«For Ladies only» l.
Тогда остается только напиться...
Наконец — общедоступный погребок, в нем — чехи. Разумеется, и тут несколько военных, но без знаков различия, с пьяненькими девицами на две категории ниже. Зачем мне все это? Скоро выйдет сборник моих стихов, в конце концов, я уже и теперь писатель — что такое Ивон-иа в сравнении со мной? Может, наплевать на нее?.. Камилл быстро влил в себя две кружки двенадцатиградусного, в третью вылил стопку водки — совсем как грузчик после смены.
На площади вошел в телефонную будку; набирая номер не слишком твердой рукой, сам почувствовал, как тесное помещение наполнилось перегаром пива и водки от его собственного дыхания.
— Пани Термина? Простите, случайна Ивойно... То есть... Пвонна случайно не... не звонила?
— Пока никто не звонил, — услышал он тетушкин голос с оттенком усмешки.
— Я решил... решил все-таки уехать завтра. Может, увижу Ивонну вечером в каком-нибудь... Она будет где-
1 Только для дам (англ.).
нибудь в баре!—угрожающе крикнул он в трубку. — У ром я вам звякну... Можно мне позвонить вам утром, милостивая... а вдруг Ивонна придет ночевать?
— Можете. Но часов с десяти я буду в салоне.
И снова в путь по гостиницам. Одна, вторая, третья. В четвертой, довольно подозрительной, где-то на окраине, швейцар сжалился — дал добрый совет:
— Не думаете же вы всерьез найти в Пльзени место в гостинице? Попробуйте в окрестностях — Стод, Рокица-ны, Стржибро. Или спросите в частных домах. — Он дал Камиллу два адреса.
По первому адресу хозяйка спросила:
— Чем будете платить? — На ее висок упала прядь жирных волос. — Долларами?
Он виновато покрутил головой.
— У меня занято.
На второй квартире ему сказали:
— Тут одна забронировала две постели, дала аванс. Камилл встревожился:
— Не блондинка, примерно двадцати двух лет?..
— Скорее, рыжая. Лет сорока.
Ему казалось, что длительная прогулка на воздухе помогает протрезвиться. Без аппетита, скорее по привычке, поужинал в переполненной пивной, где подавали пльзень-ское особое, восьмиградусное. От стойки на Камилла уставился какой-то чин, кажется, сержант, его светлые волосы были коротко подстрижены на немецкий манер «а-ля Пифке». Он презрительно поджимал губы над кружкой, должно быть, пиво ему не нравилось. Камилл отвернулся; ощущение измены нахлынуло такими крутыми волнами, что он сгорбился под натиском горя: Ивонну, его любовь, красавицу, ради которой он готов на любую жертву, ее восхитительное тело сейчас где-то в номере гостиницы терзает какой-то сержант, жлоб из Оклахомы, да еще при этом жует, как корова, жвачку...
Половину порции он оставил на тарелке, зато к пиву заказал порцию коньяка, впрочем, не слишком высокого качества.
И вновь — унылое, все более безнадежное паломничество по переполненным ночным кабакам, ему уже невыносимы были женский визг и смех и мужской американский говор, перекатывающийся где-то под языком, эти пьяные попытки изъясняться по-чешски, коверкая слова, эта назойливая, ко всему готовая услужливость чешских девиц — за пять долларов, а быть может, лишь за искру надежды, что кто-то из этих великолепно-неотесанных суперменов в минуту слабости решится увезти за океан экзотическую варварку с Востока. Как военный трофей... (Говорят, нехМ-цы воевали, чтобы подчинить себе мир, англичане — чтобы защитить Англию, а американцы—ради военных трофеев.)
Есть, верно, в этом и своя выгода: хорошая поэзия, так же как и качественная проза, не возникает на почве благодушия; она родится скорее из трагических ощущений разбитой души, мечущейся в водовороте страстей; а то, что толкует Роберт Давид о радости сердца, есть идеалистическая бессмыслица. Однако Камилл знал, что сам себя обманывает.
