Наконец-то он снова увидит вместе свою Сердечную семерку, и впервые после выпуска — весь класс вообще,
В задумчивости разглядывал он знакомые лица — кое-кто из его бывших воспитанников не снял еще защитную солдатскую форму. Тринадцать лет назад я принял на себя ответственность за этих ребят как учитель, а десять лет спустя за семерых из них — втайне еще и как отец. Да нужно ли им вообще, чтоб я вмешивался в их жизнь, поджидал на распутьях — которые будут у ребят, возможно, десятки раз — и незаметно подталкивал на правильный путь? Уже теперь они как бы вытеснили меня из своей среды — правда, на почетное место, но я и на этом месте чувствую себя отрезанным. Вот так же неуютно чувствовал я себя на кафедре. Не мог высидеть на ней и десяти минут (и за урок ноги у меня уставали, как у почтальона). С кафедры, вероятно, можно преподавать математику, но не гуманитарные науки — спокойствие им не к лицу.
Грань между поколениями. И грань между войной и миром. После каждой большой войны мир начинается как бы заново; люди уже не возвращаются на свой след, с которого их согнала буря. Иное общественное устройство, новый этап в развитии техники, иной ритм жизни и — закономерно — иное мышление. Не окажется ли так, что моя склонность отстаивать консервативные этические принципы вступит в столь резкое противоречие с их по-молодому бескомпромиссной жаждой самостоятельности, что нам уже не найти общий язык?
К нему подошла Мишь.
— Пан профессор, вам тут тоскливо, да? Погодите, мы для вас кое-кого пригласили, сейчас увидите!
Странная девушка. Иной раз не слышит, что ей говорит, зато внутренний голос других улавливает безошибочно. И скорее всего, сама об этом не подозревает. Надеюсь, этот дар интуитивного слуха покинет ее, как сойдется с мужчиной, иначе замужество окажсгся неудачным. Разве что... Но такого «разве что» не существует.
К его почетному месту во главе столов, составленных подковой, кого-то подвели... Да это пан Понделе! Так вот в чем сюрприз! Школьный служитель тотчас убежал в конец стола, но его силой привели обратно, здесь ведь не учительская; и пан профессор Роберт Давид всегда проповедовал равенство, братство, терпимость и тому подобные святые истины.
— Что вы так крутите головой, дядюшка, будто вас воротник чешет?
— А он и чешет, — соврал пан Почделе. — Это потому, что после первой мировой войны материи ткали из крапивы, по бедности-то. Я после своей свадьбы надевал этот костюм только на похороны. А на вечерах выпускников никогда еще не бывал.
За такую идею мои дети заслуживают похвалы: позвали на юбилейную встречу и школьного служителя... Правда, Понделе не обыкновенный служитель и даже человек не обыкновенный. Но все равно: может, это в благодарность за то, что пан Понделе с риском для жизни выкрал для них из директорского кабинета вопросы для выпускного экзамена по немецкому? Дело-то ведь в самую гейд-рихиаду было! Да уж — таков он, мой восьмой «Б»!
Камилл встал, подождал, пока в зале утихнет.
— По непонятным причинам в течение всех наших школьных лет в торжественных случаях роль записного оратора падала на меня. И хотя сегодня мне этого никто не поручал, позвольте продолжить эту традицию и прежде всего приветствовать наших дорогих и милых гостей: пана профессора Роберта Давида и пана Понделе... — с бокаяом в руке он подошел чокнуться с почетными гостями.
— В этом вине, правда, нет той изюминки, что было в вашем пять лет назад, пан Понделе!
— Вам тоже досталось? Кто только не отведывал его, даже сказать не могу. Делал-то я его без конца. Всякий год какой-нибудь класс отмечал окончание школы. Только последний выпуск, в сорок четвертом, облизнулся: сахар у меня кончился.
Руженка восхищенным взглядом провожала Камилла пока он не вернулся на свое место (то, почему Камилл за-ехал в Пльзень по пути из Катержинок, подействовало на нее как холодный душ, но она, видимо, уже справилась с потрясением),
— А что, если Камилл нам что-нибудь почитает? — Руженка даже привстала со стула от нетерпения.
Камилл, явно польщенный, отрицательно покачал головой; предложение Руженки поддержало несколько девичьих голосов, он стал отнекиваться, но видно было, что так и ждет, чтоб упросили.
— Пан профессор, заставьте его!
— Пан профессор, заступитесь за меня!
— Заступиться я могу, но зачем? А уж заставить — никак!
Крчма до сих пор пребывал в сомнении: ведь я попросту навязал себя своей Семерке! Не спросил их согласия (да и как это было сделать, чтоб не показаться смешным?). Все равно они до конца меня бы не поняли. Неуместная самонадеянность, но, думаю, им важно мое мнение, и, кажется, они кое в чем считают меня образцом (если нынешнее поколение вообще способно признавать чей-то авторитет) .
— ...но паровоз триста семьдесят восемь дает больше сотни в час... — поймал Крчма обрывок разговора. Ага, это Пирк.
