Утоньшилась стопка перекидного календаря, солнце восходит раньше и закатывается позже, даже если и не видишь его. Пугливая трава расползлась из-под заборов по дворам и скверикам, одуванчики пытаются удержаться на протоптанных дорожках... Не ошибись, это не прошлогодние, тех уже нет и не будет, как не будет вчерашнего дня. Тупоголовому Викторасу размышления о времени ни к чему, однако он ухватил за рога быка времени — кольцо с рубиновым глазком, башмаки на платформе! А я? Мечтаю попусту, фантазирую, на отца и на маменьку оглядываюсь... Кретин, таблицу умножения не раскусивший, многого достиг... А я? Ведь наметил же себе путь... наметил!
Доктор Наримантас шагал быстро, все время поторапливая себя, убеждая, что не имеет права медлить ни минуты, ему мешали посторонние мысли, очень несерьезные и почти неприличные для человека, привыкшего работать не только в будни, но и по праздникам. Вот здорово было бы превратить вдруг асфальт в пашню или луг, поток автомобилей — в реку, а тень бы рядом с ним — не от портфеля, а от удочек! Даже камышом пахнуло свежо и соблазнительно — почувствовал себя азартным босоногим мальчишкой в жаркий летний день.
— Садитесь, доктор, подвезу!
Давно не держал Наримантас в руках удочек, забыл уже, когда и бродил по лугам, все бегом и бегом — на работу! — однако мечты об этом не казались ему такими уж высосанными из пальца, не подползи к тротуару запыленный "Москвич", не помаши ему черная, как железный крюк, рука, он, конечно, поплутал бы еще по влажному берегу детства, хотя и самому было непонятно, почему это все чаще в последнее время тянет его туда.
— Извините, я вас не останавливал...
Наримантас сердито отстранился, чтобы не задела черная рука, не потому даже, что, прервав детские мечты, "Москвич" лишил его таких нужных ему вещей... Мог бы десяток-другой минут подышать свежим утренним воздухом, поглазеть на молодые, пышущие здоровьем лица людей, не подозревающих даже, что есть болезни, старость, смерть... Наконец, существует небо, озаренное утренним солнцем, можно просто так пялить на него глаза, пусть до сих пор он редко делал это.
— Да что вы, доктор! Вас же все знают!
Такой ответ Наримантас почти предвидел, это смягчило потерю — непривычно было чувствовать себя свободным от постоянных своих обязанностей, отнявших у него с течением времени все, включая и очарование утра, а сияющее лицо могло принадлежать и какому-нибудь хулигану, залатанному в часы ночного дежурства...
— Учтите, я не останавливал вас, — повторил Наримантас и, глотнув в последний раз наполненный сладковатой бензиновой гарью воздух, а совсем не приозерную свежесть, нырнул в услужливо распахнутую дверцу. Довольный водитель тут же бросил машину вперед, от лобового стекла метнулась в лицо желтовато-коричневая обезьянка. Она, точно живая, барахталась и кувыркалась, насмехаясь над пассажиром, который не решался откинуться на спинку сиденья — и чего это он надулся, чванится? Может, и вправду нету у тебя, человече, права на благодарность, если ты столь решительно отметаешь от себя такую необязательную вещь, как слава? Да и невелика услуга — всего-то копеек на сорок! Водитель, поймав добычу, сосредоточенно уставился на дорогу. Вероятно, из тех, кого Наримантасу довелось щупать и выстукивать в поликлиниках, больницах, военкоматах... Один за другим въезжают они на каталках в операционную и выезжают из нее, уже запеленатые в бинты, потом выздоравливают, выпархивают, как бабочки из коконов, забыв иной раз сказать "спасибо". Их он; не помнит. А вот тех, кого отвозят в морг, не забывает, даже во сне видит... Иногда знакомые черты почудятся в лице какого-нибудь безнадежного, но в этом, если у него спросить, Наримантас ни за что не признается.
-В командировку еду... И вдруг вы! Раз-два, и доставлю на место... Курите! — Водитель большим пальцем выдавил набитую окурками пепельницу на передней панели; ноготь на пальце расплющенный, твердый, как кусок антрацита.
— Когда у меня время есть, пешком иду, а нету — лезу в троллейбус или такси заказываю. — Наримантас покосился на почерневший ноготь... Знакомый ноготь... Где я его видел? Украдкой глянул на собственный большой палец — тоже хорош, боялся, что не примут в хирурги... Господи, какая чушь в голову лезет!
— Вы не думайте, я не левачу! — Округлые до синевы выбритые щеки водителя обвисли, как у старика, обнаружились морщины. — Вы же мне, доктор, жизнь спасли!
От растерянности или желания сделать приятное включил радио, зазвучал надрывный эстрадный голос — отличный аккомпанемент к подобной беседе.
— Бога ради, не надо!
Наступила тишина, еще более гнетущая: сейчас спросит, помнит ли его доктор, и начнет упрекать в забывчивости. Для больного его аппендицит важнее всего на свете.
