас — гордость Казю- кенасов, Александрас, через много лет большому человеку Александрасу Казюкенасу он, Винцас, став хирургом, вспорет живот...
— А где он... Алексас?
Не подошел; нахмурившись, приглаживал ладонью волосы, всем, даже манерой стоять, стремясь выглядеть старше своих лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65