Мать, очевидно, старалась держать ее подальше от меня. Я же не вспоминал о ней, видимо потому, что был тяжело болен. Когда я начал поправляться, сестричка вновь заняла прочное место в моей жизни. До сих пор я слышу ее голосок: «На ручки!» Она очень любила играть у меня на кровати. И мать не возражала против этого: пока я болел, все в доме было запущено, и теперь ей приходилось много работать.
Многодетность бедняков имеет и свою положительную сторону: родственные чувства у них развиты сильнее, чем у богатых. Дети бедняков сами воспитывают друг друга. Единственный ребенок в семье в худшем положении, чем тот, у которого целая куча братьев и сестер. Казалось бы, чем меньше детей, тем больше должно быть в семье средств. Но это не всегда так. Часто бездетные родители сильно ограничены в деньгах, в то время как дети бедняков рано начинают сами зарабатывать. Старшие дети в семье всегда заботятся о младших, поэтому бедняки с детства привыкают помогать друг другу.
Когда я окончательно выздоровел, то начал ухаживать за младшей сестричкой. Матери снова пришлось работать, а Георг получил место посыльного. Мы же, двое младших, должны были проводить целый день одни, что было совсем не легко. Это время кажется мне самым тяжелым в моей жизни.
Вероятно, было лето, так как я не мерз и печка уже не топилась, — иначе я помнил бы об этом, поскольку самой сложной моей обязанностью было следить, чтобы сестренка не подходила слишком близко к печке. Мать внушала мне, что если я отвлекусь, посмотрю в другую сторону или задумаюсь на минуту, случится несчастье: сестренка может сгореть. Газеты много писали о маленьких детях, которые заживо сгорели из-за беспечности и равнодушия окружающих. Рассказов об этих страшных случаях было вполне достаточно, чтобы пробудить во мне чувство ответственности.
Но я и без того хорошо знал свои обязанности. Впоследствии я часто удивлялся, как это я, маленький мальчик, к тому же не особенно крепкий и нуждавшийся в заботе и ласке, находил в себе силы и терпение изо дня в день нянчить сестренку. Конечно, уход за ней был не бог весть какой, однако приходилось все время быть начеку. Может быть, это и странно, но чувство ответственности, пожалуй, сильнее всего развито у болезненных людей, и особенно удивительно — что это чувство, самое непонятное из всех таинственных проявлений жизни, пробудилось у четырех-пятилетнего малыша, усложняя его и без того нелегкое существование. Пожалуй, есть глубокий смысл в том, что именно люди, меньше всего получившие от жизни, несут на себе больше всего обязанностей. Мир создается руками бедняков.
Да, конечно, было лето. Отец уехал далеко, а этого никогда не случалось зимой. Он жил в Ютландии — работал на постройке моста. Мать торговала креветками, развозила их на тележке. Она опять работала вместе с мадам Сандру, несмотря на то, что недавно они поссорились и расстались смертельными врагами.
Ах, как много было вокруг такого, что с трудом умещалось в детской головке! «Никогда, — сказала мать,— никогда в жизни я не стану больше связываться с этой прожженной воровкой». А мадам Сандру плюнула и заявила: «Тьфу! Ну и черт с тобой!» А теперь они по очереди выкрикивали, — я отчетливо слышал их голоса» когда они проходили мимо нашего дома:
В их голосах звучало заразительное веселье. На мгновение светлый лучик озарял мое тягостное существование. Я подсаживал маленькую сестренку к окну или даже вытаскивал ее в садик, чтобы она тоже могла слышать голос матери. Но это только расстраивало ее, и она принималась реветь. С ней вообще было не легко.
Но когда я жаловался, мать только смеялась:
— Вот пустяки! Такой большой мальчик не должен говорить об этом. В твоем возрасте я уже лишилась отца и матери и ходила собирать хворост в Дюрехавен.
Я с содроганием подумал: «Как же ее не съели волки?» — и сразу сообразил, что мое положение во много раз лучше. А ю, что у нее умер отец, вовсе не казалось мне несчастьем.
— Да, мой отец был очень трудолюбив и никогда не пил. Все на Фальстере очень хорошо к нему относились. Он считался самым искусным кузнецом в Нюкебинге. Но началась холера и унесла его, мою беременную мать и двух братьев. Сначала умерла мать, и отец положил ей в гроб иголку с ниткой — чтобы она могла сшить белье для маленького. Он был хорошим, заботливым отцом.
Мать заплакала, не в силах рассказывать дальше. Но я уже из прежних ее рассказов зна-л конец истории о трех сиротах: о том, как родные и друзья разграбили дом и ничего не оставили детям. В восьмилетнем возрасте мать попала к родственникам в Торбек, а ее младшего брата Георга и сестру Марию взяли на воспитание и увезли куда-то далеко. Теперь они жили в Америке,» От дяди Георга не было никаких вестей уже много лет, а тетя Мария время от времени писала нам, — ей как будто жилось хорошо. Да, матери пришлось гораздо тяжелеег чем мне.
