По крайней мере так утверждала мать. Она надеялась найти в своем муже-борнхольмце твердую опору в жизни и горько разочаровалась. По некоторым фразам матери можно было понять, что она не вполне уверена в отце, она ревновала его ко всем женщинам и даже к своей сестре Марии. Вероятно, у нее имелись для этого некоторые основания, но во всяком случае она сильно любила отца и сохранила влюбленность в него на всю жизнь, несмотря ни на что. Любовь же без ревности, пожалуй, встречается столь же редко, как роза без шипов. Иногда ревность матери проявлялась очень бурно, — она бросала отцу в лицо тяжелые обвинения даже в нашем присутствии.
В таких случаях отец, который вообще не терпел упреков, только смеялся в ответ. Да, он очень нравился женщинам, — обычно смуглые мужчины пользуются успехом у блондинок. Свою привлекательность отец в избытке передал по наследству смуглым из детей: Георг еще в годы учения еле спасался от женщин, они не давали ему прохода. Странно, что в ревности матери проскальзывал оттенок гордости, как будто она гордилась поступками отца и одновременно с плачем упрекала его.
Я думаю, что мать, ревнуя отца к тете Марии, придавала слишком большое значение ее письмам, в которых та постоянно приглашала отца переселиться в Калифорнию, чтобы он там устроился и пробил себе дорогу. Каждый раз эти письма давали повод к сценам. А когда тетя Мария неожиданно сама приехала к нам, то дело чуть не кончилось плохо. Георг и я терпеть не могли тетку, хотя она привезла нам подарки и давала деньги на сладости. Нос у нее был в веснушках, которые, по мнению мальчишек, могли появиться лишь у того, кто бежал за бочкой с нечистотами. Когда тетя Мария разговаривала или смеялась, она вытягивала губы и становилась похожа на куклу нашей сестренки. И зубы-то у нее были вставные. На ночь она вынимала их и клала в стакан с водой, а утром чистила щеткой над кухонной раковиной.
С приездом тети Марии наступило неспокойное время: мы стали какими-то беспризорными, вечно обиженными. Часто родители выгоняли нас из комнаты, запирали двери — значит, собирались вести какие-то разговоры. Вскоре слышалась ругань, мать плакала, а мы, дети, стучались в дверь и просились к ней. Тогда отец выглядывал из комнаты и бранил нас. Соседки, собираясь кучками на лестнице, перешептывались. А однажды пришел пастор и мимоходом прикоснулся к нашим лбам кончиками пальцев. Я запомнил это потому, что терпеть не мог, когда чужие люди притрагивались ко мне.
Потом тетя Мария уехала, отец же остался с нами, видимо, не пожелал жить в Калифорнии. Все снов вошло в привычную колею, хотя мать теперь постоянно упрекала отца, и чувствовалось, что это как-то связано с тетей Марией. Но он уже не отшучивался, а сердился.
— Это ты виновата, что я здесь надрываюсь без толку, — заявлял он. — Я мог бы давно пойти там в гору, а вы потом приехали бы ко мне.
Мать сердилась и говорила:
— Приехали бы к тебе, тьфу! Нам, чего доброго, пришлось бы разыскивать тебя, если бы ты туда уехал. Ты ничем не лучше своих братьев!
Мы слыхали, что младший брат отца, дядя Кристиан, вынужден был уехать в Америку, чтобы порвать связь, которая зашла слишком далеко. А дядя Мортен — что с ним такое случилось? «Он спал на палубе при лунном свете», — говорили мои родители и многозначительно замолкали.
Дядя Мортен, самый старший из братьев отца, больше всех преуспел в жизни. Он поселился на Борнхольме в городе Рэнпе. Там у него был собственный дом с садом и небольшая мелочная торговля, которой занималась его жена. Сам же он совершал регулярные рейсы из Рэнне в Копенгаген на судне, груженном обтесанными камнями, и возвращался из столицы с другим грузом. Дядя Мортен не получил специального образования и все же стал шкипером, даже судовладельцем: у него было собственное судно — маленькая шхуна, и помощник, чтобы водить шхуну из одного порта в другой. В среднем на рейс туда и обратно уходило от двух недель до месяца. В то время высший чиновник острова зарабатывал в день столько, сколько теперь получает рабочий, то есть около десяти крон, и дядя справедливо считался состоятельным. Мы с ним почти совсем не встречались. Несмотря на то, что дядя Мортен бывал в Копенгагене каждые три недели, я видел его лишь один раз до того, как он пришел в гости и спас нас от наказания.
Я помню, что дядя Мортен был необыкновенно красивый мужчина, еще более смуглый и черноволосый, чем мой отец. Его волосы и борода были черны, как смоль, и мягки, как шелк, а кожа имела теплый медно-коричневый оттенок, какой встречается у арабов, Его высокий широкий лоб отражал свет, как блестящий медный котел. Рот с пухлыми губами был несколько перекошен, и одна рука висела неподвижно, как плеть.
