не будет ли товарищ профессор так добр, не согласится ли прочитать рассказ и высказать свое мнение?
Лицо профессора разом окаменело. Медленным движением он вытащил из ящика стола точно такую же папку, как та, что держал в руках Камилл.
— Я уже читал,— столь же медленно заговорил профессор.— Садитесь.— Он машинально развязал шнурки папки, но даже не заглянул в нее.— Мне представили это на отзыв студенты из Союза молодежи. Послушайте, коллега Герольд, как мне о вас думать: вы что, в своем уме?
У Камилла, хотя он сидел, ослабли ноги.
— Или собираетесь доказывать мне, что у вас не было умысла прямой провокации? Да еще распространяете это среди студентов! Но я уж вправлю мозги и товарищу Гейницу: какое воспитательное влияние оказывает он на стуле.
— Пан проф... товарищ профессор, я... Да я поначалу и не думал предавать гласности этот рассказ, но потом расписался, и когда закончил — признаюсь, был им дово-лен и мне показалось немыслимым не дать его прочитать хоть кому-нибудь! Только я был убежден, что писатель не должен подчинять себя самоцензуре, что, стремясь к максимальной художественности, он обязан высказать все лучшее, что в нем есть, а это возможно тогда лишь, когда он подчиняется внутренней потребности выразить то, что чувствует и как чувствует! Я убежден, что это моя лучшая вещь, ведь я вложил в нее все, на что был способен!
— А также показали всю вашу политическую наивность и неосведомленность, всю оторванность от жизни! Когда я дочитал эту библейскую аллегорию, я был уверен, что это откровенная провокация. Но теперь, увидев вас и учитывая, что вы сами принесли мне ваш рассказ на отзыв, я убедился: вы просто политически безграмотны! И таких людей мы выпускаем в жизнь, да еще с философского факультета! Вот что я вам скажу: не в моих силах помешать тому, чтобы это дело поступило в партийный комитет. А там ваш рассказ оценят не иначе, как попытку подорвать веру в наш строй, попытку классового реванша за все то, что несколько лет назад постигло вас и вашу семью. Поймите, коллега, мне очень не хотелось бы видеть, как вас вторично выпроваживают из университета...
У Камилла потемнело в глазах. И это менее чем за год до окончания...
— Что вы этим хотите сказать, товарищ профессор?— На последних слогах голос его сорвался.
— Что вам лучше всего уйти самому. Тогда все произойдет тихо, спокойно, без лишнего шума. И на вашей репутации не появится лишнего пятна, что в противном случае неизбежно. И у вас не будет никаких препятствий в подыскании себе соответствующего занятия: вы просто прервали учебу из необходимости зарабатывать на жизнь.
На умывальнике в углу кабинета стоял стакан.
— Позвольте мне... можно мне воды?— иссушенным голосом выдавил из себя Камилл.
— Конечно. И подумайте над тем, что я вам сказал. А рукопись свою заберите.— И профессор протянул ему черную папку.
После заседания слушатели разбрелись. Одни двинув лись прямиком в ресторан, обслуживающий конгресс, другие предпочли перед ужином прогуляться по набережной Женевского озера. В вестибюле дворца бывшей Лиги Наций, где происходил Международный конгресс гематологов, Мариан увидел академика Хароуса с дочерью; они, как ему показалось, поджидали его.
— Вы хорошо говорили, коллега, — Хароус пожал руку Мариану.— Мерварт может быть доволен, я бы сказал — вы достойно заменили его. Да вы и сами можете судить об этом по вниманию публики: я не заметил, чтобы кто-нибудь читал газеты или правил текст собственного завтрашнего выступления, а какая-нибудь ученая дама вязала кофточку во время вашего выступления...
— Что, кстати, вовсе не отвлекало бы ее... впрочем, вы, мужчины, этого не понимаете. Поздравляю.— Люция Хароусова одарила Мариана сияющей улыбкой, он поцеловал ей руку.
— Если можно говорить об успехе, то я обязан им двум обстоятельствам: внезапной болезни моего шефа, а главное тому, что коллега Люция честно «болела» за меня.
— Слышишь, папа? Всего год, как закончила институт, а уже я — коллега выдающегося ученого! Да я лопну от гордости!— Люция выгнула грудь.
— Не согласитесь ли на этот вечер стать рыцарем моей дерзкой дочери? Меня пригласили профессор Виланд и его французский друг. Небольшая мужская компания — девчонку тащить с собой неудобно. Но если у вас другие планы, попросту отправьте ее спать.
— Могу я надеяться, что вы поужинаете со мной?— обратился к Люции Мариан, когда академик укатил в автомобиле, дожидавшемся его у подъезда.
— В данной ситуации вам не остается ничего иного. Но тогда вы лишитесь бесплатного ужина: я ведь всего лишь приложение к отцу, и талонов на питание мне не полагается, так что вход в ресторан конгресса для меня закрыт.