Я уже говорил, что отец работал в Ютландии. По правде сказать, никто из нас даже не замечал его отсутствия. Соскучиться по нему могла только младшая сестренка. К малютке он относился совсем иначе, чем к нам. Он мог без конца играть и возиться с ней, пока она не начинала шалить и ворковать, как голубка. Но когда мы тоже хотели присоединиться к их игре, он клал девочку обратно в колыбель и брался за газету. Мне часто казалось, что наше веселье его раздражает.
Когда отец уехал, мы облегченно вздохнули, не скрывая друг от друга, как приятно пожить без него. В воздухе словно повеяло чем-то новым. В то время мы начали освобождаться от слепой веры в судьбу. Условия жизни оставались такими же скверными, но над этим не приходилось задумываться. Бедность такой же дар господа бога, как и богатство. Однако с тем, что кормилец семьи делал жизнь домашних совсем несносной, мы не хотели мириться. Не мог же отец ссылаться на установленный богом порядок, когда брал себе большую долю, чем ему полагалось. И он не патриарх, чтобы бесконтрольно распоряжаться всем по собственному желанию, встречая лишь безропотную покорность со стороны остальных членов семьи. Да, он должен отчитываться в своих действиях наравне со всеми. Он был сильнее нас, и поэтому мы остерегались открыто спорить с ним, однако осуждали отца за те или иные поступки, избегали его и делали по-своему. Отец больше уже не воплощал в наших глазах «рок» — эти времена прошли, — теперь мы стали считать его виновником всех бед.
Хорошо, что отец уехал. Правда, мы остались без денег: он забыл прислать нам хотя бы часть заработка.
— Это похоже на него, — сказала мать, напрасно прождав несколько недель. — Теперь уж он- начнет кутить.
Мать сама принялась за дело. Полная неукротимой энергии, она умела найти выход из любого положения. С раннего утра она уходила с тележкой из дома, а для брата Георга нашла место посыльного в овощной лавке около Триангля. На меня легли обязанности по дому.
Нелегкая это была задача, и я чуть не валился с ног. Но когда мать после полудня возвращалась и ласково болтала со мной — я забывал обо всем. У нее была особая шутливая манера обращения, и когда я видел ее веселой, — трудностей словно не было и в помине. Кроме того, меня ободряла радужная перспектива — балаганы в Дюрехавене. Мать обещала нам, что если мы будем хорошо помогать ей, то как-нибудь в воскресенье все вместе отправимся туда.
— Это интереснее, чем «Балаганы для бедных»? — с любопытством спросил я.
— Чем «Рейн»? Да ты с ума сошел! В дюрехавенских балаганах бывают даже короли, когда хотят как следует повеселиться! — воскликнул брат.
— Да, там бывают важные люди, — подтвердила мать. — Государственный советник, у которого я служила, отправлялся туда с семейством каждое лето. Они всегда брали и меня.
Я довольно часто посещал «Балаганы для бедных», находившиеся в конце Известковой улицы. Там были устроены карусели, качели и тиры. Почти каждое воскресенье, после полудня, нам с Георгом разрешали пойти туда и давали по скиллингу. Вход был бесплатный, а за скиллинг можно было покататься на карусели или купить большой медовый пряник. К сожалению, мы не могли получить за эти деньги оба удовольствия. Однажды мы, правда, пытались это проделать. Георг, хитрый на всякие выдумки, предложил:
— Я покатаюсь на карусели, а ты купишь пряник, и мы разделим его. Таким образом получится двойное удовольствие.
Предложение мне понравилось, хотя, к сожалению, оно не оправдало ожиданий, — во всяком случае моих. Но все же это была какая-то форма дележа; впоследствии мне приходилось не раз наблюдать подобное.
В увеселительном саду вдоль забора стояли беседки, куда с нами изредка ходила и мать; она брала с собой бутерброды, и мы ели их, забравшись в беседку. Это было страшно интересно, так как полагалось заказать что-нибудь в буфете.
В настоящих балаганах — в Дюрехавене — мы ни разу не были, и когда мать по вечерам подсчитывала выручку за день, мы в ожидании стояли возле нее. Она толковала все время о деньгах, — вернее, вслух разговаривала с ними, обдумывая, на что их истратить.
— Эти пойдут в уплату за квартиру, а вот эти — па взнос за отцовский лотерейный билет. Надо сделать это до первого числа, иначе, если просрочить, — отец устроит скандал, когда вернется. Хотя сам об этом ничуть не заботится! На эти мы купим продуктов, а эти — постой-ка...
Оставалось немного лишку.
— Давай поедем в балаганы, мама, а? В воскресенье. Ну пожалуйста! — Георг смотрел на нее глазами, полными горячей мольбы.
