— Люблю. С той поправкой, что после долгих лет совместной жизни супружеские отношения постепенно сводятся к дружбе. Если хотите, это своего рода корректное партнерство.
— Почему у вас нет детей?
По озеру вдали двигались навстречу друг другу две цепочки огоньков — казалось, их столкновение неизбежно. Но они миновали друг друга и начали удаляться в разные стороны.
— Первый раз не получилось, а так как я немного суеверен, то увидел в этом — глупо, конечно,— нечто вроде знамения. Мне стало казаться, что интересы науки вступают в противоречие с мелочной механикой семейной жизни: пеленки, погремушки, вся эта атмосфера вокруг младенца, детский крик днем и ночью... Вероятно, в начале научной карьеры многие из нас бывают высокомерными снобами... А теперь уже поздно заводить детей: ведь мы с женой однокашники, протекторатное поколение, потерявшее несколько лучших лет жизни. В сравнении с вашими однокурсниками мы, сразу после войны, оказались студентами почтенного возраста.
— Откуда вы знаете, какие годы жизни — лучшие? А может, для вас они только начинаются?— Люция глянула на него поверх бокала.
Был ли в этих словах еще какой-то скрытый смысл?.. Они возвращались в отель по ночному городу под ручку, словно давно были близки.
— Странно: два человека, которым... И познакомились только в Женеве!
— Вы пропустили часть фразы — что вы хотели сказать? (Этот Роберт Давид в каждом из нас оставил такой след, что невольно начинаешь перенимать его тон!)
— Два человека, которым, пожалуй, давно следовало узнать друг друга, познакомились только в Женеве.
Ключ от ее номера висел у портье, значит, папенька еще не вернулся. Как-то я выпутаюсь из этого положения? Мариану самому было любопытно. Рыцарь обаятельной молодой женщины, с которой провел весьма приятный вечер...
— Ведь это ваша комната, правда?— остановилась Люция у двери в его номер. Помещение Хароусов было на несколько дверей дальше.
— Как всякий истинный и предусмотрительный чех, я, конечно, взял с собой маленькую плитку. Могу ли я пригласить вас на чашечку кофе?
Толстый ковер коридора заглушал все звуки, доносившиеся снизу, из вестибюля. Люция испытующе посмотрела в глаза Мариану; молчание затягивалось.
— У вас жена, а у меня приятель, который меня любит. А не сыграть ли разок в рискованную большую игру?
— Да, но вы теперь немножко любите и меня...
— Откуда такая самонадеянность?— сдавленным голосом проговорила она.
— Вы вольны это отрицать.
Люция прямо смотрела ему в лицо своими дразнящими, слегка раскосыми глазами.
— Я не могу этого отрицать,— прошептала она, хотя коридор был пуст.
Он поцеловал ей руку — рука заметно дрожала. Не будем пошляками.
— Успокойтесь. Ваш отец может вернуться в любую минуту и, естественно, зайдет ко мне узнать, куда вы подевались Я приглашаю вас просто на кофе.
Полчаса назад Хароус и Люция попрощались с Марианом. Раз уж они в Швейцарии, отец хочет съездить на пару деньков в Альпы, показать дочери, как смотрится со стороны Церматта самая красивая в Европе гора — Мат-терхорн. Люция, конечно, предложила Мариану сопутствовать им, но он, извинившись, отказался. (С одной стороны, у него нет денег на такую прогулку, с другой — пора ему возвращаться в Прагу; но привел он, естественно, только второй довод.) И прочитал разочарование в глазах Лю-ции, хотя ей предстояла такая восхитительная экскурсия. До чего же все относительно для чечовеческого сердца, если оно чем-то увлечено, и как мало нужно, чтобы любые ценности утратили свою значимость наполовину!
В номере еще стоял запах дорогого мыла, каким пользовалась Люция. А впереди у Мариана эта треклятая обязанность заехать на обратном пути во Франкфурт... По мере того как близился час отхода поезда, Мариану все меньше и меньше хотелось это делать. И надо мне было дать себя втянуть в этот заговор нашего класса, решившего вернуть Ивонну! По правде говоря, странно немного и то, что, сверх ожиданий, в дело ввязался Камилл. Или... или он не в силах раз и навсегда вычеркнуть ее из сердца? И в письмах от чужого имени нашел наконец возможность признаться ей в чувствах, достойных Ромео?
Бедный Камилл — опять крушение, второй раз и уже окончательно, если говорить об университете. И все же, кажется, вторую катастрофу он переносит легче, чем первую. Правда, не говорит этого прямо, но мы достаточно давно знаем друг друга, чтобы догадаться кое о чем и без слов. Ему уже трудно было воскрешать в себе студенческое рвение среди коллег моложе его на добрых пяток лет. В конце концов, он уже писатель, а что такое они? В свете этого факта Камиллу, пожалуй, важнее издать книгу, чем получить университетский диплом. Вполне возможно, что теперешнее изгнание, закамуфлированное под «уход по собственному желанию», даже принесло ему облегчение.