— Ладно, пусть играет... — Махнул рукой и откинулся на спинку сиденья.
— Вижу, не узнаете меня?
Голос ничего не подсказывал, только вот расплющенный палец... Наримантас снова покосился на руку водителя. Даже неловко, как будто он четырехпалый или шестипалый.
— Что у вас было? — Вроде не сам, профессиональная привычка задала вопрос.
— Такое было, что, ежели бы не вы, не беседовать нам теперь! — В бесцветном, ничего не напоминающем голосе прозвучала гордая нотка; это тоже было не в новинку — к болезням своим люди относятся плохо, однако и гордятся ими. — Живот мне выскребли, как подгоревший чугунок. Три часа пятнадцать минуток!
— Вот как... вот как... — Наримантас и теперь не мог сообразить, кто же это его везет и что значили для него те три часа с четвертью, но решился усмирить мотавшуюся перед глазами обезьянку.
— Прорвалось у меня... И вспомнить-то страшно... Неужели забыли, доктор? А еще ругали, мол, такого дурня, как я, свет не видывал! Ведь действительно дураком был — скрюченный весь, посиневший... Дом мы строили, доктор...
— Не припоминаю.
— Аппендицит, гнойный аппендицит, — водитель явно хвастался, а может, дивился опасностям, подстерегающим человека. — Три часа пятнадцать минут! Не может такого быть, что не запомнили!
— Это когда же было?.. Ах десять лет назад? Уже десять лет... Постойте, постойте...
Как давно потопленное в колодце ведро, поднималось из глубины, расплескивая черную воду, что-то знакомое и одновременно неузнаваемое...
Расспрашивал Наримантас сухо, словно о чужой операции, будто делал ее кто-то другой, а не он сам, но уже пахнуло на него теплым ветерком, еще мгновение — и закачалась на волнах, поднятых тяжелой баркой, проплывшей мимо, легкая лодочка воспоминаний. Сколько же таких, как этот конопатый — тогда в операционной опасались, что больной не заснет под наркозом: выпивал, — сколько их, бывших кандидатов на тот свет, крутят ныне баранку или жмут напрямик через улицу, не обращая внимания на ревущее стадо машин?! Что значит по сравнению с ними, пышущими здоровьем, одна-другая неудача? Нуль... Ну, предположим, не нуль — единица... Если из суммы вычесть единицу, так она и уменьшится-то всего на единицу! Великая премудрость — арифметика, да...
Обезьянка оттолкнулась от стекла, сейчас даст по переносице, чтобы не притворялся добреньким... Отчетливо, как если бы сзади сидел и дышал в затылок Ригас, Наримантас услышал: "Значит, спасаем человечество, отец?" Волны улеглись, лодочка царапала днищем мель — скрипел песок. Поднявшееся было внутри тепло обратилось досадой на самого себя.
— Вы говорили, дом... Построили? — Но продолжал слышать не себя — Ригаса.
— А как же! Кирпичный! — Бывший пациент гордился своим палаццо не меньше, чем аппендицитом.
— И корову держите? — Ригас, невидимка Ригас, не мог спокойно усидеть на месте, ерзал и хмыкал.
— И корову и свиней. За городом построились. Участок немаленький. Пригласил бы доктора на свежатин куда не решаюсь...
— Дети есть?
— Когда с домом мучились, у жены выкидыш случился... В консультации сказали, и не будет.
— Гм... Зачем же в таком случае корова, свиньи?
— Так ведь денежки! Не слепая кишка, не загноятся.
— В чулок, значит, суете, что ли? — Наримантас почувствовал, что заговорил словами Ригаса.
— Зачем в чулок? Чехословацкий гарнитур сообразили. Телевизор "Таурас''... Очередь на "Жигуленка" приближается.
— А потом что?
— Извините, не понял?
— Ну, когда "Жигуленка" сообразите? Может, нутриевую ферму заведете?
— Нутриевую? — У водителя дрогнула рука, показалось копытце знакомого ногтя. — Все шутите, доктор! И тогда, в операционной, шутили...
— Какие уж тут шутки! — Наримантас все больше злился на себя, но не в силах был прекратить — дословно повторил рассказ Ригаса об одном его приятеле, разводившем нутрий. — Шкурки дорогие. И мясо нежное, что твоя баранина.
Вдруг у Наримантаса мелькнула мысль, что его везут совсем не туда, куда он хотел и должен был ехать. И кто-то, скорее всего Ригас, ассистирует, четко подает инструменты, даже резко запахло кровью — запах, который он выносил только в операционной и больше нигде!
— Стойте! Я выйду.
