Однако скромность, тем более сократовская, не принадлежит к качествам, которые мне удалось привить тебе за двадцать три года нашего знакомства... О господи, теперь мне самому не хватает скромности: да разве удалось мне привить тебе хоть что-нибудь?!
— Ну что, кум, — Крчма прервал свои раздумья, повернувшись к соседу слева и нацеливая на него свои буйно-курчавые брови. — За эти пять лет лоб-то у вас вырос чуть не до макушки!
— Да и ваши волосы уже не такие огненные, как бывало, пан профессор, — дружеским тоном парировал Пон-деле. (Ага! — мелькнуло в голове Крчмы, вот и наша вводная словесная перепалка, она ведь тоже стала неотъемлемой частью ритуала встреч в «Астории».) — Правда, седые волоски как-то теряются среди рыжих. А все-таки лучше бы вам быть альбиносом. Альбиносы, коли по волосам судить, до смерти остаются молодыми, да кабы только на волосы ихние смотреть — могли бы еще и в девяносто лет за девчонками бегать! — При этом глаза пана Понде-ле обратились в сторону Миши. Крчма заметил этот взгляд.
— Никого нельзя сделать лучше, если в нем самом не осталось хоть немножко хорошего, — сказал он. — Как жаль, что вас уже не сделаешь!
— Отзвонили по любви, зазвонили к проповеди, как говорят в моей деревне.
— А вы изрядно обнаглели с тех пор, как вышли на пенсию, пан Понделе. И пользуетесь тем, что я уже не могу вас привлечь к ответу за неуважительное отношение к преподавателю...
— Привлекать кого-то к ответу вам и не полагалось, насколько я помню. Зато помню, что все директора, какие только сменялись в нашей гимназии, частенько с огромным удовольствием привлекали к ответу вас. Почему, по-вашему, вас так и не сделали директором? Была бы справедливость — сидеть бы вам в директорском кресле еще с конца войны!
— И слава богу, что не было ее, справедливости-то: да я бы там от скуки искусал самого себя. Нет, мне необходимо иметь перед собой эту шайку озорников и видеть их насквозь и — при благоприятном сочетании созвездий — маленько расшевеливать их души...
— Озорники озорниками и останутся, только жизнь научит их со временем называть озорство по-другому: например, ловкостью, — рассудил пан Понделе.
— Нет, пан Понделе, я бы сказал наоборот: озорство гимназистов — всего лишь ступенька на пути к серьезным делам, да и не всегда их выходки случайны, не всегда они самоцель; даже по ним можно кое-что прочитать о будущем их авторов. И это прекраснейшее чтение, какое я только знаю. Потому что нет ничего важнее и увлекательнее, чем добираться до мотивов человеческих поступков.
— Ну, кому как, пан профессор; мне, к примеру, важнее, чтоб на мою приманку клюнул сом, чем тащиться домой без улова. Видите ли, как дело было: вы там наслаждались чтением будущего озорников, а я мотался по школе с ведром да тряпкой, а то с краской и кистью, чтоб поскорее замазать следы озорства. Вот в чем между нами разница.
Крчма согласно кивнул, однако за разговором он не переставал обводить застолье несколько разочарованным взглядом: уже вторая встреча без Ивонны! А он-то надеялся втайне, что ее все-таки уговорят.., К чему тогда это мальчишество на старости лет с подложными письмами? Не нашла Ивонна в себе мужества вернуться, предпочла, видно, как-то там бесславно прозябать, когда рухнули ее великие планы. Что за странная закономерность: самые красивые девчонки либо вообще не выходят замуж, либо выходят неудачно? Оттого ли это, что стоящие мужчины боятся неверности с их стороны, опасаются, что бесполезная красота заберет в их доме слишком большое место?
От сидящих за столом до него долетели обрывки разговора.
— ...Послушай, ты теперь депутат, большая шишка, — говорил Мариану его сосед. — А нам так нужно определить нашу Марцелку в детский садик...
Мариан окинул его с таким недоуменным удивлением, словно хотел сказать: господи, не занимаюсь я такими мелочами! Крчма уловил только конец его ответа:
— ...пойми, я этой чести не добивался, просто это следствие нелепого убеждения наших инстанций, что людей, хоть в какой-то мере известных, необходимо политически использовать в таких областях, к которым они никакого отношения не имеют, — ив ущерб их прямой работе, которая принесла бы обществу куда больше пользы...
Н-да, элегантно вывернулся Мариан по формуле «он про Фому, а я про Ерему», подумал Крчма. Да еще по плечу похлопал, руку пожал, сопроводив все это ободряющей улыбкой...
— Ты лучше запиши, чтоб не забыть, — гнул свое одноклассник с начинающейся лысиной.
Мариан с некоторой досадой вынул записную книжку и неуверенно посмотрел на просителя. Наступило тягостное молчание.
— Какой у тебя теперь адрес? — снова выручила мужа Мщпь. — Пиши, Мариан: Карел Нейтек, Прага-4...
Ну, на то, что Мариан, сосредоточившийся на высоких материях, забывает имена одноклассников, я еще не очень сержусь. Хуже другое: уверен, он никогда и не взглянет на эту запись...
