Так что теперь я понятия не имею, что будет дальше. С тех пор не могу дозвониться и до Бориса.
1 Перевод В. Корчагина.
А «Баррандов» — прямо лабиринт, вечно меня переключают туда, откуда он только что вышел, или еще не пришел и не звонил, а дома у него телефона нет. Дни бегут, и я начинаю подозревать, что отнюдь не потрясла мир в этом застенке...
Тем временем Мишь вынула из вазы засохший цветок, чтобы выкинуть его, и, сама того не заметив, смастерила его что-то похожее на экзотическую птицу.
— Не вешай головы, может, у киношников так принято — не торопиться с ответом.
— Пардон — чтоб я да вешала голову? Или ты меня не знаешь? И, может, я все-таки поступлю на медицинский. Чтоб поддразнить судьбу, понимаешь? — уже менее агрессивно закончила Ивонна.
Вышло из туч предвечернее солнце, лошадка из бумажной салфетки отбросила на стол причудливую тень. Да ведь такая конструкция может означать перелом в традиции производства бумажных лошадок... Открыла бы Ивонна еще кому-нибудь свое сердце так, как мне?.. Но наша дружба логична: я еще не слыхала, чтоб дружили две красивые девчонки; одна из них всегда для контраста, для фона, на котором еще ярче выступают преимущества другой (в данном случае — буквально). Звезды среди звезд слабо светят — и еще меньше греют. Но, видимо, даже чешские Риты Хейуорт испытывают потребность исповедаться иве. А я в любом случае пожелала бы Ивонне успеха...
Мишь надела накрахмаленный полотняный жакет в широкую розово-бежевую полосу и отправилась из дому. Вполне могла бы обойтись без этого неприятного поручения! Служить отдушиной — ладно; но бегать на посылках? Если б еще это ценили! Приветик, Мишь .. (Такой знакомый энергичный альт!) Помнишь ли еще, что нам внушал Роберт Давид? Один за всех и так далее. За всех — ну, это, пожалуй, многовато, но за одного, вернее, за одну—с этим справиться можно. «Сделаешь это для меня, дорогая?» — Уже в самом тоне, каким это произнесла Ивонна, звучала уверенность, что Мишь не откажет, — в ее тоне не было и следа просительное™.
Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой: в этом — все законы человеческих отношений, сказал как-то все тот же Роберт Давид, в который раз отбросив планы урока и вместо склонения неправильных французских глаголов занявшись душой человека — это доставляло ему (а честно говоря, и нам) куда больше удовольствия. Ладно. Но интересно, вспомнит ли кто-нибудь это правило, когда нуждаться в помощи буду я?
Ах, этот Роберт Давид! Имя его — вроде заклинания для Миши, причем для нее — в гораздо большей степени, чем для остальных. Еще в школе, перед тем как ему войти в класс, она испытывала странное волнение, будто вот сейчас откроется какая-то главная истина, касающаяся ее одной. Эту главную, только одной ее касающуюся истину Мишь, впрочем, так никогда и не узнала (или их было слишком много, они годились для кого угодно, а потому— только не для Миши), но взволнованное ожидание не кончалось.
За стеклянной стеной ректората толпилось много народу; наверное, оформлять запись новичков помогали студенты.
— Мариан! — вдруг крикнула Мишь так, что пожилая дама за окошком демонстративно вскинула руки, вроде бы прикрыть оглушенные уши, но только поправила очки.
Мариан недоуменно оглянулся — голос-то знакомый, а вот в окошко ему была видна только талия окликнувшей его, опоясанная кожаным поясом. Он вышел в коридор.
— Мишь! — с непритворной радостью раскрыл он объятия. — Вот не думал, что и ты явишься пополнить наши ряды!
Не могу же я здесь, на людях, объяснить, что пришла записывать Ивонну, которой, видите ли, помешало явиться лично что-то чрезвычайно важное, ну просто жизненно важное дело! (Хотя сегодня, между прочим, последний день записи!)
— Хвала судьбе, столь ко мне благосклонной!
— Ты о чем?
— В гимназии ты всегда сидела за первой партой слева, а я — за последней справа, более удаленных друг от друга мест в классе не было. А здесь каждый садится, где хочет. По крайней мере знаю теперь, кто будет моей соседкой!
Мишь потащила его к скамье в коридоре, объяснив по дороге, что явилась она, к сожалению, не ради себя, а ради Ивонны.
— Подружка моя задумала обмануть судьбу, записавшись на медицинский, я ей только помогаю.
— Ты сказала «к сожалению»?
Мишь перевела разговор. Не признаваться же, что меня вдруг увлекла такая картина: внимательно-сдержанный Мариан сидит рядом со мной на лекциях. И так каждый день!
Храм святого Микулаша сиял на солнце неземной красотой — прекраснейшее на свете барокко...