— Да брось ты свои паровозы, к концу нашего века железные дороги станут пережитком...
Но на энтузиазм они способны: верят и, в сущности, созидают — правда, каждый по-своему. А я должен суметь сделать так, чтоб они поверили и в нравственные ценности. Пока они больше верят своей молодости, но пройдет время, и эти спящие семена пробудятся к жизни, утешил он себя. Ведь я старался не облекать свои мысли в форму сухого «величия», которое могло бы коробить, вызывать смех или звучать выспренне. Стремление проникнуть в их сознание через боковые калитки. Получился ли хоть какой толк? Те пять лет, что мои дети живут самостоятельно, покажут, сколь плодотворен был мой труд.
«О пользе достигнутого результата да судит наставник не по памятливости питомца, но по всей жизни его», — говорит Монтень.
Допустим, мне удалось внушить ребятам что-то из моего понимания жизненных ценностей, но не окажется ли так, что к концу нашего столетия это будет таким же пережитком, как и паровозы Пирка? Нужны ли им будут принципы? Например, Ивонне?.. (В это время Ивонна, как всегда с опозданием, вплыла в зал мимо слишком уж усердно кланяющихся официантов.)
— Оруженосцы — смирно! Королева прибыла! Ивонна, в черном до пят платье с открытой спиной,
прошествовала своим плавным шагом к почетному месту стола.
— Я страшно извиняюсь, пан профессор, но у меня было совершенно неотложное дело.., — Только тут она заметила школьного служителя и, в полном противоречии со своим светским видом, издала восторженный вопль, обняла его сзади за плечи и даже на миг прижалась к нему лицом. Скептика пана Понделе этот искренний дружеский порыв несколько выбил из колеи.
— Кто бы мог подумать... — растроганно забормотал он. — Когда ты на большой переменке бегала ко мне за молоком на полтинник, а пальцы-то в чернилах, — кто бы подумал, какая из тебя вырастет... — не находил он подходящего слова.
— Ласочка, — тихонько подсказал Пирк.
— Да из вас, пап Понделе, получился довольно грешный старичок! — Она чокнулась с ним чужой рюмкой, попавшей под руку.
— Эта не пропадет, — наклонился Полделе к Крчме. — Эта знает, чего хочет, и сумеет взять...
— Видите ли, дядюшка, в этом-то я и не совсем уверен — в том, что она точно знает, чего хочет.
— Она хочет выгодно продать свой товар, а товар-то великолепный. Только нам с вами над этим голову ломать не надо, — ухмыльнулся Понделе, заметив озабоченность Крчмы.
А я как раз ломаю голову. Этой красивой дочери я не дал ничего, что помогло бы ей нести свою красоту — и знать, куда она ее несет. Понделе над этим только посмеялся бы или сказал что-нибудь ехидное..,
— Где ты учишься, Ивонна?
— Хотела бы в медицинском, пан профессор...
— ...если б не надо было сначала заняться «Прорывом», — договорил кто-то за нее. Крчма вопросительно вскинул брови. — «Прорыв» — это фильм, который снимает Стеклы,— пояснила Руженка. — Ты в нем играешь? — Режиссер-то определенно будет злиться, — пробасил Пирк, — как бы потом фильм не переименовали в «Провал»...
Но Ивонна не рассердилась.
— Я пока в роли статиста.., — Она вдруг изменила тон. —Как будто вы, умники, не знаете, киностудия в Гостиварже сгорела! Говорят, опять саботаж... Из-за этого все отодвигается.
— Зато ты хоть успела соорудить себе шикарное платье, — показал Пирк на Ивоннино декольте. Придвинул ей аперитив. — Опрокинь-ка, разгони малость кровь, а то замерзла, поди, в таком голом...
— Ивонна, что же ты с нами делаешь? — раздалось с противоположной стороны. — Мы-то думали, ты двинешь прямиком в Голливуд, а ты все еще в массовках какого-то «Провала»?
— Чтоб вы потом не удивлялись и в интересах объективности, — встала Мишь на защиту Ивонны, — могу под присягой подтвердить, что, когда недавно я была у Ман-дёусеков, соседи позвали Ивонну к телефону, а звонили ей из американского посольства!
Ошеломленная тишина — будто после взрыва петарды. Заподозрить правдивую Мишь в лжесвидетельстве не посмел бы никто.
— Не хочешь ли объяснить нам это Ивонна? — взбил Крчма знакомым жестом усы.
— Если позволите, пан профессор, пока — нет. Со временем все само разъяснится.
Почти все выпили как по команде, разговор оживился, но вместе с сигаретным дымом над сголом как бы еще возносилось торжество Ивонны.
Она стала обходить тех, кто, подобно преданным рыцарям, не выскочил приветствовать ее.
— Привет, альпинист,— хлопнула она по плечу Гейница.— Вообще-то тебе следовало бы поставить бутылку Пирку. Кабы не он, стояло бы теперь перед твоим пустым стулом только фото в черной рамочке.