До полуночи оставалось немного. Смертельно усталый, с черной пустотой в душе, очутился он в конце концов на пороге шумного вокзального ресторана. Сквозь дым и пивные пары его измученный взгляд с трудом различил пять-шесть блондинок, но ни одна из них... Боже мой, я совсем потерял рассудок — разве могла быть здесь моя недоступная богиня, привыкшая спать на ложе мадам Помпадур...
Совсем без сил упал он на одно из немногих свободных мест в зале ожидания. Проведу тут ночь, как бездомный бродяга, а утром, грязный и небритый, позвоню тете Мине...
И тут... За столиком неподалеку за бутылкой виски — два негра и три девки, одна, с прыщавым лбом, толстыми губами и в солдатской пилотке, насильно поворачивала к себе лицо своего соседа:
— Скажи «рж» Ч Ну, скажи «рж»!
Он что-то шепелявил, но у него никак не получалось, девица махнула на него рукой. Встала, с грохотом опрокинув стул, так что с пола поднялась пыль, споткнулась о другой стул, который хлопнулся спинкой об стол. Девица, пошатываясь, пошла прочь — двурогая пилотка съехала на затылок — и исчезла в дверях уборной.
Вокзальный репродуктор что-то хрипел, нельзя было разобрать ни слова. На соседней скамейке кто-то похрапывал тоненьким фальцетом, открыв рот и бессильно запрокинув желтоватое лицо.
«Нет, это не для меня», — внутренне запротестовал Камилл.
В одной телефонной будке в отверстии застряла американская монета, в другой на полу валялась оторвана трубка.
1 Особая фонема в чешском языке, произносящаяся как единый звук «рж»,
В тупом безразличии поднимался он на третий этаж, позвонил. Секунды — и в дверях появилась тетя Мина. Она была в другом платье, чем утром, на ногах лодочки, причесана — и без тени удивления.
— Вы... вы меня ждали? — пролепетал Камилл вместо извинения за столь поздний визит.
— Я знала, что вы придете, — улыбнулась она. — Только ненормальный мог вообразить, что сейчас в Пльзени можно найти ночлег.
— Ивонны не было?
Она сочувственно покачала головой.
— Можно подождать мне ее до утра в кресле?
— Зачем же так неудобно? К утру у вас шея заболит. Вы ужинали?
— Я о еде и думать не могу. — Камилл испуганно осмотрелся. — Но что скажет ваш муж?
— Для этого надо его иметь. Я уже три года как разведена.— Она принесла две рюмки и бутылку, ту же, что и утром. — Немного кофе? — Он кивнул.
Мина пошла на кухню. Ритмичным, по-молодому пружинистым шагом. Пусть лучше молчит, могла бы и предостеречь Ивонну от такого позора, но она и не подумала... Такая же предательница, и я ее за это ненавижу. Вообще, возможно ли, что она сестра налогового инспектора Мандёусека? Совсем на него не похожа, и не только внешностью, но прежде всего своим вольнодумием. Видно, Ивонна в нее пошла — эти две чем-то схожи. Никакой ответственности. Цинизм и в словах, и в поступках. Падки на грех. Кто ненавидит грехи, ненавидит людей, сказал как-то Роберт Давид, этот святой проповедник, только пусть не задается, сам-то на настоящий грех не горазд... Небеса ополчаются против нас за наши грехи, а люди — за наши добродетели, посмеивался этот преподобный, который вместо французского учил нас добродетели... Подивились бы, пан профессор, как вы воспитали Ивонну....
В кухне звякала посуда. Камилл машинально приподнял крышку деревянной шкатулки на столике. Сверху лежало несколько фотографий — на одной он с удивлением увидел смеющееся лицо Ивонны. Под ней другой снимок — Роберт Давид чокается с Мишью, у Миши в руке крышечка из-под косметики, а над головой виднеются какие-то тряпки... Да ведь это Руженка снимала тогда, в Татрах, наверное, Ивонна привезла показать тете Мине.