На свободный стул рядом с Марианом опустился Камилл.
— Послушай, как же это получилось? Ты не застал Ивонну дома?
У Мариана задергалось веко, он поднял правую бровь— как всегда, если не сразу находил ответ, — а потом как ни в чем не бывало заявил:
— Я просто забыл заехать во Франкфурт.
Люди растут вместе со своим положением, подумал Крчма. Ответ Мариана расслышали Пирк, Мишь, Руженка, Гейниц. И молча приняли к сведению, вернее, даже не задумались над ним, словно это в порядке вещей, что лауреат, ученый, депутат, защитник мира и без пяти минут эксперт ЮНЕСКО имеет полное право попросту выбросить из головы подобные мелочи!
— А это все равно ни к чему бы не привело, — тотчас заговорила Руженка. — Здесь, дома, слишком мало простора для ее честолюбия. Зато там она может куда как размахнуться — за стойкой бара...
Вон как! Руженка, выпив бокал вина, пытается острить, хотя остроты-то туповаты. У нее опять новая прическа, на сей раз этакий молодежный «хвост», и над шутками товарищей хохочет громко, пожалуй, громче всех, ее одну только и слышно, и вертится на своем стуле, привскакивает, даже рюмку опрокинула...
— Вижу, вы тоже на Руженку глядите, — наклонился к Крчме пан Понделе. — Заметил я, уже не шлет она Камиллу таких взглядов, словно просит помочь ей разгадать тайну любви. — Старик отхлебнул вина, довольный своим цветистым слогом. — Впрочем, в ее возрасте, поди, не так уж много осталось этих неразгаданных тайн...
Камилл, услыхав свое имя из уст бывшего служителя, догадался, в какой связи оно было упомянуто, и это явно было ему неприятно; он громко спросил:
— Пан Понделе, а где же ваши «историйки»?
— Да я за эти годы все перезабыл! — Тем не менее, польщенный, он хлебнул для куража гамзы. — Как мы ходили навестить Мариана? — Он взглядом посоветовался с Камиллом, после чего торжественно поднялся. — Когда Мариан после Мюнхена остался без родителей, его должен был взять к себе на время какой-то родственник, а потом переправить в Англию. Но тем временем немец проглотил нас с потрохами, с Англией этой самой ничего не вышло, да и с родственником тоже, — короче, несколько месяцев мальчишка жил практически один.
Понделе глянул на Мариана, как бы спрашивая подтверждения; тот неохотно, с рассеянной улыбкой, кивнул.
— И вот раз как-то, в первую переменку, является ко мне Камилл — мол, Мариан не пришел в школу, так не могу ли я выяснить, что с ним такое. Но школа не голубятня, даже служитель не может покидать ее, когда ему хочется, и отправился я к Мариану только после уроков, вместе с Камиллом. Нашли мы Мариана тяжело больного, ртуть чуть из градусника не выскочила. Слава богу, говорю, парень, а то мы с Камиллом уж думали, не гестапо ли тебя забрало.
Как всегда при выступлениях Понделе, в зале наступила тишина.
— Пока мы так болтаем, выглядывает Камилл из окна и бледнеет: у дома остановилась черная машина, вышли из нее двое, причем один — в кожаном пальто. «Может, они и впрямь за мной, — говорит Мариан, глянув на улицу, — так что бегите скорей! Сюда, там в конце галереи пожарная лестница на плоскую крышу, оттуда переберетесь на галерею соседнего дома, а там уж нормально по лестнице вниз и на улицу! Скорее!» — «Я останусь с тобой!» — геройски заявляет Камилл. — «И глупо: я знаю случай, за кем-то пришли, а для верности забрали всех, кто там случайно оказался. Мотайте отсюда!» — Мариан вытолкал нас на галерею, вполне хладнокровно, хотя и был в жару, и запер за нами. А мы еще видим в окно: он ключ прячет, чтоб хоть задержать их, пока мы не окажемся в безопасности! А парень был, заметьте, всего в пятом классе!
— О, Мариан — это да! — с восхищением пробормотала Руженка.
— Ну, мы действительно прошли по крыше, как в детективном романе, добрались до галереи соседнего дома, а тут, видим, женщина стоит, в испуге рот рукой зажимает, а потом крикнула что-то в окно. Выходит из квартиры этакий дылда: «Вы что тут делаете?!» — «А вы что себе позволяете?»— отвечаю я и хочу пройти. «Ни шагу!» Он загородил нам дорогу и к жене: «Сходи за паном Гавле-ной!» — «Лучше бы прямо за гестапо», — возражает та подлюга в юбке, а может, она просто хотела припугнуть нас. А у нас душа в пятки ушла. Тут является пан Гавлена в мундире протекторатной полиции, на ходу застегивает ремень с кобурой. «Да мы в гостях были», — говорю ему, а сам без всякого удовольствия смотрю, как он уставился на мои испачканные руки да на пиджак Камилла, выбеленный известкой. «Ага, — говорит Гавлена, — и хозяина, как на грех, дома не случилось?» И ощупывает нас с Камиллом, нет ли оружия. «А ну, пошли!» А я только уж на лестнице спохватываюсь: господи, да у меня же в кармане моя кенкарта1! Спрашиваю Гавлену: «Видали вы когда, чтоб
1 От нем. Kennkarte —удостоверение личности.
