Санитарки — дефицит Сделал больше, чем мог, ха-ха!
— Как знаешь, — недовольно отмахнулся Нари мант ас, и к нему повернулось круглое улыбающееся, похожее на созревший персик лицо Чебрюнаса Но под нежной мякотью твердая косточка — многие об эту косточку зубы притупили и еще притупят
— Значит, не требуешь, чтобы Навицкене извини лась перед твоей Нямуните?
— Нашей Нямуните, Йонас, нашей! Ты же не требуешь, чтобы Навицкене вдруг заговорила по английски!
— По-английски? Что с тобой, Винцас?
— Извинений требуют от человека, понимающего что такое элементарная вежливость.
— Ха-ха! — Круглое лицо лопается, как созревший плод, и твердая косточка выглядывает изнутри, не смягчаемая ни смехом, ни очками. — Сгущаешь, Винцас, сгущаешь... Всегда был спокойным, как Будда, а вот заводишься с пол-оборота. Не как главврач, по дружбе тебе выкладываю.
— Мне нужен главврач!
— Прекрасно, прекрасно. Закончу отчет, и мы выясним все неполадки и т. д. и т. п. — Чебрюнас поворачивается к столу вместе с креслом больницу проектировали с размахом — кондиционеры, душевые кабины для персонала, — когда же строительные расходы превысили смету, от выношенных в мечтах кондиционеров остались лишь вентиляторы да несколько вращающихся кресел.
Снова скрипит кресло Чебрюнас уже любезно улыбается топчущемуся в дверях плотному мужчине
— Минуточку, минуточку, товарищ директор! Сейчас мы с доктором Нари мант асом вашего папашу посмотрим. Отличный специалист!
Комплиментами ты меня не купишь, Наримантас не улыбается ни главврачу, ни сыну того старичка со шляпой, очень неохотно отступающему за порог кабинета.
— Ничего не поделаешь. Директор завода металлоконструкций, ха-ха! — Глухо урчит под потолком вентилятор, тяжело вздымается грудь Чебрюнаса, коротким смешком он лишь прикрывает свою слабость — принимать больных со стороны в надежде извлечь из этого некую выгоду. — Оконные шпингалеты повыламывались, а ну как больной с четвертого этажа выпадет! Вот была бы историйка, а? — Глубоким вздохом и улыбкой он пытается смягчить предстоящий неприятный разговор.
Наримантас снова не отвечает на улыбку, прямой, всевидящий, безжалостный, словно его не мучает жара и не грызут заботы.
— Ну ладно, — Чебрюнас не выдерживает осады. — Расскажи-ка лучше, как твой Казюкенас!
— Это я пришел спрашивать, Йонас!..
— Доктор, делайте что хотите, не могу больше ждать! У меня важное заседание! — Плотный директор снова вваливается в кабинет и машет отцу, держащему в руках старомодную шляпу.
— Ах, вы уже тут! — Чебрюнас радостно улыбается, словно встречая дорогих гостей, и, подскочив, указывает старичку диван. — А вас просим на мой трон, просим, товарищ директор! — Усадив папашу, под руку ведет к столу сына.
Не касается это меня, решает Наримантас, пусть Чебрюнас в одиночку попляшет, однако старичок не может сообразить, куда деть шляпу, не знает, куда повесить пиджак, стаскивает верхнюю рубашку и растерянно держит все в руках, тогда Наримантас забирает у него одежду: нательная рубашка, дома пошитая, такую же, застегивающуюся до самого горла, носил дедушка, старик напоминает его и белизной кожи, и едва уловимым запахом свежего сена. Наконец он тяжело укладывается на клеенчатую кушетку — худенький, жилистый, таким будет и на смертном одре.
— Работай полегче да не ешь жирного, вот и не будет жилы судорогой сводить! — Чебрюнас тискает старика, а тот лежит, спокойный и прохладный, словно
уже кончились для него земные заботы, терпеливо ждет, пока врачам надоест мять, щупать, барабанить по его костям. Наримантас отлично понимает: усердным вниманием, далеко не каждому в одинаковой степени уделяемым, а тут вдруг выпавшим на долю простого деревенского деда, Чебрюнас хочет склонить его к миру. Пусть недоразумений и споров избежать невозможно, но гораздо важнее каждодневный труд плечом к плечу, когда один другого понимает с полуслова, по учащенному или замедленному дыханию, не говоря уже о взгляде.
— Что с ним? — директор поворачивается вместе с креслом.
— Старость, дорогой товарищ, старость.
— Слышь, отец, не болен ты! — Подбежав, сын крикнул это прямо в ухо лежащему, тот зашевелился, слышно, как хрустнули суставы; сметанно-белое, десятилетия не видевшее солнышка тело старика начало дрожать.
— Вы не поняли коллегу Чебрюнаса. Старость — болезнь. Тяжелейшая из всех, от нее нет лекарств, — вежливо объясняет Наримантас, думая не только о чужом старике — об одиноком и заброшенном собственном отце.
— Все будем старыми, все! — обиженно вздергивает подбородок директор: так или иначе ремонтировать шпингалеты придется, а от медиков этих ни пользы, ни уважения.
