Неподалеку молоденькая официантка в коротком фартучке старательно отсчитывает сдачу. Клиент протестует, даже возмущается — оставь! — а она упрямо звякает копейками, на столике уже целая кучка белых и желтых кружочков. Сердце охватывает благодарное чувство неизвестно к кому и неизвестно за что, может, к этой вот по-детски добросовестной официанточке, а может, даже к Айсте Зубовайте, все поглаживающей свои непокорные потрескивающие волосы. Ни на сантиметр не продвинулся к цели, все так же бессмысленно и запутанно, как прежде, но тем не менее приятно шагать от ее столика с гордо поднятой головой. Наконец, даже сотня Казюкенене пока еще цела. Не прижмет — не разменяю. Да, да! Возьму вот и верну, что, не верите?
— Хелло, Ригас! Если думаешь, что я работаю в ломбарде, то глубоко заблуждаешься!
— Ничего не понимаю. Нельзя ли яснее?
— С рождения глуп или притворяешься?
Я притворялся, а сам боролся с радостью. С бешеной радостью, что утерпел, не позвонил первым и тем самым выманил Сальвинию из чащи! Интересно, когда соблаговолит привезти бампер? Он не скоро еще потребуется, подожду. Во-вторых, когда я вспоминал обо всем, точно нефтяные пятна на поверхность воды, всплывали остатки стыда. Вроде бы уже и чистая рябит водица, глядь, новое радужное пятно... И все же не терпелось мне, будто не полосу хромированного железа оставил я в автомобиле Сальве, а пластиковую бомбу, которая в один прекрасный день должна взорваться. Так, так... еще денек... ничего, подожду, не буду торопиться.
— Всю неделю твою железку вожу. Смотри, вон выброшу!
— Не смей! Придется золотом платить.
— Тогда забирай!
Я поигрывал телефонным проводом и улыбался в темноте. Свет ночника, прикрытого дырявым абажуром, падал на стены и потолок, усеивая их светлыми пятнышками. Ступни в кедах протянулись далеко- далеко, вросли в стену, и, казалось, она немедленно расступится, стоит мне только подумать об этом. Вот ведь, подчинился же моей воле отдаленный объект! Рука, держащая трубку, стала ветвью дерева, на нем щебетала жар-птица — Сальвиния, и поет она то, что мне нужно.
— Подождешь, пока персональный троллейбус БЫ- зову?
— Некогда мне!
— Тогда вези на своем "комоде"! Что тебе стоит?
— Ты хочешь, чтобы я... сейчас?
Она медлила, дышала в трубку, и было неясно, приедет или нет. "Комод", коричневый "комод" — разве не точно сказано? Следовало бы записать. Вымирают слова, как мамонты. Зачем пригласил я Сальве? Что мог извлечь из ее посещения? Опасное дело — пытаться опередить время. Крепко это усвоил после той неудачи, когда пришлось удирать от Мейрунайте в сопровождении Влады. К комбинационной игре готов я не был — стоит включить верхний свет, разрушится игра теней, вылезут стены в потеках, затрепанная наша обстановка, нищета, да-да, нищета, и ничего больше, хотя предки и не признают этого. Чем поражу гостью? Мебелью из дворца Радзивиллов? Югославской имитацией рококо? Или стандартной секционной стенкой — злополучным фабричным слоном, заполнившим десятки тысяч блочных квартир и топчущим всякий уют? К черту индивидуальный стиль и да здравствует секция! Не в ней ли хранится твоя радость — пластишси, твоя мудрость — книги, не на ее ли полках и не в ее ли ящиках трофеи твоих мечтаний и подвигов?