служитель классической гимназии вместе с учеником гщР^ того «Б» воровством по чердакам занимались?» — «Нет,—« отвечает, — до сих пор не видал, вот теперь, может, увижу». — «А где же тогда наша добыча? А? Где она? — И я с укором выворачиваю карманы. — Пан Гавлена, вы ведь тоже чешской матери сын. Разве все мы не потомки Прше-мысла Пахаря?» В конце концов пришлось-таки объяснить ему настоящую причину нашего появления в его доме таким необычным способом. Ссылка на Пршемысла затронула его совесть: отпустил нас.
— А Мариан что? — спросил Гейниц.
— Мариан через четыре дня выздоровел, а те двое были, видно, не гестаповцы. Гестапо схватило Мариана только три года спустя, как школу окончил, да это вы и сами знаете. — Завершив свою «историйку», Понделе сел на место.
От аплодисментов слегка заколыхались занавеси на широком окне. И в этот момент открылась дверь, официант, который нес поднос с пирожными, уступил кому-то дорогу — рукоплесканья разом оборвались, у Крчмы едва не остановилось сердце: в дверь вплыла золотая копна волос...
Все окаменело, как в сказке о Спящей царевне. Было одно лишь движение: знакомый крупный, плавный шаг Ивонны. Она, не смутившись, направилась прямиком к Крчме. Видя, что всеобщее оцепенение не проходит и все пялятся на нее, как на призрак, Ивонна остановилась:
— В чем дело? Или я ошиблась, здесь не восьмой «Б»?
Тут раздался такой рев, что окна задребезжали. Все кинулись к ней, каждый норовил обнять ее или хотя бы пожать руку, кто-то потрогал: да из плоти ли эта Ивонна? Ей даже пришлось шлепнуть любопытного по руке. И почему-то никто не набрался смелости спросить, как это она очутилась в Праге вместо Голливуда? Все почему-то сразу почувствовали, что Ивонна приехала не просто на встречу с классом и не собирается послезавтра возвращаться то ли в Калифорнию, то ли во Франкфурт.
Крчма обнял Ивонну долгим, безмолвным объятием. Потом, оставив ее, тяжелым своим шагом пошел в угол, к вешалке, — нелепо, правда, в такой момент притворяться, будто ищешь что-то в карманах пальто, но как иначе скроешь слезы на глазах? Ведь это после десятилетнего отсутствия вернулась моя родная дочь!
К счастью, Ивонна уже сидит на своем обычном месте рядом с Мишью, она уже осушила в честь встречи одну из десятка рюмок, очутившихся перед ней стараниями обрадованных одноклассников. Крчма не сразу вернул себе равновесие духа после порыва растроганности и потому расслышал только конец того, что говорила Ивонна своей соседке:
— ...и вот я в конце концов сказала себе, делать нечего, девка, надо решаться, исправлять свою жизнь по принципу «коли хозяин не чинит крышу, так крыша валится на хозяина», как говаривали встарь...
Слава богу, вернулась Ивонна с прежним своим «домашним» взглядом на реальную жизнь. А ведь могла бы сидеть тут сейчас, зараженная снобизмом, понюхав западный образ жизни, и рассеянно бросала бы свои «Oh, yes Ь>, и никак не могла бы вспомнить, как будет по-чешски «школьный товарищ»...
Лукаво усмехнувшись про себя, Крчма подметил, как заговорщики из его Семерки (за исключением Мариана) поздравляют... Камилла. Из непосвященных никто этого не заметил.
Нет, сейчас нет смысла заставлять Ивонну исповедоваться— сейчас она принадлежит своему бывшему классу. Позднее Крчма пригласит ее к себе, целые полдня освободит для этой утраченной и вновь обретенной, после Миши — любимейшей из дочерей...
И хорошо, что Пирк, этот здоровяк, бывший машинист, к которому кое-кто из титулованных однокашников все еще относится с некоторой долей снисходительности, первым почувствовал, что не все вопросы приятны Ивонне: он включил магнитофон на столике в углу.
— Соло для нашей возвращенки!
С нею перетанцевали все, даже пан Понделе, передавали ее из рук в руки, последним подошел Крчма — но у Роберта Давида никто не осмелился ее забрать.
Все больше становилось дыма, шума, пустых бутылок — банкет, которому неожиданное появление Ивонны придало особую атмосферу, подходил к концу; однако Гейниц и на сей раз не изменил традиционному ритуалу: поднялся, обошел танцующих, машинально направился к месту Мариана, но его стул рядом с Мишью оказался пустым. Крчма не разобрал, что ему шепнула Мишь — кажется, что Мариан удалился на английский манер, — и Гейниц, перестав потряхивать коробочкой с шахматами в кармане, двинулся к Крг»ме. Спросив разрешения, опустился на свободный стул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15