«...Описание, хоть и не непосредственно, должно раскрывать картину внутреннего мира героев, в противном случае оно — балласт в современной прозе.,.» Камилл снова углубился в «Теорию литературы» Лукача. Ивонна, пожалуй, права: мой талант скорее раскроется в прозе... Вот прочитаю на сборнике стихов, черным по белому, собственное имя — и займусь теорией перед первыми опытами в прозе ..
Бамм!.. Четверть шестого. Ивонна никогда не отличалась точностью, но она имеет право даже на нечто большее, чем традиционные четверть часика опоздания, с этим согласится любой. Единственный, кто, пожалуй, не признал бы за ней такого права, — мой отец. Он первым является в магазин, последним уходит, и горе той продавщице, которая опоздает на две минуты. Сегодня утром Камиллу даже жалко стало отца, когда тот покорно вздохнул: такое налаженное, процветающее заведение на главной улице, а единственному наследнику до него и дела нет... Но папа — молодец, он давно примирился с тем, что душа сына выше земных радостей, а может, даже выше весьма активного сальдо, или как там это называется в годовых отчетах! Быть может, папа подыщет со временем способного, до мозга костей честного управляющего, который когда-нибудь, когда старого хозяина уже накроет гранитная плита фамильного склепа на Ольшанском кладбище, будет не слишком обворовывать наследника, витающего в облаках...
«...Содержание определяет адекватную форму, а не на-оборот. Между содержанием и формой не должна возникать тягостная диспропорция, как между тощим телом и одеждой для толстяка...»
Строчки бежали перед глазами Камилла, не обретая смысла. Что могло задержать Ивонну? Киностудия — таинственные дебри, там, конечно, не придерживаются обычных рабочих часов, быть может, начинают и кончают позднее.
Бамм!.. Бамм!.. Половина шестого. Нет смысла вчитываться в теорию литературы, когда я не способен уловить ни единой мысли.
Камилл стал прохаживаться по дорожке. Нет, настолько Ивонна никогда еще не опаздывала. Храм с его зеленым куполом вдруг потемнел: солнце зашло за темно-синюю тучу.
Орхидея в шелковой бумаге... Как-то это выходит за привычные рамки, да и перед родителями будет немножко унизительно: нести цветок домой, хранить его до завтра в вазочке и потом снова заворачивать в шелковую бумагу... Первая же проходившая мимо девушка оказалась довольно привлекательной.
— Разрешите преподнести вам?
Она остановилась, смущенная и недоумевающая.
— Но почему?.. Ведь это... это ужасно дорогой цветок!
— А может быть, для подношения вам — слишком дешевый...
Девушка покраснела, улыбнулась, польщенная, и не сразу нашлась, что ответить.
— И вы ничего за него не хотите?
— За подарки отдачи не ждут.
Он подал ей орхидею, слегка поклонился и пошел прочь, спиной ощущая растерянность девушки. Через два десятка шагов обернулся — девушка все еще стояла на том же месте с орхидеей в руке и озадаченно смотрела ему вслед. Камилл помахал ей и скрылся за кустами жасмина там, где дорожка поворачивала.
Внезапно остановился как вкопанный. А вдруг... «В пять на нашей скамейке, а если дождь — в нашем винном погребке за кондитерской...» Дождя, правда, нет, но, может I быть, Ивонна просто перепутала?
Мчался вниз по Семинарскому саду, словно на состязаниях. Хоть тут-то судьба подворожила! Как раз нужный трамвай — вскочил на ходу. И столь же рискованным образом спрыгнул, не доезжая до остановки, прямо напротив кондитерской отца.
— Меня не спрашивала одна моя школьная знакомая? Белая наколка качнулась отрицательно:
— Пока нет, пан шеф...
— Принесите мне сюда виски с содовой. Большую порцию!
Только теперь Камилл огляделся. За столиками в дальнем зале сидели двое, и один из них, потягивавший вино из бокала, оказался, к изумлению Камилла, Франтишеком Крчмой!
— Пан профессор! Какая честь для заведения Герольда!
(До сих пор Крчма не принадлежал к завсегдатаям герольдовского погребка.)
— А вот и молодой пан шеф — я как раз о тебе думал, Камилл. — Крчма распушил свои рыжие усы. — Знакомьтесь: мой бывший ученик пан Герольд. Редактор «Новой смены» пан Валиш.
«Пан Герольд» — как странно звучит это в устах Роберта Давида! Надеюсь, что в личных отношениях я никогда не стану для него паном... Камилл вспомнил: в журнале «Новая смена» Крчма время от времени помещает краткие театральные рецензии или мелкие очерки из культурной жизни. Не там ли, кстати, вышла когда-то в нескольких номерах его монография о каком-то французском поэте, только о каком именно?..
Крчма в своей обычной, немного насмешливой манере стал расспрашивать о философском факультете; странно— это выходило у него как-то формально, и Камилл отвечал рассеянно: невзначай косился на часы, оглядывался на дверь. Две девушки за соседним столиком доедали бутерброды, та, что покрасивее, чем-то напоминала Ивониу. Она впилась в Камилла любопытным взглядом, незаметно указала на него подруге; обе склонили друг к другу головы, о чем-то зашептались, быть может, им импонировал светский жест, с каким он заказал себе виски. Потом девушки ушли, та, что покрасивее, еще обернулась в дверях и улыбнулась Камиллу.
