Горы пошли ходуном, загудел лес, завихрило в кустах, и голова кама Кара Кыната с глу-< хим шелестом подкатилась к Эр Чадаку, уставилась на него залитыми кровью глазами.
— Отдай самое дорогое! — закричала голова и вмиг очутилась на груди Эр Чадака.
— Сейчас я все дам! — взорвался Эрдак. Вскочил, отбрасывая ее от себя и вытаскивая меч.— Все сейчас получишь, все! Досаждать мне вздумала? Враждовать со мной? Понимаешь ты, против кого идешь? Мертвая голова, ничтожная голова! Хватит мне на тебя смотреть, хватит мне с тобой разговаривать!
На крик Эр Чадака прибежала стража. Волосы у всех встали дыбом...
Голову Кара Кыната тридцатью тремя мечами разнесли на тридцать три кусочка, но они сразу срослись? пронзили тридцатью тремя копьями, но тридцать три раны тут же затянулись. Сжигали в костре — голова не горит, закопали в глубокую яму — голова из нее поднимается.
— Отдай мое самое дорогое, отдай! — твердит голова. Все войско окружило ее, но голова не боится, повторяет одно и то же:
— Отдай самое дорогое, отдай!
Задергались губы у старого тысячника Карохэма.
— К несчастью это, к поражению, — пробормотал он.— Гибель нашу она предрекает, гибель...
Не договорил он — сверкнул стальным отблеском меч Эр Чадака: не пожалел Эр Чадак своего друга, тридцать лет стремя в стремя ходившего с ним в походы.
Огон вырвался у юного коновода Дзебэ.
— О, нет, нет, нет...— только и прошептал он. И опять блеснул меч Эр Чадака...
Над южной стороной Алтая парит, трепещет, отсвечивая багровым, ущербная луна, похожая на окровавленный кривой меч. Знаменитый батыр Эр Чадак стоит перед головой великого кама Кара Кыната, умоляет его, упрашивает.
— Хватит тебе преследовать меня, хватит! — говорит Эр Чадак.— Ну сколько можно? Богатство твое я возвратил сразу. Чего еще ты требуешь? Все у меня возьми, все!
Раскрываются губы у кама, и Эр Чадак торопится сказать.
— Да теперь и брать-то у меня нечего,— говорит он,— Половину своего войска потерял я вчера, когда попал в засаду, лежат мои лучшие всадники под обвалом, обрушенным вашими воинами! Оставшиеся в живых испугались и убежали, не слушая меня. Все ты взял у меня, все!
Раскрывает губы кам, торопится Эр Чадак.
— Может, моя жизнь тебе нужна? С радостью отдам. С радостью! Только оставь меня в покое. Душой прошу... Ну что тебе еще, чего?
Умолк Эр Чадак.
— Отдай мое самое дорогое, отдай! — гремит голова.— Пока не вернешь — не отстану, пока не получу — не будет тебе покоя!
Не лежит голова на месте, кружит у костра, вертится, рот кама в пене.
— Э-э, люди,— проговорил тут старый воин, который возил доспехи Эр Чадака.—А не из-за жены ли своей изводит нас этот самый Кара Кынат? — Все враз к нему повернулись.— Я ведь вожу ее, беззубую, с собой, она мне чай варит... — продолжал старый воин. — Сам-то совсем старый стал. Слепну я, люди, слепну...— Обернулся он и показал: — Во-он она вроде на моей второй лошади.
Охнул Эр Чадак, до крови прокусил себе губы; задохнулся от ярости.
— Кляча ты старая!—закричал. — Пропастина! На куски тебя разрублю, отдам собакам! Веди сюда старуху. Глаз тебе выколю, подниму на пике!
Вот пришла жена знаменитого кама Кара Кыната. Не пришла — прихромала, иссохшая до самых костей, сгорбленная старушка с ввалившимися морщинистыми щеками. На лбу сажа от казана.
— Эй! Уходи отсюда, уходи! — Обеими руками стал отмахиваться от нее Эр Чадак.— Чтоб тобой и не пахло! О-ий! Что с тобой сделать, что? Убить тебя — мало! Вон! Вон!
Постояла перед ним старушка, поглаживая свои косы, тонкие, как мышиные хвосты. Молвила тихо, открывая беззубый рот:
— Этот старик, который возит вашу кольчугу... Не надо на него сердиться... Он, оказывается, такой хороший человек. И ведь одинокий он...
— Что еще такое? — удивился Эр Чадак. Молвила старушка:
— Это вы страдаете, выходит, от того, что Кара Кынат вас преследует? Эх, сказали бы мне об этом раньше. Да я бы только один раз молвил ему! «Цыц!..»
— Что такое, что? — воскликнул Эр Чадак, Молвила старушка:
— А можно... Если... Э-э... Кому ж теперь я буду чай варить... Можно мне...
