.. Да и времени у нас не так много осталось.
— А ты сказал — едем на весь день.
— Ты не поняла. Видишь ли, требования с каждым днем все повышаются...
— Спасибо за комплимент.
— Не обижайся, Айв, ты и в тридцать лет все еще чудо природы. Другой двадцатидвухлетней далеко до тебя... Теперь сомкни руки па затылке!
За дальним углом развалин неподвижно торчит мужчина с брюшком, пиджак через руку, подтяжки поверх рубахи. Судя по стетсоновской шляпе, американский турист. Осторожным жестом — будто боялся спугнуть лань — поманил кого-то. Теперь там уже двое. И — третий: женская головка в белой шляпке...
Все, пора кончать: женам пожилых господ не по нраву подобные зрелища.
Ник складывал фотопринадлежности; Ивонна, набросив платье прямо на голое тело, подсела к нему в тенек.
— И куда ты эти фото пошлешь? — Как всегда, Айв.
— Что значит «как всегда» — в «Плейбой»? Или, может, тому кинооператору из Голливуда? — горькая ирония прозвучала в этом вопросе.
Ник глотнул рислинга прямо из горлышка. — Он по-прежнему имеет тебя в виду...
— Уже восьмой год! Знаешь что, перестань наконец водить меня за нос. Если прождать еще несколько лет, для меня останутся только роли комических старух.
Он мягко взял ее за руку, подал бутылку; вечная желтизна на пальцах, как у всех курильщиков...
— На этот раз я жду его ответа наверняка.
Вино стало уже неприятно теплым, Ивонна вернула бутылку Нику. Он поднялся.
— Подожди здесь, дарлинг, принесу тебе что-нибудь выпить. А потом мы где-нибудь шикарно пообедаем.
И он пошел к палаткам, раскинутым по ту сторону развалин; качнулся, но тотчас нашел равновесие. Ивонна смотрела ему в спину — Ник как-то сгорбился, и походка у него стала неверная, не пружинистая... Мужчины все изображают из себя спортсменов и победителей, и вдруг, в момент, когда они не подозревают, что за ними следят, по одной походке их становится ясно, до чего постарели... Смотрела Ивонна в спину Нику, на его озаренную солнцем прогрессирующую лысину — да, сник он несколько в последнее время, уже не такой чистенький, как тогда в Пльзени, когда ходил в форме сержанта, даже ногти порой бывают у него нечисты, а Ивонна всегда так ценила, что ногти у Ника ухожены... Выбрал не жизнь, а какую-то гонку, и она теперь одолевает, тащит его за собой; в этой непонятной гонке по земному шару Ник, видимо, никогда не был хозяином судьбы, и, несмотря на всю свою самоуверенность одного из лучших военных корреспондентов, в сущности, он слабый человек...
Перед тем как скрыться за руинами, Ник оглянулся, помахал Ивонне. И этот жест вдруг растрогал ее: всегда-то был он страшно ненадежен, вроде потенциального мелкого обманщика, и насчет своих знакомств в Голливуде, скорее всего, просто хвастал, и эти его вечные обещания... Нет, никогда он на мне не женится — и все же, все же я его немножко люблю, а сегодня, бог весть почему, немножко больше обычного — наклюкался вина, которого никогда не пьет, и это как бы сделало его таким трогательно-беззащитным... Он все еще мой Никушка и папа Моники...
Ивонна легла на траву, подложив под голову плоскую сумку Ника, в которой он держал фильтры, экспонометр и прочее. Голове не очень удобно, вынуть бы что-нибудь... В боковом кармашке сумки — немецкий журнал «Du und ich» 1. Ивонна перелистала его. Н-да, такие снимки решительно ближе к порнографии, чем к искусству...
Ты и я» (нем.).
Вдруг у нее перехватило дыхание, Ивонна почувствовала, что бледнеет: да это же она сама в голом виде, и на соседней странице разворота тоже, только в другом ракурсе! Сердце заколотилось как бешеное. Так вот зачем Ник, снимая ее сегодня, все заглядывал в этот журнал! Она-то думала, он с кого-то копирует, а он просто не хотел повторять кадры!
А Ник уже возвращается, в рекламной полиэтиленовой сумочке бутылки. Ивонна пошла ему навстречу, размахивая журналом.
— Какая же ты свинья! — она шлепнула тылом ладони по собственному изображению. — А клялся честью, что будешь посылать мои снимки только в американские журналы!
Ник поставил на траву сумочку с бутылками, губы его опять растянула эта мягкая, слегка виноватая улыбка — видно, поддал еще малость у палаток.
— А что тут такого, Айв...
— За океаном — ладно, черт с ним, если надо, — но здесь, в Германии! Да что обо мне подумают! Встретится один такой, и я прочитаю у него в глазах, что он меня узнал,— господи, да мужики, сволочи, пальцами будут на меня показывать! — Ивонна вдруг осознала, что кричит.
— Такие снимки публикуются под псевдонимами...
— Но, черт возьми, мои груди — не под псевдонимом!