— Да не одну: нас было семеро!— подхватил Пирк.
— Эти семь бутылок по праву должен бы выпить пан профессор,— проговорила Мишь.— Нам бы тогда и в голову не пришло пойти на поиски Гейница.
— Ну что ж, Гейниц у нас — авантюрист,— сказала Ивонна своим ласково-ироническим тоном.— Цифирная душа, вынюхивает цифры, как шпион, а у шпионов жизнь — сплошное приключение..,
Половина присутствующих повернулась к Гейницу; от тяжелого смущения шрам на его скуле налился красным. Чертова девка! Такой безвредный и, в сущности, беззащитный парень, а она превращает сегодняшнюю вечеринку в пытку для него, подумал Крчма. Но, прежде чем он собрался прийти на помощь Гейницу, это сделала Мишь.
— Не обращай на нее внимания, Гонзик. Ты больше всех нас заслуживаешь похвалы. Не будь ты тогда таким остолопом, не образовалась бы наша Семерка, и было бы очень жаль.
Гейниц втянул голову в плечи: кроме шрама, у него теперь покраснели и уши.
Обе вы заслуживаете подзатыльника, подумал Крчма. Правда, Мишь не так уж виновата: просто, как это с ней часто случается, ее милосердное вмешательство вышло неловким.
Общее веселье возобновилось; первая в классе мамаша гордо показывала карточку своего Петрнчка. Мариан, мысленно витавший где-то, не слушал, о чем разговор, и теперь вежливо спросил, мальчик это или девочка?
Ивонна засмеялась своим низким альтом над его рассеянностью и заговорщически подмигнула Крчме. Красавица класса! Он вспомнил, как еще в четвертом классе, к неукротимой ярости Ивониы, мама иногда поджидала ее у школы. А когда их шестой класс поехал на убогую, согласно условиям протектората, прогулку за город, родители Ивонны явились к вокзалу — проверить издали, действительно ли едет весь класс.
За последние три года она необыкновенно расцвела. И вот эта красивая, немного бесцеремонная молодая женщина, с золотыми волосами до плеч и глубоким декольте, стоит перед первым серьезным распутьем. Удастся ли мне добиться, чтобы эта, судя по всему, целеустремленная личность, отлично сознающая свою прелесть, сумела бы восхищаться, скажем, радугой на небе или тончайшей паутиной на утреннем солнце, сумела бы просто из любви к человеку совершить то, что не принесет ей лично никакой выгоды? Что-то подсказывает мне — эта девушка станет, как говорят немцы, моим.
Ивонна словно почувствовала, к кому устремлены мысли Крчмы,— подошла выпить с ним и со школьным служителем. Пан Понделе скептическим взглядом окинул ее эффектный вечерний туалет.
1 Трудный ребенок (нем.).
— А мне твое платье кое-что напоминает! Ивонна вопросительно подняла брови-ниточки,
— Только, девонька, не знаю, осмелюсь ли, ведь столько лет прошло...
Соседи по столу навострили уши.
— Осмельтесь, пан Понделе!
— Во втором классе, как всегда перед каникулами — или это было в третьем?— пришел в школу фотограф. Мамочка уж и тогда наряжала тебя, только по-старомодному, всякие там рюшечки, бантики, воланчики...
Говор в зале постепенно умолк, воспоминания пана Понделе превратились в сольное выступление. Он выпил для куража и встал.
— Насколько я ее знал,— начал он торжественно рассказывать уже не одной Ивонне, а всему классу, и от волнения, оттого, что столько глаз устремилось на него, старался говорить изысканно,— девчонка из-за такого неподходящего наряда ударилась в панику, но ненадолго, иначе это была бы не Ивонна. «Пан Понделе, дайте мне ваш халат!»— «Это еще зачем?» — спрашиваю. «Да беда у меня, не могу я в этом сниматься»,— и показывает мне платье, измазанное в земле, по-моему, она еще и молоком его облила. Но чтобы совсем испортить —не испортила, уже тогда она была хоть и маленькая, но практичная женщина.
В зале воцарилась такая напряженная тишина, что стала слышна перебранка двух женских голосов за стеной, в соседней кухне. Пан Понделе допил бокал гамзы.
— Может, вы уже не помните, а у меня память, как у слона: вы все выбежали во двор, мальчики взобрались на скамейки, что притащили из физкультурного зала, перед ними выстроились девчонки побольше, а в самом первом ряду уселись совсем маленькие. Ивонна прибежала в последнюю минуту, в моем черном сатиновом халате, только надела она его задом наперед, так что спереди получился высокий воротник до подбородка; и, разумеется, был ей халат до самого полу. «Не можешь же ты сниматься в этом!» А Ивонна хоть бы что. Ну, фотограф, чтобы не терять времени, сделал снимок. А Ивонна, ясное дело, и рожицу нужную состроила, так что каждому бросалась в глаза на фотографии —этакая сиротинка...
Пана Понделе вознаградили шумными рукоплесканиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16