— Можно! Все можно. Все тебе разрешаю! Что хочешь, то и делай! Иди на все четыре стороны! Чай хоть самому черту вари! Лишь бы отстала от меня эта голова!
Выкрикнул это Эр Чадак, не дослушав, и зашагал прочь от костра, бормоча:
«Хоть до дому спокойно доехать... Теперь разве долго жить мне под солнцем? Как вернусь, знаю, что меня ждет...» старушка пошла, прихрамывая, к голове кама. - - Э-э, думаете, Кара Кынат пересилит мою юбку? И, сняв свою грязную, с ободранным подолом верхнюю юбку, обернула ею голову священного кама. И понесла ее в кусты.
— Ты, Кара Кынат, больше не преследуй Эр Чада-ка, — сказала. — Ай, ай! Нельзя! Ишь какой... Пусть глаза твои отвернутся от меня, пусть затылок твой оборотится ко мне. Вот так-то...
Опустила голову кама на землю.
— А ко мне,— сказала,— ко мне у тебя теперь дела нету... Нету, отец моих детей. Пожили мы, дети выросли... Чего ты еще хочешь?..
Выпрямилась, насколько смогла.
— А я...— сказала.— Старика я тут одного увидела... Хороший он человек. Сердечный, мягкий. Как ты... Буду чай ему варить. Тебя же нет, о ком теперь мне заботиться...
Эр Чадак, сгорбленный, с поникшей головой, медленно едет среди холмов. С ним уцелевшая стража, человек тридцать, не больше. Иногда обернется Эр Чадак — позади всего, раскрыв беззубый рот, о чем-то думает в седле жена кама Кара Кыната.
— О господи, женщина!..— шепчет Эр Чадак.
Торопиться некуда, впереди золоченая коновязь...
Над Алтаем луна, хоть узкая, как краешек уха, но чистая. Небо ясное, без дымного марева, гладкое, льдистое.

СТАРАЯ ПИАЛА
— Ой, не напрашивайся, парень! Отстань! Погляди, что ты против меня? Мяч детский, мяч, парень...
— Заткнись! А это видел? Двину — к утру не очухаешься! Сиди, знай. Сиди!
— Ой, люди, смотрите! Что они сцепились! И впрямь подерутся!
— Эй, вы же на свадьбе! На людях! Не стыдно вам!
— Детки, успокойтесь. Перестаньте, пожалуйста.
— Хэ, не подерутся! Языки только чешут, как бабы!
Вышли бы на улицу, там ясно станет, чей кулак тяжелей. Э-эх!
— Выйдем?! Посмотрим, кто кого?
— Посмотрим!
— Давай! Выходи!
— А еще другом считался...
Бежит Шалда по деревне, бухает кирзовыми сапожищами, через прясла перемахивает. Хрипло дышит Шалда, глаза налились кровью. Солнце давно село, в деревне — ни огонька. Из лощин холодный туман ползет. И у Шалды в глазах — ночь.
— Куда же он подевался? Все равно найду! Стой! Это что? Ага! Дом Солодея... Где же избушка этого Корго? Где-то тут. Недалеко, значит,— бормочет Шалда.— Ах, собака... Я тебе двину... Ишь ты... Нет, ты Шал-ду лучше не тронь! Не дразни!..
Летит Шалда по деревне. Как олень загнанный, дышит, на жерди сослепу натыкается.
— Давно у меня руки чешутся. Давно... Ну, теперь все, хватит! Так дам, так... света белого не увидишь! Все ему с рук сходит! Весной кто пахал? Кто? Два дня один ишачил, он — отгуливал... Техуход — тоже Шалда! Ждет, когда я начну, сам рук не приложит... Нет уж! Довел он меня! Хватит! Стоп! Вот их изба! Э-эх, хоть бы прясло ладом поставил. Всего три жерди... Тьфу! Тракторист называется... И в поленнице — два полена! Эй, Корго! Что прячешься? Выхо-оди!
Кинулся к избушке Шалда. Дверь-то — тьфу! — из посеревших ветхих дощечек, щели в палец. Как только люди живут! На месте ручки — ремешок прибит. Шалда рванул за ремешок, в три погибели согнулся, в избушку полез. Встал во весь рост, по сторонам — зырк, зырк.
— Корго!
В низкой комнатке — никого. Пусто. В углу деревянная кровать скрипнула. Шалда кулаки сжал.
— Что? Кто это Корго спрашивает?
— Я! Где Корго?..
— Нет его. Не пришел еще. Да кто это там? Старенькая худая женщина поднялась на локте, головой водит, вглядывается.
— Э-з, да это ты, Шалда? Зачем тебе Корго среди ночи понадобился?
— Нужен! Где—спрашиваю?