Проходила мимо группка туристов, две женщины, шокированные, оглянулись, сзади них шел мужчина в зеркальных очках, он исподтишка весело кивнул Ивонне, этот заговорщический жест означал: правильно, шлюшка, не поддавайся этому коту!
— Не понимаю, какая здесь разница? — спорил Ник.— Или, думаешь, американские журналы не попадают в Европу, в том числе в Германию? — Лицо его вдруг отвердело.— Так вот твоя благодарность за мою доброту! А, к дьяволу все это...
— Что ты мелешь, за какую доброту?
— А ты забыла, сколько тебе лет? Встань-ка дома перед зеркалом, может, поймешь наконец, почему я снимаю тебя с закинутыми за голову руками! — Теперь он тоже кричал. — Какого труда мне стоило, чтоб эти снимки вообще взяли, а ты... Ни черта ты не знаешь, что такое конкуренция, для некоторых редакций девчонка в двадцать три года и то уже стара...
Брызнули слезы. Этого еще не хватало, разреветься перед ним... Непроизвольно опустилась прямо на траву, ноги подкосились, как у истерички. Отвернулась, слезы текли ручьем — ох, этот тип с мягкой рислинговой улыбкой умеет ударить прямо по больному месту... Грустно, конечно, но, оглядываясь на прожитую жизнь, должна признаться: в сущности, главным моим и единственным богатством всегда было только мое тело. А злейшим врагом — страх перед увяданием, перед старением...
Ник, видно, понял, что перегнул палку, — опустился сзади нее на колени, взял за плечи.
— Сама знаешь, твой заработок манекенщицы — к слову сказать, непостоянный — уходит на квартиру да на соседку, что присматривает за Моникой, откуда же взять на все остальное? А я хочу обеспечить нам такой доход, какой у меня был...
Его руки на ее вздрагивающих плечах вдруг как-то разом помертвели. Ивонна медленно повернулась к нему, вытерла слезы.
— Какой у тебя был... где?
Ник отклонился от нее, поискал по карманам сигареты, нервно выплюнул волоконца табака, закурил.
— Так я сама за тебя скажу, — сухо продолжала Ивонна, не дождавшись его ответа. — В армии, да?
Ник молча лег на спину, поднял колени; усталым взором следил за галками, с криком кружащимися над полуразрушенной башней.
— Давно ты демобилизован?
Ник со строптивым видом делал долгие затяжки.
— Почти год, — ответил он наконец и закрыл глаза.
— И ты целый год скрывал, чтоб иметь оправдание для твоих загадочных поездок...
— Ивонна! — Он сел рывком. — Я уже подал на развод. Милдред будет противиться, с первого раза, наверное, ничего не выйдет, дело отложат, но при повторном рассмотрении... Я не хочу тебя терять, ты единственная женщина, которая мне нужна, дорога...
— Когда-то я любила сказки, Ник. Особенно такие, где доблестный принц выходил за свою любовь на бой с семиглавым драконом. Но прошло уже больше четверти века, как я перестала им верить. Поняла: разные бывают сказки. Одни сочиняют взрослые для детей, другие — дети для взрослых. Свою сказку, свою фантазию, свою мечту ребенок рассказывает как нечто реальное и, может быть, сам этому верит. А я, понимаешь, воображала, что ты уже взрослый. Куда же ты, собственно, ездил-то, если уже год как не получаешь «особо секретных заданий»? Или у тебя много таких вот Айв, да еще и с детишками? Сколько же?
Ивонна слышала собственный спокойный, от внезапной усталости монотонный голос.
— Я теперь работаю внештатным корреспондентом, а это требует постоянных разъездов...
— Корреспондент какого журнала? — уже зная ответ, спросила она, чувствуя, как пересохло в горле.
— «Du und ich».
Он выплюнул окурок в траву, ударом кулака погасил его.
Ивонна притянула к себе сумочку — в ней были кока-кола, тоник и бутылка рейнского рислинга. Откупорила последнюю, хлебнула изрядный глоток прямо из горлышка, как пьют рабочие в обеденный перерыв.
Со стороны импровизированного бара за углом развалин зазвучало назойливое:
«Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei...»
Некоторое время Крчма с интересом наблюдал за суетой на рабочей площадке, раскинувшейся у его ног. Цепь вагончиков, подвозивших под краны ковши с бетоном, была как членистая змея, влекомая пыхтящим паровозиком. На трети строительной площадки еще бесновались, дробя скалу, пневматические молотки, а на противоположной стороне башенные краны уже укладывали бетон в тело плотины.
Крчма поймал себя на мысли, что это по видимости хаотическое, а на самом деле четко организованное движение вполне ему импонирует и что он, в сущности, завидует тем, кто творит этот труд. После них останется доказательство торжества человека, останется монумент весом в миллион или сколько там тонн, и даже если когда-нибудь, почему-нибудь он станет ненужным людям, его уже никто не сумеет ликвидировать. А что останется после меня? Ну каковы результаты моих усилий? Я ничуть не лучше какого-нибудь повара в заводской столовке, с той разницей, что плоды его ежедневного, а может, и пожизненного прилежания с печальной безымянностью проходят через пищеварительный тракт его потребителей, в то время как мои труды довольно-таки впустую проходят через мозги моих духовных потребителей. И где гарантия, чго конечная форма, в которую преобразуются и мои, и его усилия, не идентичны как понятие?