— Не волнуйтесь, я и не стал бы приглашать вас туда. Раз уж мне посчастливилось провести вечер вдвоем с вами, постараемся поужинать в менее казенной обстановке.
Они двинулись по набережной озера. На палубе пароходика, переправляющего пассажиров на противоположный берег, как раз зажглись огоньки. Неподалеку от них какой-то папаша с двумя сыновьями кормил лебедей. Птицы подплывали все ближе и наконец взяли из рук кусочек белого хлеба, папаша чертыхнулся: забыл, что клюв у лебедя как напильник. Над озером еще парили чайки, их крики походили то ли на детский плач, то ли на хохот индюка, как выразилась Люция. Мариан предложил ей руку; она без смущения продела свою под его локоть.
Он бегло познакомился с ней еще в пражском аэропорту, в самолете его место было двумя рядами дальше, и он лишь изредка видел ее прямой профиль с характерным очертанием скул, когда она поворачивалась к отцу. Люция могла бы быть младшей сестрой актрисы Кэтрин Хепберн— правда, не такая красивая, но достаточно привлекательная.
— Сюда нельзя,— Люция потянула Мариана прочь, когда он в нерешительности остановился у входа в летний ресторан, повисший над водой.— Он от того отеля,— она кивнула на соседнее роскошное здание.— Откуда возьмем столько денег? Вам пришлось бы выложить по меньшей мере половину валюты, выданной на карманные расходы, и что скажет супруга, если вы не привезете ей из-за границы приличный подарок?
— А вы собираетесь привезти приличный подарок вашему... впрочем, кому? Жениху?
— Скажем, партнеру. Станет ли он женихом, еще неизвестно
Скорее всего, станет, подумал Мариан. Вряд ли кто так уж легко откажется от хорошенькой дочери академика.
В двухстах шагах был еще ресторан, не принадлежавший тому отелю, пускай не такой роскошный, но солидный; внутри приглушенно играла музыка. Было еще не очень поздно, и они получили столик на двоих у балюстрады, над самым озером.
— Превосходно. Только когда совсем стемнеет, мы тут замерзнем.
Мариан успокоил ее улыбкой, показав на еще не включенные инфраобогреватели на столбах.
— И этим обогреваются? Мне бы и в голову не пришло; как хорошо вы разбираетесь в свете!
— В Швейцарии я, как и вы, впервые,— засмеялся Мариан
Метрдотель положил перед каждым меню, официант подвез тележку с аперитивами.
— Может быть, бирр?— спросил Мариан, когда Люция заколебалась в выборе.
— Хорошо. Все, что ново, интересно.
Он поднял рюмку, Люция радостно посмотрела ему в глаза.
— Я тоже рад, что отец взял вас с собой.
— Это вроде подарка к моему двадцатипятилетию. Он чтобы я повидала хоть кусочек большого мира, более половины которого он изъездил. А нашему поколению никуда не попасть. Ради этой поездки мне пришлось пожертвовать частью отпуска. Но, говорят, через год откроют свободный выезд в Болгарию; в море я купалась в последний раз еще ребенком. Плаванье — единственный вид спорта, в котором я хоть как-то преуспела — я даже участвовала в соревнованиях за медицинский факультет; прав-да, с грехом пополам заняла третье место.
— А я бы гордился и бронзовой медалью!
— Да ведь у вас золотая — лауреатская!
— Ошибаетесь: у лауреатов Государственной премии — только ленточка.
Мариан присмотрелся: действительно, у Люции широкие плечи пловца. Как у Ивонны. Та тоже плавает словно рыба.
Ах да, Ивонна... Это обещание сейчас — единственное, что чуть-чуть омрачает радость от неожиданного ужина вдвоем. Но мог ли Мариан отказаться от миссии, доверенной ему классным «комитетом»—Крчмой, Мишью, Пирком, Камиллом и даже Руженкой, которую включили дополнительно? Такая блестящая возможность — на обратном пути из Швейцарии заехать во Франкфурт, навестить Ивон-ну! А лучше всего — прямо забрать ее с собой! После развода с Цигфельдом она восстановила чехословацкое гражданство, так что достаточно зайти в наше консульство, и все мигом оформят. Как просто они все это представляют! Или только прикидываются наивными? И хотят, раз уж взялись за это дело, завершить его к собственному удовлетворению?
— ..А знаете, когда я сегодня слушала ваш доклад, я вам завидовала!—донесся до него голос Люции.— Нет у меня способностей к научной работе. Да кто знает, есть ли они у меня и к практической медицине... Когда в первый день на практике мне пришлось делать инъекцию, я никак не могла найти вену у пациента. Спасло меня только то, что он неотступно заглядывал в мой вырез, приговаривая: «Колите, колите, пани доктор, я никуда не тороплюсь»...
Славная эта Люция. В ней еще сохранилась студенческая непосредственность — довольно несерьезная докторша, и это хорошо.
