Но у «Толстяка Массена» и это тебе не поможет, он не терпит ленивых мальчиков, а будешь слишком стараться, — рассвирепеет. Если он велит тебе поймать вошь в его бороде, ты подойди к нему и делай вид, будто в самом деле ищешь, — это ему нравится больше всего. Но если «Папаша Браск» закричит: «Я спущу с тебя шкуру», возьмет тебя руками за голову и подымет кверху, ты не должен реветь, а то он еще больше разозлится.
Все это предвещало мало хорошего. У меня слезы подступали к горлу, но я решил ни за что не реветь.
По случаю торжественного дня я надел новую шапку. Мать сама сшила мне ее из остатков синей материи, Я очень гордился шапкой, особенно потому, что подкладка по цвету и рисунку напоминала обертку от мятных конфет. По форме шапка походила на бумажный змей с двумя развевающимися лентами сзади. Я лишился ее в этот злополучный день и никогда не забуду отчаяния матери. Она плакала оттого, что пропала такая прекрасная шапка.
Я благополучно дотянул до большой перемены. Внизу, на площадке для игр, вихрем носились мальчишки: там было опасно, и я благоразумно решил держаться в сторонке. Я стоял у забора и ел завтрак, который мать приготовила особенно вкусно, чтобы ознаменовать торжественность дня; она дала мне кусок холодной свинины с двумя ломтями черного хлеба.
На верхней площадке высокой школьной лестницы дежурил скуластый учитель Папаша Браск. Он держал в руке трость, его окружала ватага больших мальчиков, которые, не спуская глаз, как собаки, следили за каждым его движением. По его знаку они бежали вниз и приводили маленького преступника. Вообще мальчики советовали не слишком веселиться в школе, иначе тебя тоже моментально потащат на расправу.
Вдруг мне припомнилось предостережение брата, что Папаша Браск терпеть не может, когда дети ревут. Я поспешно вытер слезы, но было уже поздно: два больших мальчика набросились на меня, схватили за шиворот и потащили наверх по огромной лестнице. Мою красивую шапку сбили с меня по дороге, и больше я ее не видел.
Боялся ли я? Слово это едва ли может выразить то состояние, в котором я находился. Я видел перед собой огромное, как блин, мясистое лицо Папаши Браска и глаза, как бы плывшие мне навстречу. Как-то раз во время моих странствий я забрел к пруду Студемаркен и шлепал по воде. Там я увидел огромных медуз, которые произвели на меня жуткое впечатление. И теперь перед моими испуганными глазами плыло такое же страшное чудовище. Оно подплывало все ближе и ближе. Мгновение — и жирные щупальцы тянутся ко мне, впиваются в мои щеки, как клещи. «Я спущу с тебя шкуру!» — прошипело чудовище прямо мне в лицо и подняло меня за голову вровень со своей толстой рожей. Мне было страшно больно, и я чувствовал зловонное дыхание учителя. Он уставился на меня своими рыбьими глазами, совсем как в отцовской книжке с картинками, где морские чудовища глазели на водолаза. Я дико кричал, дрыгал ногами и отбивался, наконец выскользнул из его объятий и скатился вниз по лестнице.
К счастью, у нас, малышей, была учительница, и только во время перемен мы попадали к Толстяку Массену и Папаше Браску. Наша учительница была маленькая темноволосая женщина с серьезным, почти печальным лицом. Я как сейчас вижу ее сутулую спину, задумчивые глаза и большой нос с горбинкой, под которым нередко появлялась капля. Мальчишки говорили про учительницу, что она плачет носом. Когда она помогала мне писать буквы или цифры, то водила моей рукой как-то особенно нежно, и я скоро полюбил ее.
Учение само по себе оказалось совсем не занимательным. Нам было тесно сидеть на партах, мы хором твердили слоги или рифмы. Руки следовало держать перед собой, ни в коем случае не разрешалось болтать ногами. Как я завидую современным школьникам, которые учатся за небольшими столами, группами от четырех до шести человек, а в остальное время орудуют пинцетом, молотком и пилой в лабораториях, в мастерских или на воздухе. Какое это, должно быть, счастье для ребенка — практически учиться обращаться с вещами и овладевать жизнью, как это теперь введено повсюду в Советском Союзе!
Учительница все замечала. От ее внимания, должно быть, не ускользнуло, что мне страшно идти вниз во время перемены, и она устроила так, что я оставался наверху и помогал ей убирать класс после урока. Скоро я сделался ее любимцем, и моя преданность к ней была беспредельна. Я забыл страх перед школой и с нетерпением ожидал наступления каждого нового дня.
И все же именно эта учительница заставила меня в детстве испытать такое ощущение, будто кто-то вышиб из-под моих ног опору, и жизнь показалась мне пропастью, в которую я стремглав лечу.