— Это потому, что он спал на палубе при лунном свете, — говорила мать.— У него лунная болезнь. Бедняга вряд ли избавится от нее. Такого рода люди обычно в конце концов впадают в детство, и их приходится кормить и одевать.
Ее пророчество наполнило меня ужасом. Я тут же уставился на дядю и следил за ним все время, пока он сидел у нас в комнате. Дядя забеспокоился.
— Ты так странно уставился на меня, — сказал он и смущенно засмеялся.
— Да, он парень наблюдательный, — гордо ответил отец. — К тому же он и назван в честь тебя: пожалуй, вы даже и лицом похожи. Кстати, кому достанется твое имущество? У тебя ведь нет детей?
Дядя Мортен отрицательно покачал головой, затем поднял свой стакан и сказал:
— За твое здоровье, брат!
Они сидели за бутылкой водки, хотя нам, детям, всегда говорили, что дядя Мортен не пьет.
Дядя теперь стал чаще заходить к нам. Дело касалось брата, который жил в Америке и отказался от своего права на наследство после смерти родителей, но зато не хотел брать на себя и никаких обязательств по отношению к ним, ссылаясь на то, что живет далеко. Теперь дядя Мортен хотел, чтобы и отец подписал такой же документ.
— Тогда ты развяжешь себе руки, и все обязанности по содержанию их будут лежать на мне, — говорил дядя Мортен.
Но отец не соглашался.
— Можно отказаться от своих прав, но от обязанностей никакой документ не может меня освободить,— заявил он.
Потом дядя Мортен снова пропал. Но мы слышали, что он пил, кутил и время от времени обращался в Сконе к знахаркам и знахарям, которые лечили одним прикосновением руки.
— Это все лунная болезнь, — говорила мать. — Теперь он хочет обелить себя, — думает, что сможет искупить грехи. Но господь бог накажет его за все! А чего бог не сделает, довершит водка.
Мать редко поминала бога, и в моей душе образ дяди Мортена вызывал такой ужас, что я вскрикивал, когда ночью лунный свет падал на меня.
Единственный родственник, которого все мы действительно любили и прихода которого всегда ожидали с нетерпением, был дядя Оттерберг, но он, собственно, не приходился нам дядей, — он рос вместе с моей матерью у приемных родителей. Раньше мы всегда звали его дядей Лаурицем. Теперь же он женился, и этикет нашего круга требовал, чтобы мы называли его по фамилии. Дядя Оттерберг был каменщиком и оказался очень веселым парнем. Когда он приходил к нам, все в доме переворачивалось вверх дном. Он катал нас на плечах, подбрасывал в воздух. Мальчики ведь тоже нуждаются в ласке, а мы в этом отношении не были избалованы. Как мы радовались, когда он лежал на спине на зеленой лужайке между домами, а мы все садились на него верхом! Он казался нам в эти минуты страшным великаном, которого мы побеждали и брали в плен. Дядя стонал и вообще прекрасно изображал несчастного великана, потом неожиданно выгибался мостом, и мы летели в траву.
Отец не умел играть с нами, даже когда бывал в хорошем настроении. Обычно и он и мы оставались недовольны, и часто игра кончалась слезами и бранью. Как жаль, что дядя Лауриц вдруг взял и женился! Теперь он бывал у нас реже, и уж если приходил, то всегда разодетый и вместе с молодой женой. И все-таки он был мил и весел, несмотря на то, что нарядный костюм и новое положение заставляли его держаться более чинно, чем раньше. Он еще и теперь, дожив до восьмидесяти лет, сохранил свою веселость. Но он совершил ошибку, поселившись в так называемом «ревенном квартале»: там жили злейшие враги мальчиков из нашего и соседнего кварталов, мы были с ними на ножах и осмеливались показываться там лишь целой оравой, захватив с собой ремни и палки; идти туда в одиночку нечего было и думать. Иногда по воскресеньям мы ходили к дяде в гости вместе с родителями, и для нас это всегда было праздником. Оттербергов мы считали своими единственными родственниками, бывали только
у дяди и его принимали у себя, никаких других знакомств отец с матерью не поддерживали.
Однажды меня и Георга послали к Оттербергам с поручением, которое не сулило нам ничего хорошего: мы должны были принести люльку, временно взятую у нас дядей для первенца. Не так уж приятно будет тащить ее домой издалека. Да и зачем нам люлька? Гораздо лучше без нее.
— Зачем она нам? Разве ты не понимаешь этого, дурачок? Ведь у матери скоро будет маленький. Когда женщина складывает руки на животе — вот так, и нос у нее заостряется, значит, у нее должен родиться ребенок.
Георг выпятил живот и скрестил на нем руки.
