В этот период для меня существовал только отец. Я завидовал .Георгу, которому приходилось часта помогать ему.
Раньше я с ужасом думал о том дне, когда отец заявит, что я уже достаточно взрослый, чтобы работать в каменоломне. Мать могла добиться от меня чего угодно, стоило ей лишь намекнуть, что она отправит меня к отцу. Но теперь из моей души исчез страх перед тяжелыми камнями и холодным ветром с Эресунна, я умолял отца взять меня с собой. Так как это не помогало, то однажды после полудня я прибежал туда сам. Отец высмеял меня, да еще в присутствии других рабочих:
— Ах ты неженка! Ведь ты даже камня с земли поднять не сможешь.
Он предложил мне попробовать, и, к сожалению, его предсказание оправдалось: я не мог сдвинуть камня с места. Мне стало очень стыдно.
— Камень примерз к земле еще с прошлой зимы,— сказал один из рабочих, как бы желая оправдать меня.
И все начали смеяться над камнем, который примерз с прошлого года и до сих пор не оттаял, хотя теперь уже осень. Честь моя была спасена.
— Я умею только надкалывать камень, — заявил я.
— Ну? В самом деле? — спросил отец и принес маленький лом.
Я вскарабкался на один из больших прибрежных камней, обросший морской тиной и ракушками и похожий на бородатую голову тролля. Усевшись на камень верхом, как и полагалось, я хотел по-настоящему показать себя, но в это время лом перевернулся у меня в руках и ударился плашмя, вместо того чтобы попасть острием. Георг расхохотался, а взрослые отвели глаза в сторону, едва удерживаясь от смеха. Я принялся громко реветь, но это мне не помогло: теперь никто не вступился за меня. Какой-то рабочий сунул мне монету в два эре — на крендель с тмином, а отец отпустил Георга с работы и разрешил нам пойти на мол.
В гавани стояли шхуны, груженные большими глыбами, поднятыми со дна моря. Огромные клещи спускались в трюм, затем поднимали камень и выбрасывали на мол. Я был вознагражден, и моя неудача завершилась огромным удовольствием, которое ничто больше не омрачало. К тому же всю дорогу домой отец вел меня за руку!
Для матери тоже наступила счастливая пора. Отец раньше ежедневно брал с собой из дому полбутылки водки к завтраку, как и другие рабочие, а теперь прекратил это. Раньше в неделю уходило полтора литра водки, что значительно сокращало получку.
Мать радовалась, что эта статья расхода наконец отпала, но сама продолжала работать, как и прежде. Она была слишком энергичная женщина и не могла удовлетвориться домашними делами. Теперь можно было отдавать маленькую сестру под присмотр на целый день: она уже умела ходить, и каждое утро я отводил ее к одной старушке, которая приглядывала за маленькими детьми, когда их матери уходили на работу. Небольшая комната всегда была набита малышами, которые играли на полу, держа во рту соску. Вокруг висели пеленки и штанишки. Воздух был такой спертый, что мне делалось дурно и кружилась голова. Даже теперь, когда я прихожу куда-нибудь, где на печке сушится детское белье, в моей памяти живо встает эта комната с ее запахами и шумом.
Мать почему-то перестала работать с мадам Сандру и часто брала меня с собой. Спереди, на самом животе, у нее висела широкая холщовая сумка, в которой всегда лежали деньги, даже когда она жаловалась на безденежье. Мать как-то по-особому запускала туда руку и вытаскивала целую горсть монет. Отсчитывая сдачу, она тут же принималась кричать:
— Селедки, селедки! Селедки хороши! Настоящие борнхольмские селедки! — И звонкий ее голос раздавался по всей улице.
Мать плохо умела переводить марки и скиллинги в кроны и эре, и вечером, когда мы подсчитывали выручку за день, часто случалось, что денег в сумке оказывалось меньше, чем следовало. Излишка же никогда не бывало, и это удивляло меня.
Мать, смеясь, говорила:
— Господь бог рехнулся бы, если бы допустил, чтобы беднякам переплачивали.
Подобные мелочи не могли испортить ей настроение.
После расчетов за товар, взятый у поставщика, и за наем тележки денег почти не оставалось — самое большее около кроны. Но все же мать считала день удачным и вытаскивала из комода коробку с накопленными грошами, — нам предстояло выкупить еще немало вещей, заложенных в трудные времена. Перину уже выкупили, и мать была очень рада.
— Кто знает, что может случиться, — говорила она. — Хорошая колбаса всегда быстро съедается.
— Почему? — спросил я, действительно замечая, что все самое вкусное всегда быстро исчезает.
— Потому что она имеет два конца! — коротко ответила мать.
— Да, но ведь плохая тоже имеет два конца, мама!
— Разумеется, но ты, вероятно, первый сделал это открытие, — заключила мать, и я страшно гордился собой.