Однако хватит самоуничижительных мыслей, вызванных, скорее всего, тем, что тысячи создателей этой им зантной стройки лишь в малой мере применяют к делу знание грамматики родного языка, а уж без французского и вовсе обходятся...
— Где я найду Яна Гейница, бухгалтера?
Плотник, чьи брови засыпаны опилками, глянул на часы.
— Рабочий день кончился, и товарищ главбух, поди, дома. Вон в том бараке, — плотник показал рукой.
Видали — оказывается, наш злосчастный альпинист уже главный бухгалтер!
Деревянный барак, длинный и низкий, посередине темный коридор, на стене рядом с огнетушителем — порванный и уже давно устаревший плакат, потерявший в нынешнее время актуальность: «Все — за единый Союз чехословацкой молодежи!» Из одной двери вышел седоватый MJ:,C-чина в сапогах, облепленных глиной, в куртке, заляпанной присохшими брызгами бетона. На вопрос Крчмы показал на третью дверь слева.
— Вот уж кого бы я не ожидал здесь увидеть, пан профессор!
Гейниц поднялся из-за стола; внешний вид его поначалу слегка растрогал Крчму: дешевые мятые брюки, подтяжки поверх ковбойки, сатиновые нарукавники. Вероятно, сила привычки.
— Подыскиваю вот в этих краях жилье для жены на лето. Доктора рекомендуют ей Высочины для лечения нервов. А уж коли я сюда забрел — отчего ж, думаю, не заглянуть к одному из своих... — Он запнулся: сказать «своих детей» •—Гейниц не поймет. — Из своей Семерки.
— Ну как я рад! Только время, пожалуй, выбрали не лучшее: до того, как начали строить, вся долина была весной море цветов. А смотрите, что теперь!
Гейниц показал из немытого окна. От камнедробилки, расположенной на том, крутом берегу реки, тянулось наискось унылое облако пыли; правда, свет заката придавал ему нежно-золотистый оттенок.
Гейниц освободил для гостя старый стул, на котором лежали какие-то папки, а на спинке висел пиджак — из другой ткани, чем брюки. Железная кровать, застеленная серым казенным одеялом, печурка, топившаяся опилками, ни одной картинки на стенах; всякое убранство заменяла табличка из картона: «Поддерживай чистоту!», и еще одна, поменьше, у двери: «Пользоваться электроплитками в общежитии запрещается!»
Гейниц заметил, что Крчма остановил на них взгляд.
— Они уже были тут, когда я въехал.
— Не очень-то комфортабельную квартиру тебе дали!
— Служащие живут вон в тех домах напротив, там есть даже двухкомнатные квартиры. Но преимущественно для семей с детьми, и за квартиры целая драка. Я же один, вот и уступил добровольно... Но в общежитии есть даже ванная! — он произнес это таким тоном, словно впервые вдруг устыдился своего жилья. — И вода горячая!
Внутри низкой полки, служившей одновременно ночной тумбочкой, стояла тарелка с остатком колбасы, на верхней доске ее лежала книга, заложенная полоской газетной бумаги: «Разведение полезных видов голубей».
— Она осталась от механика, он жил тут до меня,— нахмурясь, пояснил Гейниц.
Крчме надоело держать бутылку в руке, он поставил ее на стол рядом со стопкой бухгалтерских счетов.
— В вашей лавке ничего лучшего не было. Разве что коробка конфет, которая третий год ждет покупателя и от этого совершенно посерела.
Гейниц смутился.
— А знаете, это ведь первый подарок, который я здесь получил!
Он неловко попытался откупорить бутылку домашней водки, Крчма помог ему — на его перочинном ноже был штопор.
— Пирк говорил мне, что в здешней гостинице сдают комнаты и дачникам. А пыль от камнедробилки, надеюсь, не проникает в лес. И грибы там, поди, растут.
— Надеюсь. Пирк приезжал сюда раза два, к отцу. Его отец — машинист на паровозике, который подвозит камень из карьера к дробилке,— он вам, наверное, >же говорил.
Гейниц машинально открыл дверцу простого шкафа, хотя прекрасно знал, что никаких рюмок там нету. Извинившись, налил Крчме в стакан, для себя, сполоснув, в другой стаканчик, где держал зубную щетку.
— А выше стройки, говорят, в реке форель водится, — поторопился он замять неловкость. — Раз как-то пригласили меня инженеры из стройуправления, только я ничего не поймал, тут, видимо, нужна сноровка... А больше меня не приглашали, — он пожал плечами, словно извиняясь — Наверное, кажусь им этаким сухарем. Такими, в общем, и бывают цифирные души... Ну, за ваше здоровье, пан профессор! Только напрасно вы это, я и пить-то не привык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15