Веселое, такое фотогеничное лицо Ивонны... На глазах его выступили слезы, он не смог их удержать. Бее вместе— алкоголь, усталость и горе, усугубленное этим вот неожиданным напоминанием о его утраченной любви,— как бы завершило сегодняшний несчастливый день.
Тетя Мина вошла, да так и замерла; поскорей поставила поднос с кофе на старый комод.
— Боже мой, как же мне вас утешить... — обхватив голову Камилла ладонями, она прижала его к себе. Заплаканным лицом тот почувствовал прикосновение ее груди— наверное, она просто не осознает, что делает... Он закрыл глаза: пускай, ведь Мина Гайна—тетка его любви Ивонны, той самой, которая сейчас, быть может, с кем-то в любовных объятиях, и бог знает, какие они выкидывают номера... Я пьян и, похоже, не отдаю себе отчет, что происходит, — но он прекрасно все понимал: обнял Мину за бедра, крепко к ней прижался. Она отвела его руки, наклонилась и поцеловала в губы. И ошеломила отрезвляющей фразой:
— Вы не забыли, что я тетя Ивонны? И что это грех?
— Все равно, — прошептал он. — Теперь мне уже все равно...
Он нашарил выключатель торшера, под которым сидел, нажал. В узкой полоске света от уличного фонаря, рассекавшей темноту комнаты, поднималась к потолку колеблющаяся струйка пара над чашкой горячего кофе.
Ивонна тоже рассматривала фотографии в большом волнении (неизвестно, от чего больше: от самих снимков или от этого великолепного калифорнийского парня Ника?).
— Поскорее сделай мой портрет! — крикнула она Нику в ванную. — Сфотографировал крейсер, сумеешь и меня,— добавила она, довольная тем, что неплохо может изъясняться по-английски, теперь стократно окупаются часы, дни и месяцы учения, когда она, привычным движением нанизывая бусинки для украшений мужественных жен доблестных немецких героев, защищающих на Восточном фронте жизнь и безопасность жителей протектората, держала перед собой на рабочем столике английский словарик с надписью на обложке «Deutsch-bohmisches Worterbuch» Словно знала, что трудится ради собственного счастливого будущего и карьеры!
«Немецко-чешский словарь» (нем.).
— С крейсером-то было скорее везение, чем умение. —-Ник в халате вышел из ванной, два раза развел руки в стороны так, что в плечах затрещало, и подошел к ночному столику за бутылкой.
— Не надо столько пить, — попыталась остановить его Ивонна.
— Как вспомню то пекло, ощущаю страшную жажду, Айв, — улыбнулся он Ивонне (ах, эти великолепные зубы, словно с рекламы «Thymolin», пардон, «Colgate»1). — Я отправился тогда сделать несколько идиотских снимков на дурацкую тему типа «Подготовка наших моряков к Соевым действиям», вдруг слышу гул самолета, и правда: три бомбардировщика, чуть не сбивая брюхом верхушки пальм за пристанью, прут прямиком на тот крейсер. Мигом вытаскиваю фотоаппарат — три бомбардировщика метрах в пятидесяти над палубой крейсера — да это могут поместить на первой странице «Front Sodier» 2. Щелк — и в ту же секунду лечу кувырком! Встаю, помятый, оглушенный страшной серией взрывов — god damn3 — что там наши, с ума посходили?! Крейсер горит, а те три самолета разворачиваются над морем и — только их и видели! Лишь на солнце блеснули, и я разглядел на крыльях последнего японский опознавательный знак! — Повезло еще, что я нашел свой аппарат в пятидесяти шагах. Может, он уж ни на что не годен, но попытка не пытка — бегаю по молу, щелкаю как сумасшедший! И вот гляди, — показал он на пачку фотографий в руках Ивонны.