Скептицизм матери оправдался. Настало время, когда недельный заработок отца с каждым разом стал уменьшаться. Отец ссылался то на одну, то на другую причину. Мать огорчалась, но молчала.
Однажды в субботу Георг пришел домой один. Отец послал его вперед — совсем как в былые дни. Мать с отчаянием смотрела на сына, опустив руки.
— Ты уже вернулся?! И один? — спросила она.
— Мы опять запили! — ответил брат и сделал движение головой: этим, мол, все сказано.
Мать как-то странно засмеялась.
— Ну да, конечно! Недолго пришлось Адаму быть в раю! — И она начала истерически смеяться, а потом впала в отчаяние.
Снова наступили прежние, серые и печальные, будни. Мать с раннего утра бегала в поисках заработка. Теперь нам опять было не по средствам отдавать сестренку на попечение старушки, и на меня снова надели домашнее ярмо. Снова я часто болел, — холод и переутомление сломили меня. По субботам мы сидели все вместе, говорили друг с другом шепотом и прислушивались— не идет ли отец: мы ждали, когда он принесет остаток недельного заработка, — совсем как в старое время.
Однажды в субботу матери пришла в голову отчаянная мысль: чтобы я отправился в каменоломню, постарался как-нибудь уговорить отца не ходить в трактир и притащил бы его домой. Это была совершенно безнадежная затея хотя бы потому, что отец уже пропил почти весь недельный заработок. Он все равно не избежал бы расплаты, если бы ему даже удалось миновать трактир, где рабочим обычно платили деньги, его немедленно бы выгнали. Выдумка была нелепа.
Благие намерения отца не осуществились, — товарищи по работе своими насмешками заглушили в нем хорошее стремление. Георг каждый день рассказывал нам об этом. Теперь они снова встретили отца как блудного сына, и ему трудно было устоять. Самое худшее, в чем можно попрекнуть рабочего, это сказать, что он под башмаком у жены. А мать сама давала для этого повод.
Вероятно, поняв свою ошибку, она сунула мне письмо, недавно полученное из Калифорнии от тети Марии.
— Отец очень обрадуется, — сказала она с особым ударением. — Только ты скажи ему, что оно получено сегодня.
Письмо пришло несколько дней или даже неделю тому назад. Мать прочла нам его, но приказала ни в коем случае не проговориться отцу, хотя оно было адресовано ему. Не легко ей было решиться на такой шаг, но если она все-таки пошла на это, то, видимо, трудно ей было снова мириться с тяжелой жизнью.
В эти дни я был болен, и, как всегда, лицо мое покрылось золотушными язвами. К тому же я сильно кашлял. Мать надела на меня поверх фуфайки теплую куртку Георга и обвязала шею шерстяным шарфом.
— Ну вот, мой мальчик, теперь тебе будет тепло,— сказала она ласково, поцеловала меня в лоб и погладила по голове — ласка, которая была мне очень приятна,— но тут же в испуге отшатнулась:—Да ты весь горишь, дитя!
Минуту поколебавшись, она все же решительно надвинула мне шапку поглубже на уши — будь что будет!
Меня лихорадило. В левом ухе словно маршировали колонны солдат. Единственным облегчением казалась мне постель и холодная подушка.
На улице было темно и жутко; дождь хлестал в лицо, яростный ветер пронизывал до костей. Но тело мое пылало, как печка. Я не мерз, только дрожал и стучал зубами и, чтобы согреть руки, засунул их за пояс штанов, — по возрасту мне еще не полагались карманы.
В каменоломне было темно. Обычно в это время года здесь утром и вечером работали при фонарях. Значит, рабочие уже отправились в трактир.
Хоть я и решился разыскать отца в трактире, но прекрасно понимал, что мне угрожает. От страха я тихонько хныкал. Удрать? Но мысль о бегстве и не приходила мне в голову. Чувство долга, которое часто обременяло меня и от которого я всячески старался отделаться, толкало вперед.
Около трактира я замешкался, пытаясь заглянуть в окна. На них были низкие, входившие тогда в моду жалюзи, однако слишком высокие для меня, и я не смог заглянуть внутрь. Я ходил от окна к окну, выискивая какую-нибудь дырочку: в жалюзи всегда имелись щелки. Ведь ни одна палочка в мире не может сравниться с палочками от жалюзи! Чего только не удается смастерить из обломка жалюзи — просто всего и не перечислишь! Милая мамочка, как ясно я помню наш тайный заговор, когда мы с Георгом задумали уничтожить одно жалюзи и постепенно обламывали его; ты старательно чинила, а мы так же старательно портили! Мы делали свое дело, а ты никак не могла понять, что случилось, и пришлось купить новые жалюзи. Они стоили двадцать пять или тридцать эре, а привозили их из далекого Китая.