Зажег свет, бросился в спальню, где не убиралось с отъезда Дангуоле, затем в гостиную; отец окончательно переселился сюда — шлепанцы, пижама... куда* бы их сунуть? Я расталкивал по углам и щелям вещи, одежду, скрывая следы семейной неурядицы Наримантасов. Из открытых ящиков свисало белье, полотенца, из дверец шкафов и кладовой лезли какие-то свертки, пакеты... Как бы не захотелось ей кофе! Кинулся в кухню, и тут мусор, гора тарелок за несколько дней... Зло брало на родителей, на их нетребовательность к комфорту но время от времени утешала и злорадная мыслишка: ничего, пусть увидит весь этот хаос, этот мещанский беспорядок, ничего, пусть пощиплет ей холеный носик воздух, которым дышат простые смертные.
— Значит, тут твоя резиденция? Славно!
Захватило дух, когда вошла Сальвиния Мейрунайте. Нет, еще раньше, когда распахнулась дверца "комода" и на тротуаре очутилась знакомая и незнакомая девушка. Сошла, точно с рекламного фотоплаката — не тронутая ни своим, ни моим разочарованиями, элегантная, сверкающая. И не столько кольцами и серьгами, которых я не любил — однако странно, без них казалась она мне неполноценной, — сколько белизной гладкой шеи, легкостью движений и дыхания... Когда же поднялась она по лестнице, позвонила и вошла, я понял, блестящая кожа наспех натянута поверх другой — бледной, в пятнах. Как-то не согласовывались они, не умещались в одной эти две Сальве, два цвета, два состояния. Одна — стройная, грациозная — беззаботно повертелась перед зеркалом в прихожей, гордо кинула мне свою сумочку, не отыскав места, куда бы положить ее — оркестр, внимание! — другая не могла отдышаться после подъема по лестнице и равнодушно озиралась вокруг, словно ничего ее здесь не интересовало, как вообще не интересовала жизнь — серая, унылая, без всяких неожиданностей.
— Дымить можно? — Нечистый, хриплый голос тоже принадлежал второй — усталой, заспанной.
— Кури на здоровье!
Вместо пепельницы бросил ей десертную тарелочку. Сальвиния, и .глазом не моргнув, ловко поймала ее; разминала и смолила сигарету за сигаретой, не очень затягиваясь, просто окутывая себя дымом, как будто создавала вокруг искусственную атмосферу, пытаясь отгородиться от подозрительной или вредной. В белесом облаке потонула и секционная стенка, предмет моего стыда, и сваленные в кучу в углу спортивные снаряды культуриста, которыми я некогда гордился. Долго каким-нибудь видом спорта не занимался, велосипед — тоже прошлое, хотя сквозь дым можно еще разглядеть висящее на стене колесо. Принялся палить сигареты и я; не сговариваясь, мы соревновались, кто первым запросит пощады, чей несносный характер окажется слабее. Боксерские перчатки, акварели, стопки пластинок — все таяло в дыму, как и намерение сберечь себя для кого-то, кому мы вовсе не были нужны. Вырывали друг у друга из губ сигареты, несли
какую-то чушь, не придавая словам значения — если оно и было, то таилось за пределами искусственной атмосферы, невидимое и почти не причиняющее боли
— Слушай! Присядешь наконец или мне мат?
Одурев от табака, не сразу сообразил, меня или кого-то другого зовет прислонившаяся к стене Сальвиния. Потянулась к "сумочке, которую я по-идиотски продолжал сжимать в руке. Не отдал, уселся рядом на
свое спартанское ложе, она отпустила ремешок сумки, прижалась. Совсем близко ощутил ее украдкой царапающие ноготки, почти неподвижную, туго обтянутую грудь. Рванулись и заскользили по шероховатой материи руки, повернул к себе, как слепой, на ощупь нашел губы — отрезвляюще пахнуло алкоголем. Пьяна? Снова пьяна?
Мы покачивались, переплетя руки; искусственная атмосфера покидала нас, как в разгерметизированном космическом корабле. От бездумной, окутавшей меня доброты остались жалкие обрывки.
— Дурачок... Алкоголь не мешает. Спросил бы у мужиков.