— Да, старости не избегнешь, — кивает Чебрюнас, он тоже не забывает о шпингалетах и принимается выписывать рецепты. Изводит целую стопку бланков, и лицо директора постепенно светлеет.
— Восемьдесят шестой гоню! — ощупывает себя старик, проверяя, все ли косточки на месте. Наримантас, направляя его худую руку, помогает найти рукав. — Как не болеть.
— Два ряда яблонь прошлой осенью высадил, — сердится сын. — А кому нужны его яблоки? Говорил же: брось! Не надрывайся!
— Не работать? Как жить, если не работать? — Старик только теперь испугался белых халатов, а еще больше — строгого, мечущегося по кабинету сына. — Кто сухие ветви обрежет, кто удобрит? Не обиходишь дерево, оно плода не даст... Выпишите лекарства — буду пить. Но не работать?
— Когда прижмет, переедешь ко мне! Будешь сыт, досмотрен, врачи вон под боком. — Сын постукивает
ребром ладони по спинке дивана, ударяет не сильно, но повелительно, возражений он не потерпит, и у старика отвисает нижняя челюсть. — Будешь Рекса выводить. И сам погуляешь, и с людьми пообщаешься.
Ничего вы не поняли, уважаемый товарищ! — Наримантасу внушает неприязнь вялая, холодная рука, хотя директор — мужчина коренастый, здоровый. Не выдумаешь болезни — шпингалетов не вытянешь! И все-таки напрасно старается Чебрюнас, угождая сильным мира сего и надеясь воспользоваться ими, пусть не для себя — для общего блага, улыбается да поддакивает, совсем раздвоился человек, уж и не знаешь, каков настоящий: этот ли, усердно увивающийся около каждого начальника, или тот, горячо убеждающий любого сотрудника, что готов за него, за больницу на Голгофу подняться.
— Что-что? — Шея директора багровеет, не решаясь спорить с худым доктором, он, словно ища поддержки, косится на пухлого главврача, более соответствующего ему по должности.
— Коллега Наримантас чудак! — И Чебрюнас что-то доверительно шепчет на ухо директору, не забыв подмигнуть и коллеге — даже доволен игрой, без нее задохнулся бы, чувствовал бы себя ненужным.
— Пусть я чудак, но и вы не меньший, товарищ директор! Приятно вам было бы, чтобы вас на склоне лет по городу собака таскала? Батюшка ваш деревья сажает, а вы ему — Рекса выводить, — зло выкладывает Наримантас и поворачивается к старичку, скребущему редкие седые волосенки роговым гребнем с повыломанными зубьями. — Работай, отец, сажай деревья, но понемногу, по одному. И будешь жить, до ста будешь жить!
— От дела оторвали! Нет у меня времени по больницам таскаться да добрые советы слушать! — Директор выкатывается из кабинета, волоча за собой не успевшего сказать врачам "спасибо" отца. Но долго еще после того, как умолкает перестук его шагов, в кабинете стоит запах другого мира — мира, в котором главное не яблоками лакомиться, а сажать яблони и, если надо, каждый год удобрять да обрезать их. Наримантасу подумалось, что таким был бы и Шаблинскас, доживи он до старости, пусть бы не землей пахнул — бензином. Шаблинскас почему-то занимает и Чебрюнаса.
— Как его электрокардиограмма?
— Шаблинскаса?
Минуту они смотрят друг на друга жадно и подозрительно, как будто каждый знает о том, что больше всего нужно другому, но ни за что не согласится выложить эту свою догадку.
— Честно говоря, неважно. И Наримантас ощущает под сердцем холодок: а ну как распорядится отключить аппарат?! Ведь практически Шаблинскас...
— Вы уж смотрите там, — вспыхивают и гаснут стекла очков. Опасность миновала.
— Намучились мы с ним...
— Смотрите, смотрите... А старичок симпатичный, а? Зря ты вмазал директору. Хозяйственный мужик. Без таких не обойтись.
— Наверно, доброе у него хозяйство, если собак развел.
— Не защищай ты стариков. Им тоже в наши времена не угодишь. Самостоятельные, пенсиями испорченные! Не покупаешь телевизор — жмот, усадил у голубого экрана — отгородился от отца, не разговариваешь с его милостью! Сада нет — от земли оторвался, берешь участок — он землей по горло" сыт, сам пачкайся! У тебя что, разве нет старика?
— Я со своим по другим поводам воюю.
— Видишь, и ты со своим..Все воюем, все, куда денешься!
— Мой старик хочет, чтобы я свет уравнивал, как Тадас Блинда1. Маяковского через лупу читает.
— А ты по стопам Блинды, кажется мне, и скачешь! — Чебрюнас, даже шутя, гнет круто, от обороны незаметно переходит в нападение. — Колючий, злой.. Тебе не угодишь. Твои больные особые, другие нас и интересовать не должны, только твои.
— Запахло демагогией, или мне показалось?
— Уже обвиняешь! Не себя, конечно, товарищей по работе... Самое удобное — начальников! Ну, чего ощетинился? Чего кидаешься? Я же тебя не упрекаю. У всех бывают... неудачи.