Я нашел место, где жалюзи неплотно прилегало к окну, и заглянул в низкое помещение. Там стояло много маленьких столиков, за которыми сидели рабочие, по четыре-пять человек за каждым; они выпивали, играли в «микадо» или в карты. Посредине, под самой лампой, за большим круглым столом, сидел отец. Перед ним стоял графин. Видимо, отец сегодня угощал, — двухлитровый графин шел вкруговую и снова возвращался к нему. Рабочие слушали его с напряженным интересом. А отец сидел, откинув голову и подняв руку, и лицо его было таким одухотворенным, каким я еще ни разу его не видел. Он выделялся среди остальных. Задумчивая улыбка отца приковывала к себе все взоры. Я понял, что он рассказывал одну из тех историй, которые завоевали ему славу остроумного рассказчика. Рабочие буквально смотрели ему в рот и смеялись. Я проникся вдруг к отцу совсем новым чувством. Когда-то я его боялся, даже ненавидел. Потом я привязался к нему всем своим детским сердцем. Теперь же меня переполняла гордая радость. Я знал отца как человека малоразговорчивого. Даже в лучшие времена, когда он не отравлял нам жизнь, он всегда был молчаливым; кивал головой или же, в знак протеста, ворчал, а болтать предоставлял другим. Когда мать, радуясь, что он дома, становилась слишком словоохотливой, отец выходил из комнаты. А здесь, в трактире, он вдруг заставил всех молчать и слушать только его. Рассказ его, видимо, доставлял людям удовольствие. Все сидевшие за маленькими столиками прекратили игру и тоже смотрели на отца. Какой-то молодой рабочий откинулся на спинку стула и громко засмеялся. Мое сердце затрепетало: я испытывал гордость, ту удивительную гордость, которую способны испытывать только дети по отношению к своему отцу.
Меня не интересовало, о чем рассказывает отец. Я был в том счастливом возрасте, когда все истории кажутся одинаково увлекательными. Сильнее всего мне хотелось вернуться домой, — я знал, что мое внезапное появление в трактире помешает отцу, а возможно, и боялся, как бы он не побил меня. Но победило чувство долга. Я вошел в трактир и остановился в дверях. Один из рабочих толкнул соседа и подмигнул в мою сторону, другие обернулись и как-то загадочно рассмеялись. Отец увидел меня и замолчал. Выражение его лица сразу изменилось — оно внушало страх, предвещало грозу. Он молча поманил меня к себе. Я медленно подошел с письмом в протянутой руке, — оно должно было смягчить впечатление от моего неожиданного прихода. Меня снова начало лихорадить, я дрожал всем телом, а тут еще — от холода, или от страха, или от того и другого вместе—я напустил в штаны...
Отец взял письмо и стал читать; остальные молча за ним наблюдали. Вдруг он весь побагровел от гнева и начал читать письмо вслух. Тетя Мария предлагала ему переселиться в Калифорнию. Он может приехать один, семья переберется потом, когда он заработает на проезд. Деньги на билет для него тетя Мария предлагала прислать. Мать читала письмо нам с братом, но это место пропустила. Товарищи начали острить, а отец смеялся и ничего не говорил.
Вдруг он повернулся ко мне.
— Убирайся-ка отсюда, живо! — угрожающе сказал он, сунув письмо в карман.
Не успел я войти, в комнату, как мать с отчаянием набросилась на меня:
— Как? Отец не пришел? Разве ты его не видел? Я рассказал, что произошло. Мать горько усмехнулась.
— Ох, боже мой! При других он разыгрывает из себя барина, а свою семью заставляет голодать.
Но когда мать узнала, что отец прочитал письмо вслух, она рассердилась и начала ругаться каким-то хриплым голосом.
— Значит, это правда, мы поедем в Америку? — спросил Георг и захлопал в ладоши.
— Нет, тетя Мария отлично знает, кого приглашать к себе, а кого нет, — мрачно ответила мать.
В этот субботний вечер она не уложила нас спать, но совсем не потому, что рассчитывала послать нас в город за покупками, если отец вернется с деньгами. Она была напугана и расстроена. Ее страх и беспокойство передались и нам с братом; мы тихо сидели по углам. Когда на лестнице слышались шаги, мать вздрагивала. Она забыла уложить меня в постель, сам же я не догадался лечь, хотя весь дрожал от озноба.
Отец пришел поздно. Мы издали узнали его шаги и по походке догадались, в каком он состоянии.
— Ох, господи!—простонала мать.
С минуту отец постоял на площадке, шатаясь и отыскивая ручку двери, потом наконец вошел. Он уставился на нас оловянными глазами. В руках у него был клочок газеты. Размахивая им и многозначительно кивая головой, он направился к матери. Она со страхом и недоумением смотрела на бумагу.
— Господи! В чем я опять провинилась?—запричитала она и перебежала за стол, поближе ко мне и Георгу.
Отец злорадно оскалил зубы:
— А! Теперь, когда Ханс Йорген пришел за ответом, ты отвиливаешь! Подойди-ка к лампе!
Он подтащил ее к комоду, где стояла лампа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22