Учительница часто давала мне небольшие поручения, и я гордился ее доверием. Я был в том счастливом возрасте, когда стоило похлопать меня по плечу, чтобы я стремглав помчался выполнять просьбу.
Однажды, после уроков, она дала мне коробку из-под сигар, перевязанную бечевкой, и попросила передать ее учительнице из школы на Блегдамсвей. Мне пришлось много раз повторить имя и адрес, но вот наконец учительница, ласково улыбаясь, похлопала меня по плечу. Я просто захлебывался от счастья и, как дикий молодой птенец, упорхнул на Блегдамсвей.
Но очень скоро я замедлил шаг, восторг угас, и предо мной предстала жестокая действительность. Ведь мне надо было пойти в ту самую школу, мальчишки из которой наводили ужас на всех малышей в квартале Эстербро. Каждый день я пересекал поле и уже не боялся всяких неожиданностей, научился сохранять спокойствие, когда ко мне подходили коровы или лошади и, обнюхав меня, неожиданно убегали, как будто испугавшись моего запаха. Но теперь мне предстояло начать все снова. Я чувствовал себя так, будто был отдан на растерзание диким зверям.
Вернуться назад и рассказать учительнице, как обстоит дело, не имело смысла. У меня уже накопился достаточный опыт, чтобы знать, как мало взрослые считаются с опасностями, подстерегающими меня в этом мире. Кроме того, выполнить это поручение было делом чести. Учительница доверила его мне, и я чувствовал себя в некоторой степени ее избранником, ее рыцарем. Коробка должна быть передана, хотя бы мне пришлось погибнуть из-за этого. Но даже в самом юном возрасте невольно цепляешься за жизнь, и я сделался хитрым, как индеец, пробираясь на Блегдамсвей от дерева к дереву и зорко оглядывая дорогу. У самой школы путь был свободен. Дети, наверное, уже давно разошлись по домам. С легким сердцем и заранее гордясь своим подвигом, я отворил маленькую калитку и вошел. Новэгот самый миг во дворе раздался многоголосый вопль, несшийся с того самого знаменитого грушевого дерева, из-за которого все ребятишки города завидовали ученикам этой школы. Большие мальчики буквально облепили дерево; некоторые из них свирепо глядели на меня. От этого зрелища я неподвижно застыл на месте. Один из мальчиков свалился на землю и, словно краснокожий индеец, испустил ужасающий вопль. Он сильно ударился при прыжке, и лицо его перекосилось от боли, когда он заковылял мне навстречу. Тут я встрепенулся, в один миг мои ноги оторвались от земли, и я не останавливался, пока не добежал до самого своего дома. Пусть он только посмеет показаться здесь! Но погоня мне только мерещилась, мальчик не преследовал меня, и у него было веское основание: позже я узнал от наших старших школьников, что при падении он сломал ногу. Они поставили мне это в заслугу и даже гордились мной. А я благодарил случай за эту маленькую, столь легко доставшуюся мне победу: она была очень кстати.
Правда, досталась она мне совсем не так уж легко. Брат рассказал, что мальчишки из чужой школы поклялись меня убить. А коробка, которую я должен был передать во что бы то ни стало, все еще оставалась у меня.
— Дай я сам отнесу, — сказал брат. — Мне это нипочем.
Георг ничего не боялся, а я действительно стал, как он говорил, «настоящим трусом». Однако я из упрямства решил сам довести дело до конца и не согласился отдать ему коробку.
Ни на одну минуту я не расставался с коробкой, крепко прижимал ее к себе во время еды и никак не мог понять, почему мать надо мной подтрунивает. После обеда я побежал через поле на Блегдамсвей, рассчитывая, что в это время в школе нет никаких занятий и можно будет отдать привратнику роковую коробку. Но еще издали я услышал шум, доносившийся с площадки для игр. Может быть, мне это только почудилось со страху, но я повернул обратно, пустился бежать домой и попал прямо в объятия Георга, который порядком поиздевался надо мной.
— Ты просто болван! — сказал он. — Там никого не бывает в это время дня.
С презрительным видом он повернулся ко мне спиной, предоставив меня моей горькой судьбе.
Нельзя сказать, чтобы в эту минуту я был доволен жизнью. Щеки и уши горели — может быть, от стыда, — но страх все же пересиливал. Ночью я плакал во сне и меня лихорадило. На следующий день мать решила не пускать меня в школу и послала с братом записку инспектору. Но когда она ушла по какому-то делу, я мигом оделся и удрал из дому, захватив коробку. Ее необходимо отдать, чего бы это ни стоило. Нужно было покончить с этим, — мне хотелось, чтобы учительница потрепала меня по щеке и сказала: «Молодец, мальчик!»