— Только не воображайте, что научная работа — это дорога перманентного воспарения духа, окаймленная пальмами побед...
— Но что-то должно же было вас привлечь, раз вы ее избрали!
— Не знаю, как вам ответить. Быть может, неосознанная жажда приключений. Или восхищение красотой закономерностей в природе. Или любопытство: разгадать загадки. «Прекраснейшие чувства порождаются загадками. Эти чувства стоят у колыбели подлинного искусства и подлинной науки. Тот, кому эти чувства неведомы, кто уже не умеет удивляться, кого ничто не поражает,— практически мертв. Он — как угасшая свеча». Не бойтесь, я не сумел бы сказать так возвышенно, хотя полностью с этими словами согласен. Это Эйнштейн.
— Ваш любимый ученый, да? Я подметила — сегодня вы два раза его цитировали, хотя он не гематолог.
— Я чту его за концепцию научной работы. Впрочем, мы сотворяем себе идеалы не для того, чтобы сравняться с ними,— они только указывают нам путь.
— Какое-то время я думала заняться биологией. Чтобы, как говорится, исследовать мудрость природы. Но теперь мне уже ясно, что на пенсию я уйду рядовым участковым врачом. Если только удержусь на этом месте с моими скудными способностями.
— Меня с должности врача-практика погнали бы через неделю... Кстати: задача биолога не исследовать мудрость природы, а только анализировать ее структуру.
— И надо вам всегда одерживать верх! Впрочем, почему бы и нет? Молодой смелый ученый, сплошные успехи...
— Минутку; один успех — еще не «сплошные успехи». А вот насчет смелости — это принимаю. Смелость в нашем ремесле нужна весьма часто. Мои соавторы по открытию довольно долго колебались прежде, чем испытать наш ци-токсин на человеке. Я первый взял на себя риск—и удачно.
Люция помолчала, пока официант наливал им вино в бокалы.
— В своем докладе вы привели некоторые примеры заболевания крови, связанного с голодным истощением людей в концлагерях. Вы там были?
— Если вы спрашиваете о моей смелости, то скажу, что в концлагерь я попал скорее по недоразумению, чем за какой-либо подвиг. Но там я узнал необычайно мужественных людей. К сожалению, большинство из них погибли. Однако время, когда люди умирали за высокие идеалы, позади, и, к счастью, войны больше не будет никогда. Теперь нужны люди с мужеством иного рода: посвятить свою жизнь целям, во имя которых, мы убеждены, стоит жить. А это порой труднее, чем умереть во имя такой цели.
Что-то больно выспренне, словно мне это подсказывает на ухо Роберт Давид... Неужели я хочу произвести на нее впечатление?
Люция заметила, что он поднял бокал, нерешительно приблизила к нему свой. Посмотрела в глаза Мариану.
— Вы начинаете внушать мне почтение, и это меня беспокоит. Так вот, чтоб избавиться от этого беспокойства: почему вы не взяли с собой жену?
— Тут вы застали меня врасплох — погодите, я должен сообразить, как ответить. Ну, во-первых, мне это и в голову не пришло. Во-вторых: откуда мне было взять столько валюты? В-третьих: полагаете, наши власти так легко оформили бы ее документы, ради того лишь, чтоб ей повидать Женевское озеро? Милая Люция, я все еще невелика птица. Это академик Хароус может себе позволить: поеду с дочкой, пускай полюбуется на Женевское озеро!
Не переборщил ли я? Словечки «все еще», пожалуй, не следовало вставлять...
Но Люция засмеялась. Весело наблюдала, как официант с помощью крючка на шесте включает висячие инфра-обогреватели.
— Папа действительно довольно упрям. И от этого у него бывают неприятности.
— Это, скорее, признак большого научного авторитета. Думаю, такие люди живут по иному, быть может, более строгому моральному кодексу, вследствие чего с их высокие позиций некоторые условности или правила кажутся им ничтожными и бессмысленными. Но кто вправе их одергивать? Так что в большинстве случаев их претензии удовлетворяют. Только уж когда они в своих требованиях обнаруживают полную бестактность, получается плохо. Как у Земмельвейса. На этом-то он и погорел.
Люция вздохнула.
— Все-то вы знаете, а я — почти ничего. Не лучше ли нам потанцевать? Если гематологи умеют танцевать...
— Очень плохо, но вы, закаленная спортсменка, уж как-нибудь выдержите!
— Где работает ваша жена? И какая она?— полюбопытствовала Люция, когда после танца они вернулись к столику.
— Три раза в неделю показывает детишкам кукольный театр. Сейчас разработала новый комплект кукол в каком-то новом, более современном стиле. А еще написала пьеску для театра марионеток, довольно веселую. Теперь, так сказать, домашним способом собирается накрутить мультфильм.
— Вы ее любите?
Почему незамужние женщины так часто расспрашивают о женах? Причем даже в тех случаях, когда у самих нет никакого охотничьего интереса?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15