Мариан уложил в чемоданчик последние мелочи. Через четверть часа надо спуститься в вестибюль, если он хочет вовремя добраться до вокзала: два-три такси всегда дежурят у подъезда.
Как глупо, что они навязали мне это... И Роберт Давид... Не впадает ли он преждевременно в детство? А может, просто у меня никогда не было должного чувства товарищества к нашим? Или мой мир не только сужен, но (в этом немножко стыдно признаваться даже мысленно) лежит совсем в иной плоскости, несколько выше, чем их?
Уговаривать Ивонну вернуться? Да ведь это курам на смех, взрослая женщина, знала, что делает, когда девять лет назад покидала Прагу. Тем лучше знает она это теперь. Пускай сама решает. И вряд ли она обрадуется, если в ее жизнь встрянет, быть может, уже полузабытый однокашник и попытается направить эту жизнь по этакой коллективно выработанной программе. А где-то совсем глубоко, под этими соображениями, неохотно признаваемый коготок сомнения: ведь Ивонна много лет жила с человеком какой-то загадочной профессии, это Мариан знает от Миши. Пускай подобные вещи противоречат самой натуре Ивонны, но можно ли так уж наверняка исключить, что она принимала — и даже принимает — в делах этого человека какое-то, пускай всего лишь пассивное, участие?
Пятнадцать минут прошли — аккуратно упакованный чемодан все еще стоит у двери на низкой подставке для багажа, обитой латунными полосами. Мариан полистал книжечку с расписанием поездов: скорый на Мюнхен, где пересадка до пограничного чешского города Хеб, отходит через два часа. Отлично, можно еще часок погулять по набережной, дойти до места, по которому вчера мы ходили под руку с Люцией, будто парочка юных влюбленных...
Ивонна перевернула листок настенного календаря, на котором отмечала дни работы и выходные. Уже май... Пошел четвертый месяц, как Ник не возвращается из Питтсбурга — и забывает слать деньги, если не для меня, так хоть для Моники. Что с ним такое: обеспамятел после автомобильной катастрофы, вернулся к законной супруге, нашел другую, умер? Нет, такие люди, как Ник, компенсируют свою ничтожность тем, что живут долго. Да улетел ли он вообще в Штаты или живет себе где-нибудь в Германии с новой, еще не примелькавшейся публике, прелестной, а главное, состоятельной партнершей? В стране еще зияет брешь после шести миллионов убитых. Пенсии вдовам павших гренадеров высоки, потенциальных супругов не хватает. И вот какая-нибудь осиротевшая Гретхен или Лизелотта из богатенькой семьи терпеливо ждет, когда этот мужественный суперамериканец с именем кинозвезды, Ник Марло, вернется из Питтсбурга после развода с женой, окончательно выкупив себе свободу. Что же до таинственной миссии во время войны и после нее... Да нет, бывший мой дорогой Никушка, скорее всего, ни на какой секретной службе в армии ты не состоял, просто такая версия давала тебе возможность свободно и бесконтрольно заниматься своими непонятными делишками...
Моника, у тебя был эффектный папочка... Какой он был?
Последнее письмо того упорного чудака, баррандовско-го звукооператора... Что он, в сущности, за человек?
«...Одну вашу фотографию я для порядка оставил в архиве; остальные, каюсь, украл. Иной раз поздно вечером, перед тем, как лечь спать, раскладываю их на столе — и остаюсь наедине с Вами. Красивое лицо в современном стиле — и все же есть в нем что-то вечное. Это свойственно всем «роковым женщинам», такими, вероятно, были Роксана и Клеопатра, в те минуты, когда образы их возникали в воображении поэта. Торжествующая, благословенная, святая и грешная. Если б дано мне было сотворить вечную Ивонну — какой душой наделил бы я ее? Ничего о ней не ведаю. Но и она ничего не ведает о своей душе. Ее душа во всем — в нежном изгибе локтя, во вдохновенной линии ноги, в прихотливом буйстве волос. На Вашем снимке нет и намека на печаль — и все же что-то тоненько звенит еда-ли, словно наплывающая мелодия — так из-за горы приближаются деревенские похороны. Что-то говорит мне — похоронная процессия, быть может, уже дошла до места, и моей Роксане стало необходимым хранилище души, в котором она могла бы укрыть свои печали...»
От этих писем все больше чувствуешь себя бараном перед новыми воротами... Этот человек, видать, выбрал не ту профессию... Звукооператор с душой поэта... Он меня до чертиков идеализирует. Однако умеет затронуть слабую струнку — одинокая женщина на чужбине, и ей все чаще снится родина...