Мать колебалась. Ей трудно было устоять против карих глаз Георга, так похожих на глаза отца. Но все же здравый смысл побеждал.
— Нет, дети, пока есть деньги, нужно сначала выкупить нашу перину. А в следующее воскресенье поедем.
— Да зачем же, мама? Ты ведь все равно ее снова заложишь! И для чего нам летом перина? — горячился Георг.
Но мать была непреклонна.
Я проснулся оттого, что мать, нагнувшись, целовала меня.
— До свидания, мой мальчик! Будь умником! — шептала она мне на ухо. — Сахар и сливки я оставила в чашке на кухонном столе, а кофейник на спиртовке. Будь осторожен, когда станешь зажигать ее! Бутылка с теплым молоком для сестрички стоит в ногах кровати, а если она проголодается, купи пару сухарей, размочи их в воде и дай ей. Скиллинг я положила на посудную полку. Но смотри, чтобы этот плут булочник не всучил тебе плохих сухарей! Пока сестричка спит, ты успеешь сбегать к нему, ты ведь уже взрослый. А я постараюсь возвратиться поскорее.
Мать повернула к себе мою голову и посмотрела мне в глаза. Ее лицо склонялось все ниже и ниже, пока она не коснулась лбом моей щеки. Мне стало казаться, что у нее всего один глаз — огромный, посредине лба. Я закрыл глаза. А когда вновь открыл их, то, очевидно, прошло уже много времени, так как солнце смотрело прямо в окно.
В первую минуту мне казалось, что мать только вышла в другую комнату. Улыбка ее, как всегда, прогнала из жизни все неприятное. Я еще видел ее перед собой, и она придавала мне смелости. Сестричка вела себя хорошо — она спала. Пока она не требовала к себе внимания, надо было одеться и прибрать немного в доме.
Каждую минуту я бегал в кухню, чтобы посмотреть на заветную чашку со сливками. Она стояла на кухонном столе, возле раковины, рядом была тарелка с хлебом, намазанным салом, и очищенная копченая селедка. Я заглянул в чашку, — только заглянул. Мама расщедрилась: ужасно вкусно — сахар и сливки! Я опустил туда кончик чайной ложки, желая хоть чуточку попробовать. Если это проделать умело, то, пожалуй, можно даже полакомиться, — в чашке почти ничего не убавится. Но увы! Я не заметил, как чашка опустела. Какая досада, ведь я лишил себя утренного кофе. Черный кофе, к тому же без сахара, просто невозможно лить. А я был еще не настолько догадлив, чтобы забраться в шкаф, — мне это просто не приходило в голову.
Но тут проснулась сестричка. Она дала знать о себе внезапным ревом, который перешел затем в продолжительные яростные вопли. Наверное, она злилась потому, что переспала. Сестричка вся выгибалась, лицо ее стало сине-багровым, и я боялся, как бы она не вывалилась из люльки. К бутылке с молоком она не хотела даже притронуться.
Носить сестренку на руках мне было не под силу, но если я выпячивал живот, то мог спустить ее на пол. Таким способом с большими усилиями я перетащил ее потихоньку в другую комнату и посадил на диван. Там ей, видно, понравилось. Я пыхтел и сопел, устраивая ее в углу дивана, потом придвинул к нему стол. Но, прежде чем я покончил с этим делом, ей уже наскучило сидеть, и она снова затянула свое вечное: «На ручки! На ручки!» И мне снова пришлось стаскивать ее вниз. За это время она уже успела порядком испортить мамин красивый диван, к которому мы не смели даже приближаться. Я следовал за сестренкой по всей квартире, от одного предмета к другому. Когда ей надоедало греметь ручками от ящиков комода, я должен был вести ее дальше. Но что бы я ни придумывал, ничто ее надолго не занимало. Сначала вещь заинтересовывала ее, и она словно забывала об окружающем, — я уже предвкушал отдых, но через минуту сестренка испускала вопль, означавший, что она хочет идти дальше. Теперь мне не понятно, как это я безропотно переносил ее постоянные капризы. Может быть, следовало просто шлепнуть ее разок, тогда бы она, наревевшись досыта, утихомирилась. Мать иногда,— правда, очень редко, — прибегала к такому способу, а я не мог решиться на это, хотя случалось, что я кусал и бил старшего брата, — но сестричка была еще такая крошечная!
И я плелся с ней дальше. Наконец мы остановились в кухне, у ящика, в котором лежал чудесный белый песок для мытья полов, — мать хранила в нем морковь. Казалось, здесь наконец сестренка успокоится. Но вот песок попал ей в глаза. Она терла их и дико кричала, а я не мог заставить ее отнять ручки, чтобы промыть глаза. Как только я хотел помочь ей, она еще больше засоряла их. Наконец я ударил ее по пальцам. В этот момент я по-настоящему ощутил свою беспомощность. Я заревел громче, чем она, и попробовал ее поцеловать, как бы прося прощения за то, что ударил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22