Накренившийся крейсер окутан дымом, орудийная башня сорвана, ствол пушки сломлен, будто засохшая ветка, корма в огне, матросы прыгают с горящей палубы в море...
— Косоглазые тогда устроили небольшую прогулку от Пёрл-Харбора на Гонолулу. Много людей погибло, это случилось в то время, когда наши парни получили увольнительные на берег. А я заработал на этом три тысячи долларов— мои кадры получили вторую премию на армейском фотоконкурсе и обошли многие журналы.
Ивонна, сидя на постели, с восхищением перебирала коллекцию снимков из репортажей Ника.
— Будь осторожна, Айв, а то сгорим, как те матросы с крейсера. — Ник смёл горстку пепла с одеяла. — Но мой
1 Марки зубных паст — чешской и американской.
2 «Фронтовой солдат» (англ.).
3 Черт побери (англ.).
шедевр — этот, — вытащил он из груды фотографий одну. — Наше контрнаступление в Арденнах. Первая премия в федеральном конкурсе фронтовых фотографий, я и говорить не хочу, сколько мне за нее перепало.
Тщедушный солдатик в американской каске прыгает через какой-то ров, рот приоткрыт, словно в удивлении, автомат только что выскользнул у него из рук и падает, а вся фигура солдата, повисшая в воздухе, будто сломалась — сразу видно, он смертельно ранен... Человек еще прыгает через ров, но он уже мертв...
— Это страшно, — выговорила Ивонна.
— Евреев вообще незачем посылать на войну, — сказал Ник. — Во-первых, у них плоскостопие, а во-вторых, все они...
Он произнес слово, которое Ивонна не поняла.
— Ну, значит, притягивают беду, как малиновый сок — ос. Но все же этот агентишка из Денвера подарил мне такой кадр, какого мне уж до конца жизни не сделать.—-Ник откупорил бутылку. — Да и никому другому. В «Life» 1 его напечатали на первой странице, как лучшую фотографию года.
— Ты побывал в жестоких переделках, Никушка!
— Ни-куш-ка... Это ты мне? — Он ткнул два раза в свою волосатую грудь.
Ивонна со смехом кивнула.
— Смелого пуля боится. Автомобили — уже не так. Когда в сорок четвертом мы прибыли в Париж, один бол« ван французишка, гражданский, конечно, надравшись по случаю победы, сшиб меня на машине, — сказал Ник и опять выпил.
— Не пил бы ты перед завтраком!
— Судя по тому, что ты еще в постели, дарлинг2, завтракать мы будем не раньше чем через час. Пардон, через полтора. Полчаса у тебя заберет твое киноличико перед зеркалом.
— Это в том случае, если ты соберешься сделать мой портрет для твоего знакомого кинооператора из Лос-Анджелеса.
— Сделаю, Айв. А к нему еще несколько красивых фотографий: ты на лоне природы в обнаженном виде.
— Только я не хочу, чтобы они потом ходили по всему пльзеньскому гарнизону...
1 «Жизнь» (англ.),
2 Дорогая (англ.).
— Такого мне больше никогда не говори, Айв. —Ник сделался серьезным и перестал жевать резинку, — За кого ты меня принимаешь? Ты для меня не какая-нибудь девица за двадцать долларов; я отношусь к тебе очень серьезно, Ивонна...
Это прозвучало неожиданно искренне, и прежде всего то, что он назвал ее полным именем. Ивонна соскочила с постели и бросилась ему на шею.
— Знаю, милый, извини. Я так и не думала...
Через полчаса она вернулась из ванной в халате Ника— забавно, уже несколько дней она пользуется чужими вещами, но, если не считать сумочки с туалетными принадлежностями, все ее вещи остались у тети Мины, а ей вовсе не хотелось заходить к ней за чемоданчиком, чтобы тут же сделать тете ручкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16