Но теперь это представлялось совершенно невозможным, я окончательно запутался. Я бродил по полю и около Триангля, не осмеливаясь приблизиться к школе. Еще издали мне чудилось, что мальчишки увидели меня и закричали. Чтобы спастись, я принужден был прятаться. Так проколесил я целый день. Перед вечером я спрятал коробку в канаве и прокрался в дом. Было очень странно, что никто не обнаружил моего отсутствия. Дома я сказал, что отдал коробку самой учительнице.
Вечером мать послала меня в мелочную лавочку на Олуфсвей. На этот раз я не боялся идти в темноте. Я вытащил коробку из канавы и пошел наискосок через поле. Против обыкновения, на душе у меня было спокойно и весело, ночной мрак служил мне надежной защитой от нападения больших мальчишек всего мира. Я долго дергал звонок на воротах, сердце мое громко билось от радости при мысли о том, как ласково посмотрит на меня завтра учительница, когда я приду и сообщу, что поручение выполнено.
Но никто не отворил мне, сколько я ни звонил. Пока я ждал, моя радость улетучилась, и во мраке я вдруг особенно остро почувствовал, как сурова действительность. Возле меня, несчастного ребенка, не было никого, и не было на свете места, где я мог бы искать защиты,— я находился во власти жестокой и немилосердной судьбы, не видя надежды на спасение, не видя никакого выхода, и совершенно растерялся. Не отнести ли мне коробку обратно домой? Но я уже просто не мог сделать это. Коробка жгла мне руки. Меня мутило и хотелось спать. Коробку надо выбросить вон, вон из моей жизни. Я швырнул ее через забор. Ах, как было приятно разделаться с ней, смотреть, как она летит!
Правда, это не было выходом из положения, но я, наверное, сильно измучился, раз посмел так поступить.
— Где ты пропадал весь день? — не особенно ласково спросила мать.
Я почти без чувств повалился к ней на колени и заснул. Ей пришлось раздеть меня и уложить в постель. Переживания последних дней тяжело отразились на мне.
На следующее утро я в каком-то дремотном состоянии пошел в школу. Учительнице я сказал, что накануне был болен.
— Ну, а ты передал коробку кому следует? — ласково спросила она.
Я утвердительно кивнул и, не глядя на нее, прокрался на свое место. В этот миг я мог бы расплакаться от одного ее слова похвалы или ласки. Но она выждала, пока я дойду до своего места, и начала занятия.
Нет, от коробки я еще не отделался. Я отчетливо ощущал ее под мышкой, пока сидел за партой и писал на грифельной доске. Коробка все время маячила перед моими глазами, очевидно, запечатлевшись на сетчатке в тот момент, когда я бросил ее через забор (я вижу ее еще и теперь). Она засела в моем мозгу и в сердце, мерещилась мне, наполняя меня ужасом, стыдом и отчаянием.
Прошло несколько дней, и у меня отлегло от сердца. Но однажды утром учительница подозвала меня к себе и принялась расспрашивать. По ее лицу было видно, что она чем-то огорчена. Казалось, из глаз ее вот-вот брызнут слезы. От ее взгляда мое сердце больно сжималось; я еще раз взвесил все — и солгал. На душе у меня было скверно, но я заставил себя смотреть учительнице в глаза, пока подробно описывал, как пришел в школу, спросил нужный класс и передал коробку чужой учительнице в руки. Моя учительница слушала с удивлением. Она как будто не могла поверить тому, что я так бессовестно лгу ей. От этого мне было и приятно и больно.
Словно во сне, я сидел на своей парте. Когда занятия кончились, учительница взяла меня за руку и сказала:
— Мы пойдем сейчас вместе в эту школу, и ты покажешь мне, кому передал коробку.
Я почувствовал, что дело плохо, но без всякого сопротивления поплелся за учительницей. Я как бы стал бесчувственным, и предстоящая расправа не вызывала у меня никакого страха.
Только возле самой школы я очнулся. Когда мы вошли в ворота, я услышал шум и сразу вспомнил о больших мальчиках. В отчаянии я закричал, вырвал руку у учительницы и хотел бежать, но вместо того упал и забился в припадке, дико брыкая ногами.
Учительница привезла меня домой на извозчике. В первый раз я ехал на извозчике, и, быть может, в первый раз извозчик остановился у подъезда «Б» дома № 28 Общества Врачей. Вокруг собралась большая толпа. Но насладиться самому этим зрелищем мне не пришлось: я был без сознания, меня внесли в дом и уложили в постель.
И вот я надолго заболел. От этого времени у меня сохранилось только воспоминание о том, как мать смазывала мои сухие, горящие губы костным жиром и клала мокрые тряпки на лоб. И еще воспоминание о коробке. Коробка преследовала меня днем и ночью, плясала перед моими глазами, когда я бодрствовал, и мерещилась мне в ночном бреду. Учительница часто приходила навещать меня. Когда я в первый раз увидел ее и она прочла в моих глазах страх, то радостно сообщила мне, что коробка нашлась в полной сохранности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22