Брезгливо отстранился, Сальве свалилась на топчан, будто ее толкнули. Обняла подушечку, поджала ноги, предусмотрительно стряхнула с них лаковые туфельки. Тлели окурки, вонял пепел, однако все эти "ароматы" забил запах водки. Значит, и водка пошла, не только коньячок или джин? Передо мной была уже не сверкающая Сальве, которой я восхищался, и не усталая, которую, оказывается, жалел, а просто плюющая на себя шлюха.
— Не стану возражать, если соблаговолишь отправиться восвояси.
— Ты что-то говоришь? — Она потерлась щекой о подушечку, провела рукой по сбившейся на бедро юбчонке.
— Допустим, меня не уважаешь. Но себя-то? Что они сказали бы?..
Кто они? Очухайся, осел! Мейрунасы, давно потерявшие надежду выгодно сбыть ее с рук? Наримантасы? На совесть мою они тоже давно рукой махнули. Омар Шариф или Арис с лошадиной мордой? Это же умора — толковать о морали с Сальвинией Мейрунайте! Блестящая юбочка задиралась все выше, обнажая впечатляющее женское бедро. Вялая рука Сальве и не собиралась поправлять ее.
— Может, думаешь, что я... Что и впредь удастся подкладывать мне свинью за свиньей?
— Наставления свои побереги, знаешь, для кого? —- Она сонно зевнула. — Раз уж такой рыцарь, свари-ка лучше кофе.
Саданув дверью с такой силой, что закачалась секция, я опрометью кинулся готовить кофе. Вернулся из кухни — Сальве не шелохнулась. Лежала помятая, опустошенная, словно обгоревшая на огне бабочка, нисколько не озабоченная впечатлением, которое
производит ее внешность. Лишь кольца и серьги продолжали нагло поблескивать. Спит? Она спала. Даже похрапывала. Грудь сжала безнадежность — вроде не в свой поезд сел и обнаружил это слишком поздно, когда тебя уже далеко-далеко завезли, так далеко, то не сможешь возвратиться назад, даже если и попытаешься. Не прикоснулся, ей-богу, не прикоснулся к ней но чувствовал себя так, словно взял обманом и оттолкнул. Мучили омерзение и одновременно жалость неизвестно к кому: к себе, или к ней, или к чему-то, что могло получиться у нас иначе и не получилось Вскоре жалость превратилась в досаду, а досада в ненависть. А что, если все это продуманная игра, ловушка? Ведь уже не я за ней, она за мной бегает.
— Сальве, надо поговорить — Тряс ее за плечи до тех пор, пока не проснулась.
Господи, так сладко дремала! Как в детском саду У нас там воспитательница была — вот соня! Мы спать — и она. Как уляжемся после обеда, так и про храпим до вечера.
Села. Потянулась. Чуть было снова не поймала меня теплыми, уютными от сонного забытья реками.
— Остынь! — Я резко отвел ее руки и почувствовал себя дураком, не взрослым человеком — мальчишкой, которому недолго залиться слезами.
— Послушай... у тебя что, угрызения совести? — Брови Сальве беспокойно вздрогнули, она смотрела на меня, как я на нее спящую, недоверчиво и сожалеюще.
— Катись ты... Кореша жду
— У таких, как ты, не бывает друзей
— У тебя, разумеется, навалом!
— Нет, Ригас, и у меня их нету. Ты чересчур чувствителен, напряжен весь. Будто слишком туго натянутая струна — Сальве осторожно подбирала слова, чтобы не задеть, не сделать мне больно, ее усилия меня сдерживали. — Таких не очень любят.
— Ну уж о тебе подобного не скажешь!
— Да. Ты — перетянутая струна, а я — спущенная
— Признайся, много выпила?
— Немножко, Так, для храбрости Эх ты, дитенок1
— Что? Я противен тебе? Ну говори, противен9
— Дите ты малое, — она потерлась щекою о мою, стараясь не дышать на меня перегаром. — Где же твой кофе? — Налил чашку, она, обжигаясь, отхлебнула — Это я должна была мучиться, я отвергнута, не ты1 Ты же мой ангел-хранитель!