— Что ты сказал?
— А что слышал. Неудачная операция — залог другой, более успешной. Так и наш декан говаривал, не помнишь?
— Значит, Навицкене права? Пришел ответ?
— Да, Винцас, да. Злокачественная.
— Почему же санитарки узнают это раньше, чем оперировавший хирург? Может, теперь мне перед ней извиниться?
— Никто тебя не обвиняет, успокойся!.. Только вчера узнали. Радости, конечно, мало. Вижу, переживаешь... Что, этот Казюкенас — друг юности? Жаль, но... Посоветуемся... Созовем какой хочешь консилиум. — Чебрюнас считает, что успокоил Наримантаса.
— Уже консультировались... Во время операции!
— В тебе заговорила амбиция, Винцас.
— Жаль, у тебя ее нет.
—Когда все с колючками, одному приходится быть мягоньким!
— Не мягоньким... Ищейкой! Так и вынюхиваете: кто, откуда да почему.
— А ты, братец, нет?
Нет, нет и нет! Но разве не позвал я главврача в ассистенты, когда укладывал на стол Казюкенаса? Значит, тоже делю больных на простых и привилегированных... А вот упрека от Чебрюнаса не ожидал, это как удар ниже пояса... Чебрюнас продолжает что-то говорить — более мягко и мирно, — Наримантас не слушает, молча сокрушается: болтаем о консилиуме, будто он важнее раковой опухоли в теле ничего не подозревающего Казюкенаса, важнее, чем страшная наша ошибка.
— Чем поможет консилиум, если... — Он не кончает фразы — удерживает протянутая к нему рука Чебрюнаса, короткая, с тупыми пальцами, столь непохожая на руку хирурга, однако принадлежащая небесталанному, даже отличному, врачу. Именно эта рука, гладящая то по шерсти, то против, ставшая хитрой, как будто обладает она собственным разумом, и остановила Наримантаса в решающий момент операции.
Жарко, чертовски жарко, Наримантас уже не может сообразить, зачем приперся к главврачу: узнать то, что давно знал, обвинять или просить о помощи? Яснее ясного видит, как скальпель рассекает ткани живота. Вот он, желудок, многократно просвеченный рентгеном. Оказывается, врос в поджелудочную. Ого, удивился кто-то, наверно, наивный Рекус. Между шапочкой и маской беспокойно блуждали близорукие, залитые потом глаза Чебрюнаса. Чего это он взмок, едва началась операция? Только что пошучивал с анестезиологом, и вот — словно из ушата окатили.
— Вытрите его! — рявкнул Наримантас, кричал не только потому, что взмокло лицо ассистента — потструился и по его шее, спине, животу. Сестра марлей протирала Чебрюнасу очки, а тот тряс, как лошадь, головой и ворчал, что и так хорошо видит.
—Ого, какой узелок! — снова пропел Рекус, самый младший; ему бы помалкивать и терпеливо ждать указаний старших. — Крепкий орешек, доложу я вам!
—Спокойней, коллега! Какую, черт побери, терминологию употребляете! — Наримантас, скрипнув зубами, продолжал осмотр — щупал и щупал печень, чтобы
не надо было глядеть на "узелок", который и не узелок вовсе, а узлище, мерзкий комок, редкая гадость!
— Прошу прощения! — Рекус зачастил, как на экзамене. — Калиозная язва с инфильтратом в область поджелудочной железы.
— "В область поджелудочной железы", — не удержавшись, передразнил Наримантас. — Поджелудочная- то насквозь прошита, а он — в область поджелудочной!
Бормотание Рекуса ему не мешало, напротив, заполняло пустоту — молчал Чебрюнас, любитель поболтать, выдать анекдотец; у операционного стола он чувствовал себя свободным от обязанностей главврача. В операционной приходил в себя, вновь становясь врачом, простодушным институтским приятелем.
— Что случилось, Ионас?
— Ничего особенного. — Чебрюнас подождал, словно смущаясь, и очертил язву скользким окровавленным пальцем, отграничивая и участок поджелудочной железы.
—Прошу прощения, — осмелел Рекус, проследив за падьцем Чебрюнаса, — мне кажется, здесь язва с дегенерацией в опухоль. Да, да!
Наримантас и глазом не моргнул в ответ на атаку ординатора.
— Случай трудный, ну и что?
Рекуса он не боялся, Рекус его по-своему взбадривал, а вот чего не хватало, так это поддержки стоящего напротив Чебрюнаса, не хватало добродушной его болтовни, которая действовала бы успокаивающе, как журчание воды в раковине, как беззвучное скольжение сестер и санитарок, как звон падающих в кювету инструментов. С чего же это ты язык проглотил, друг Йонас? Чем недоволен? Что предстоит трудная и тонкая работенка? Ну и черт с тобой! Наримантас повернулся, протянул руки, чтобы сменили перчатки; эти руки принадлежали сейчас как бы не ему, а какому-то лучшему, чем он, хирургу, главное, они твердо знали, что и как надо делать. Он пошевелил пальцами, торопя сестру, она почему-то медлила. Наконец-то!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65