— Вполне возможно, что с нами сидит ваш будущий автор, — обратился Крчма к редактору. — Камилла Герольда уже печатают в газетах!
Как уже бывало не раз, и в этих словах прозвучала невольная ирония. Жаль, что вы себя не слышите, но этими словами вы оказываете мне медвежью услугу, пан профессор, подумалось Камиллу. Хотя прекрасно понимаю, что хотите мне помочь!
— Проза? — неуверенно спросил Валиш.
— Поэзия, — ответил за Камилла Крчма. Редактору литературного журнала следует быть лучше информированным, с легким разочарованием подумал Камилл. — Причем поэзия, у которой нет ничего общего с современными послевоенными излияниями, — продолжил Крчма, — которые порой просто невозможно читать. Нечто в преверов-ском духе, хотя, возможно, этот юноша Превера и не читал. Если не ошибаюсь, главным образом верлибр. —И он посмотрел на Камилла чуть ли не угрожающе.
— Кое-что из моих стихов должно выйти в сборнике,— сдержанно произнес Камилл, чтобы не сидеть, будто воды в рот набрал.
— Нет ли у тебя чего-нибудь под рукой? Чтоб иметь понятие о твоем стиле.
— Нет, пан профессор.
—- Знаешь что? Надо иметь! — повысил Крчма голос.—
Потрудись-ка одолеть эти тридцать ступенек да сбегай к себе в комнату, чтоб одна нога тут, другая там, черт возьми!
Камилл пожал плечами (что поделаешь с этим чудаком!), словно извиняясь перед Валишем, и удалился. Через несколько минут он вернулся.
Редактор стал читать одно из стихотворений, предназначенных для сборника. Камилл против воли напряженно следил за ним, но по сосредоточенному лицу Валиша не смог ничего понять: ни интереса, ни осуждения. Валиш молча взялся за второе. Он читал, как вдруг на бумагу легла тень: у столика кто-то остановился.
— Привет, старина.
Валиш удивленно поднял голову.
— Здравствуй, — без особой радости ответил он. И, так как пришедший уходить не собирался, Валиш с неохотой его представил:
— Коллега Тайцнер.
— Не помешаю? — спросил тот, но прежде, чем его пригласили, с шумом пододвинул себе стул (ударив нечаянно по руке Камилла) и сел. — Двести грамм бадачони1! — крикнул он официантке, хотя та принимала заказ у соседнего столика.
Только теперь он снял полотняную защитного цвета шапочку, вроде тех, что носили в деревнях в прошлом веке, но эта была из армейской экипировки неизвестно какого рода войск. Открылись буйные, будто слипшиеся темные кудри.
Камилл поглядел на него с некоторым недоверием, какое он питал ко всем, кто слегка картавил. У Тайнцера были живые, какие-то шныряющие выпуклые глаза и большие руки с короткими ногтями; то ли он сегодня утром не брился, то ли синеватое жнивье на его физиономии вырастало слишком быстро. И без особого грима он вполне подошел бы на роль этакого грубоватого страхового агента, с которым заключают договора исключительно из страха перед ним, подумал Камилл.
— Вы случайно не сын того господина, что в пятом классе гимназии нас мучил стенографией? — подозрительно спросил Тайцнер Камилла.
— Того звали Героут, — отозвался Камилл.
— К счастью, я эту стенографию так и не одолел, — самодовольно засмеялся Тайцнер. — Только и запомнил, что «в» и «ва», да стенографический знак «вино», — толстым указательным пальцем начертал он в воздухе какие-то завитушки. — А у меня сигареты кончились, — хлопнул он Валиша по плечу. Тот молча предложил пачку. — Не бойтесь, времени у меня немного, — посмотрев на часы, как бы извинился за свое вторжение Тайцнер.
— Простите, вы — Радек Тайцнер? — спросил Крчма, Верзила кивнул. — У вас недавно вышла книжка...
— Вторая!—Тайцнер раскрыл рот в широкой улыбке, «р» словно переливалось в его горле. — Повесть. А первая — рассказы. Читали что-нибудь? — Он с удовольствием отпил вина.
— Пока нет, — без тени смущения ответил Крчма. — Но ваша шапочка меня заинтриговала: теперь думаю этот пробел восполнить.
— Рекомендую. Только не берите в библиотеке — это мне ничего не даст. А купите — получу пятнадцать крон и закажу лишнюю рюмочку, — громко пошутил Тайцнер. Камиллу показалось, что Валиш немного стыдится его. Самому же ему этот балагур, как ни странно, становился симпатичным.
Крчма оглядел зал; табачный дым заметно сгустился.
— Сдается мне, твое заведение скоро переплюнет старую славную забегаловку Тумовку, — наклонился он к Камиллу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16