Допивай и езжай.
— Дите! — Она жадно прихлебывала из чашки. — Был бы ты мне противен, и водка бы не помогла. При чем тут ты?
— Что, я пустое место?
— Плесни еще чашечку. — Я налил с гущей, теперь она пила спокойнее, языком слизывала с губ крупинки кофе. — Зачем ерунду болтать, если знаешь? Любила другого.
— Был, значит, у тебя муж?
— Муж — не муж. Любила, и все дела... Ты же славный парень, Ригас. Разве так трудно понять?
— И сейчас любишь? Только не лги! Любишь этого проходимца, этого Омара?
— Стараюсь забыть. — Бросила мне благодарный взгляд: даже прозвище его звучало для нее музыкой! — Выпью и освобождаюсь от него. Снова товарищей, друзей вспоминаю... Тебя...
—Спасибо!
— Ревнуешь, дурачок? Смешно! — Она вскинула глаза, но острый взгляд не задел, скользнул мимо Сальве хотелось говорить не обо мне, о нем.
— Ну так беги, лети к своему Омару! Дверь не заперта. — Я встал и широко взмахнул рукой, как бы вышвыривая ее из комнаты, но она не шелохнулась
— Нет его, понял? Нет и не будет.
— А мне безразлично.
— Подлец он, понимаешь? Подлец. Дважды женат и не разведен!
— Говорю же, беги, умоляй! Может, пожалеет на один вечерок?
— Судить его будут за двоеженство... Господи, как одурачил всех! — Она уставилась в пустоту, куда в последнее время, вероятно, часто глядела, стремясь забыть обо всем.
— Что же, наученная горьким опытом, надеешься одурачить меня?
—Тебя? — Сальве презрительно и сухо усмехнулась, как тогда, во дворе велосекции, когда я выдирал из стойки свой велик, а она сидела на солнышке и не собиралась ехать со мной. — Насмешил, деточка! Тебя? — повторила она, проглотив злобный смешок, голубоватым от кофе языком вылизала из чашки последние капли. — Ты не пирожное, одним куском не проглотишь. Если хочешь знать, я даже побаиваюсь тебя. Да, да, ты человек опасный! — Сальве прислушалась к собственным словам, словно их произнес
кто-то другой, и поторопилась отвернуть в сторону от неприятного для нас обоих намека. — Прикажешь — явлюсь трезвая... Я и теперь уже как стеклышко... Не бойся, приставать не стану! Ты милый мальчик! Еще не мужчина — мальчик... Все тянула, тянула, не решалась позвонить тебе, а мне с тобой хорошо. Почти хорошо. Теперь, когда ты все знаешь...
— Все?
— Всю правду-истину, милый мой мальчик
— Не называй меня так! Терпеть не могу!
— Хочешь, чтобы подлецом, как его?
Мы обменялись полными ненависти взглядами. И в ее и в моих глазах проглядывали досада и боль оттого, что мы не такие, какими могли бы быть. Но если чудом вернули бы свою чистоту, вероятно, не нужны были бы друг другу...
— Спасибо за кофе. Не проводишь?
Я не двинулся с места. Сальвиния трезво встряхнулась и выплыла в дверь, размахивая сумочкой, сверкающая, элегантная, будто и не валялась только что, мятая и жалкая, на моем жестком ложе. Слышал, как рывком открыла дверцу автомобиля — опять не заперла, назло мне, что ли? Включила ближний свет, он плеснул на улицу. Я распахнул окно, в комнату ворвался воздух, однако кислый запах окурков и пепла не исчезал. Казалось, все вокруг — вещи и я сам — было пропитано этой вонью, засыпано пеплом. Моя берлога, мое логово, где я мог скулить, как побитый щенок, уже не мое? Стреляло в пальце, и боль отдавалась во всем теле, точно крапивой его исхлестали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65