— Ну, мы сразу можем послать за пастором и окрестить ребенка, тогда он непременно умрет, — заметил я.
— Ох, как ты глуп! Ведь дети умирают не оттого, что их крестят. Правда, слабых малышей стараются поскорее окрестить, — боятся, что не успеют.
Значит, для нас это не выход. В жизни многое бывает не так, как хочется.
Когда мы пошли напрямик через поле, скот уже угнали домой. Я устал и захотел спать, вероятнее всего от огорчения. Я и теперь становлюсь сонным, если случается что-нибудь неприятное. Мы уселись на землю, и я заснул, положив голову на колени Георгу. Спал я долго, а он, разумеется, скучал, — он вообще быстро начинал скучать, — но разбудить меня не решался. Чтобы кое-как убить время, он принялся набивать мне рот сухим овечьим навозом. Я проснулся оттого, что Георг стал засовывать мне эти маленькие черные и твердые шарики даже в нос. Я закричал, меня начало рвать, а брат усердно помогал мне освободиться от «этой дряни, которая попала в глотку», — но я ему больше уже не верил. И все же, когда какой-то большой мальчик подошел к нам и хотел побить Георга, я тотчас же стал на сторону брата, и чужой мальчик убежал. Таким образом, мы восстановили дружбу и зашагали дальше. Брат всю дорогу болтал, чтобы окончательно загладить свой поступок.
— Конечно, ты еще долго будешь плеваться, шарики не очень-то приятно пахнут. Но, поверь мне, они придают силу, поэтому постарайся как-нибудь привыкнуть к их вкусу. Ты, наверное, видел, что сильные мужчины всегда держат во рту и жуют что-то темное, как раз вроде того, чем я тебя накормил! Тогда сделаешься чертовски сильным. Сегодня ведь этому мальчишке больше всего досталось от тебя.
Георг продолжал морочить мне голову своей болтовней, так что я одурел и под конец совсем перестал соображать. Если бы мы вскоре не пришли в «ревенный квартал», я, наверное, согласился бы есть овечий навоз.
У дяди я впервые в жизни отведал клубничного варенья. Обратный путь тоже был довольно удачным, хотя мы и попали под дождь. Но мы перевернули плетеную люльку вверх дном и, держа ее над головой, шли под ней, как будто под крышей.
Я хорошо помню, каким шумом сопровождалось мое поступление в приют, но зато о времени моего пребывания там у меня не сохранилось никаких воспоминаний. Мать, разумеется, не могла каждую неделю выкраивать по пятьдесят эре, чтобы платить за учение.
Но я от этого ровно ничего не потерял. Мне не надо было приучать себя к порядку и послушанию. Трудовая жизнь достаточно хорошо научила меня и тому и другому. К учению же за партой я никогда не мог привыкнуть. Не знаю, где искать причину этого: в системе преподавания или во мне самом. Зато я усваивал гораздо больше знаний из самой жизни, чем другие дети, которые, так же как их родители, считали, что черпать знания можно лишь на уроках и из книг.
Впоследствии я заметил, что существует громадная разница между людьми, получившими книжное образование, и такими, как я, поставленными перед необходимостью по крохам собирать знания путем собственного опыта. И позвольте мне сказать, что я не променял бы этот путь ни на что другое. Конечно, гораздо легче овладеть теми или иными знаниями с помощью книги и учителя, чем без них, — требуется только вера в авторитеты и способность заучивать наизусть. Но зато гораздо прочнее те знания, которые дает сама жизнь, — они куда разностороннее и шире. Мне часто приходилось видеть, как люди с высшим образованием становятся в тупик перед самыми простыми явлениями природы. — Это не моя специальность, я этого не изучал,— обычно оправдывались они.
Человек, получающий академическое образование, поставлен, мне кажется, в слишком большую зависимость от книг и от преподносимого ему материала, который он воспринимает пассивно. Он может достичь успеха, если некритически позволит начинить себя знаниями. И, наоборот, человек должен быть чрезвычайно активен, если ему самому приходится заботиться о своем развитии, извлекать знания из тысячи жизненных явлений.
Говорят, куры, которых держат взаперти и пичкают специально составленным кормом, определенными порциями и в положенные часы, теряют способность отыскивать себе пищу, когда их выпускают на волю и предоставляют самим себе; они начинают класть яйца, но без скорлупы, потому что разучились отделять и собирать необходимое для скорлупы вещество — известь. Я обладал умением отбирать из жизни и классифицировать то, что было необходимо для моего роста, да и теперь еще не утратил этой способности, что может до известной степени отдалить меня от интеллигенции, большая часть которой получает в наш век академическое образование.
В детстве я еще не умел пользоваться накопленным опытом и освежать в памяти усвоенное, да и впоследствии не научился этому. К тому же, чтобы заучивать наизусть, надо слепо доверять изучаемому материалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22