«...Иной раз, глядя на Ваш портрет, я пытаюсь понять, как Вы относитесь к совокупности всего того, что составляет родину, — и тогда наваливается на меня (быть может, совсем неоправданно) какая-то не поддающаяся определению тоска — за Вас. Я не жил, как Вы, долгие годы на чужбине. Но представляю себе, вернее, чувствую, что наша родина — не просто знакомые из географии очертания вытянутого в длину сердца Европы. Мне кажется, родина— это десятки, а может, и сотни незаметных корешков, которыми человек привязан к родной земле, которые соединили его с ней еще до рождения; через них он, сам того не сознавая, вбирает из недр земли то главное, живительное, что и формирует потом его душу именно в таком, и никакой ином, виде. Перервать эти связующие капилляры — значит оборвать связь с людьми, с друзьями, с некоторыми уголками родной природы, а ведь у каждого из нас есть такой уголок, приросший к сердцу. Покинутая родина — это и покинутые любови...»
Кем мог быть этот человек прежде, чем занялся микрофонами, голосами, звуками киностудий? Юристом? Исключено: тогда бы в его письменных излияниях проскакивали такие термины, как «вещественное доказательство» и «алиби». Инженером? Нет; инженеры, правда, иногда побеждают на конкурсах массовых танцев, но их любовные письма смахивают на техническую документацию по холодной обработке металла. Врачом? И это нет: в тексте где-нибудь да промелькнула бы озабоченность моим тонусом— не слишком ли он субъективно декомпенсирован, иными словами, не бывает ли у меня от тоски по родине запоров. Скорее всего, этот человек — неудавшийся философ или непризнанный поэт-любитель. И зачем я тогда не разглядела получше парня с аппаратиком через плечо? (Парень! Да ему сейчас, поди, сорок!) Но попробуй замечать людей, совершенно тебе не нужных, когда ты вся в мандраже, словно пионерка перед президентом республики!
В тот вечер господин Хофрайтер наконец-то раскачался. Поцеловав, в знак прощания на ночь, руку Ивонны, он спросил —не примет ли она приглашение отужинать с ним.
— О моей симпатии к вам вы давно знаете, — заговорил он, когда подали вино. — И не будет ли нескромным с моей стороны полагать, что во мне вы видите не просто человека, стремящегося к мимолетному приключению? Я сказал бы, что ваша работа здесь не совсем вас достойна. И готов вас обеспечить, как мою постоянную приятельницу, так что вы могли бы заняться воспитанием вашей дочурки, не имея нужды где-либо служить. Нет смысла скрывать: я женат и у меня двое детей. Мы встречались бы с вами так часто, как это было бы удобно вам. По меньшей мере раз в неделю я езжу в Мейнинген и в Кас-сель — там мои магазины,—и мне было бы приятно, если б вы иногда меня сопровождали. Поездки эти, разумеется, можно было бы соединить с увеселительными прогулками. Но летний отпуск и уикенды я хотел бы, как и до сих пор, проводить с семьей. Чго касается брака, даже в будущем, — скажу об этом лучше заранее, — то о нем не может быть и речи. Я счел более честным изложить вам все эти пункты совершенно откровенно, чтобы избежать возможных впоследствии недоразумений или обид. Я буду посещать кафе по-прежнему; надеюсь, мне недолго придется ждать вашего решения.
Господин Хофрайтер отвез Ивонну домой на собственном «опеле», поцетовал ей у дверей руку и пожелал доброй ночи.
Полночь давно миновала, с той стороны, где стоит кроватка Моники, слышится, спокойное дыхание девочки, с улицы долетают редкие шумы ночного движения.
Амнистию для возвращенцев с Запада, объявленную к десятилетию Чехословацкой республики, продлили еще на год, хотя мне, в сущности, незачем относить ее к себе
В июне в «Астории» соберется наш класс с Робертом Давидом — вот и пятнадцать лет прошло, как мы окончили школу...
Встреча через пятнадцать лет
— ...И нам есть кем гордиться! — говорил Камилл, заканчивая свое приветственное слово, начало которого почти буквально повторяло речи, произнесенные им на предыдущих встречах. — Не каждый класс может похвалиться тем, что в его стенах вырос лауреат Государственной премии, как у нас — Мариан! Поднять тост за этот успех: чуть ли не с пятилетним опозданием вроде и не годится, но сделать это раньше в таком составе просто не было случая.— Камилл поднял бокал в сторону Мариана.
Тот отрицательно покачал головой, хотя в лице его Крчма подметил-таки некоторое противоречие: лоб хмурится, а в глазах светится самодовольство...
— Расскажи же нам о своем открытии! — попросила Руженка, хотя тону ее недоставало прежнего жара любознательности.
— Право, дорогие, момент для этого не совсем подходящий, — отнекивался Мариан.
А ты, парень, подумалось Крчме, вполне мог бы ответить словами Сократа на пиру: «Для того, что я умею делать, — момент неподходящий, а то, для чего подходит момент, — я не умею».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15