Машина умчалась — никто не собирался похищать Наримантаса. Грубо выспрашивая водителя, не мстил ли он за непрошенную услугу, похожую на насилие? И все-таки беседа заинтересовала, словно от ответов бывшего пациента зависело какое-то его собственное важное решение. Как бы повел я себя, если бы меня так выспрашивали, — нагло, неприязненно? Ригас! Единственный, кто осмеливается говорить со мной таким тоном, порой и не открывая рта... Этого лишь не хватало — стал подражать сыну! Наримантас понимал, что вел себя недопустимо, но все внутри восставало против писаных и неписаных законов, которым
надо повиноваться в силу того, что ты врач. Думаешь, это тебя остановили и почтительно предложили подвезти? Дудки! Нужного человека в белом халате. Есть, конечно, и более нужные люди — портные, электрики, сантехники, работники торговли. В лапы-то к хирургу раз-два в жизни попадешь, а с теми, "нужными", куда чаще встречаться приходится. И хотя осуждал себя за несдержанность, подумал, что давненько не давал себе воли — с того памятного утра, когда свирепо разглядывал кривой подковный гвоздь в стене, пытаясь сообразить, зачем он торчит. Не потому ли цепляет меня каждая задиринка, что боюсь проиграть грядущую битву? Пора взять себя в руки. Тоже мне борец! Просто надоело все: работа, работа, работа... больные, их родственники, персонал... Наримантас даже оглянулся по сторонам — показалось, что ворчал вслух. На улице он всегда чувствовал себя беспокойно — ну как догонит кто-нибудь, начнет умолять, жаловаться, совать дрожащей от волнения рукой деньги!.. Но и белое здание больницы, к которому он подходил, всегда отметавшее посторонние заботы, сегодня не успокаивало, высилось над улицей грозно и раздражающе.
Мимо Наримантаса вверх и вниз по лестнице сновали люди, точно на вокзале или на автобусной станции. Ни одного знакомого, удивился он. Просто самому не хотелось никого узнавать. Ощущал на лице плохо завязанную, мешающую говорить маску. Сорвать бы ее скорее! Но тут прозвучало предостережение, нет, не со стороны, просто что-то внутри кольнуло — берегись! — и маска накрепко прилипла.
Окинул вестибюль взглядом дирижера, отыскивающего скорчившегося оркестранта, выдавшего фальшивую ноту, и сообразил: Казюкенас. Опять этот Казюкенас! С обитых черной клеенкой полумягких кресел поднялся молодой человек в синем костюме, белой нейлоновой рубашке с ярким узлом вишневого галстука. Он стоял неестественно прямо, вытянувшись, и этим выделялся среди других. Вдруг двинулся навстречу. Длинные и тонкие руки тяжело закачались, показалось: ног нет и юноша выгребает руками. Когда остановился, резко дернув плечом, стало ясно — горбун.
— Прошу извинить. Скажите, пожалуйста... не могли бы мы...
Юноша явно сдерживался, голос звучал глуховато, на худом нервном лице странно смешивались нежность
и роковая печать увечья, будто под кожей начертанные извилистыми линиями. Вежливостью и почтительностью он прикрывал раздражение: одно неосторожное слово — и злоба прорвется. Стоит перед Наримантасом, как напряженный лук.
— Не пускают нас!.. Мы с сестрой...
С кресла за пальмой поднялась девушка. Почему это она скрывалась там? Наримантасу почудилось, что между молодыми людьми есть сходство, неуловимое и почти незаметное. Округлое личико девушки выглядело равнодушным, а если и читалась на нем некоторая озабоченность, то лишь горбуном, положение тяжелобольного, к которому их почему-то не хотят пустить, ее не волновало, но и брат беспокоил не своим увечьем, а потому, что петушился в разговоре с доктором. Она приблизилась и, потупив глаза, остановилась, неловко опершись на левую ногу. Мятая синяя юбчонка задралась на полноватом бедре. И сама девушка выглядела заспанной, как после дальней дороги. Может, мысли и чувства ее пробуждаются не быстро, может, не захватывают ее сразу внешние впечатления? Нет, непохожи, хотя и брат с сестрой, решил Наримантас: лицо парня от волнения вытягивается, становится уже, а у нее, сдается, оно стало шире.
— Хотим посетить больного. Его фамилия Казюкенас. Александрас Казюкенас. Ему сделали операцию... И вот мы...
Голос юноши звучал неприязненно, он понимал: высокий, со строгим лицом врач — таким, увы, Наримантас остался, даже улыбнувшись! — изучает его, пытается увязать с нерешительно топчущейся позади сестрой и лежащим в какой-то из палат отцом. Мнение посторонних людей о нем самом и его близких, обычно поверхностное и покровительственное, оскорбляло его.
— Издалека приехали?
Горбун поспешно кивнул: издалека, да-да! Сестра его вздохнула, и вдруг Наримантас увидел, что она привлекательна, хотя далеко не красавица. Ее лицо простила вздернутая верхняя губа. Под большим лбом, в широко прорубленных глазах таилась какая-то непонятная забота, не имевшая отношения к происходящему. Вздохнув, она пыталась пригладить большой широкой ладонью юбку на бедре, правда, безуспешно, складки так и остались, тогда девушка стеснительно улыбнулась, обнажив розоватые десны, и вдруг
запахло надкушенным яблоком — белым наливом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65