— Откуда мне знать, где он? Да и где ему, холостяку, быть, как не на игрищах? Свадьба в деревне, вот и гуляет. Л ил по, не пошел, Шалда?
Старушка, охая, спустила ноги, поднялась с кровати. Баранью шубейку с торчащими клоками, которой накрывалась, на плечи накинула. Шалда дрожит весь, кулаки дергаются. Уставился в спину, видит: две жиденькие седые косички поверх тулупа торчат. Смотрит и не может сообразить, о чем дальше хотел спросить.
— Ох-хо-хо, — зевает мать Корго.— Скажи, Шалда, как здоровье матери?
— Здорова!
— Чаю хочешь, Шалда? Садись, выпей, сынок!
— Нет. Корго где, говорю?
— Да зачем он тебе?
— Нужен,— скрипнул зубами Шалда.— Вот так нужен!
Мать Корго вгляделась в него, покачала головой. Пошла к шкапчику с посудой, достала две пиалы, на колченогий столик поставила.
— Сядь, Шалда. Давно ты у нас не был. Очень давно. Я уж забыла, когда ты заходил. А от чашки чая не отказываются. Нехорошо. Не по обычаю это.
Мать Корго плеснула из казанка, протянула ему пиалу. Шалда взял. Присел к столику. Пиала трясется в руках, на пальцы кипяток брызжет, но Шалда ничего не чувствует. Перед ним — печурка жестяная на кривых низких ножках. Сквозь дырочки уголек тлеет, багровым светом золотится, словно степной яркий цветок. У Шалды коленки вздрагивают, подмывает печурку ногой пнуть.
— Ребятки-то твои как, Шалда?
— Здоровы!..
— Дай бог... Что у человека дороже детей? Я слышала, у тебя два сыпка растут? Или девочки, Шалда?
— Что? Кто два? Ах, да... сыновья, сыновья.
Шалда не заметил, как пиалу к губам поднес. Глотнул. Однако пить хочется, рот совсем пересох. Шалда одним духом опустошил пиалу, повертел ее в руках. Старенькая пиала... И не скажешь, что фарфор. От густого темного завара вся в разводах. Моет она, что ли, ее плохо? Шалда метнул на старушку взгляд. Еще, что ли, выпить? Со стуком поставил пиалу на стол, толкнул пальцем:
— А ну, плесните еще!
— Хорош чаек, не правда ли, Шалда? Пей, пей еще.
Чайник полон. Всем хватит. И Корго придет, и ему хватит.
Шалда зубы стиснул, скрипнул. Ноздри раздул. Ладно, чаю он еще выпьет. Жалко, что ли? И пить хочется, губы пересохли. Еще одну пиалу. Все равно он до Корго доберется! Зачем же пришел? Корго нужен. Еще одну пиалу, вот эту, Знакомая пиала! Где он ее видел? Й щербинка вот... на дне. А-а, у каждой пиалы и трещинок и щербинок наберется. Ах, этот Корго! Нет, он до него доберется. Хватит! Но где же он видел эту пиалу? Где?
— Пей, Шалда, пей. Я люблю хороший чай. Пиала! Где он видел точно такую, со щербинкой?
Когда?
— У нас в доме, правда, и есть только две чашки. Да ничего. Корго придет, я ему в свою налью.
Да! Вспомнил! Это та самая пиала! Именно та. Вот оно что... Щербинку на дне увидел и вспомнил. Когда же это было? Давно. Лет десять, наверное, прошло. Он шишковал в тайге на Карганалу и заплутал. Мешок с продуктами исчез. Лисы, верно, стянули. Дня три одной кислицей и кедровыми орехами питался. Под конец совсем обессилел. На руках полз. И наткнулся на отару матери Корго. Она тогда чабанила. До самой юрты полз и упал, силы оставили. А потом... Жилистые женские руки, пиала с горячим молоком... Насытиться не мог. Пьет, пьет, а как увидит щербинку на дне, опять от голода под ребрами скручивает. Вот и запомнил, оказывается. И эта старушка... Как же ее звать? Эх, забыл. Начисто из головы вышибло. Ну, мать Корго просто... И так ладно...
— А я, Шалда, маленько сдавать стала,— грустно кивает старушка.— Сыргу1, сынок, все болею. Совсем плоха стала. Видно, злой дух поселился у нас в доме. Не выгоним из очага. Кам2-благожелатель трижды приходил к нам. Заклинания шептал, но так и не прогнал. Обещал в полнолуние прийти. Да, видно, судьба уже, Шалда, как думаешь? Время мое пришло... Вчера председатель в контору позвал. Говорит, на работу надо идти. До отставной тебе еще год. До этой, как это русские говорят, пен...пенсии. Вот сижу и все думаю, как же быть? Кажись, и твою мать в конторе видела. Точно, она была. И правда, по годам рановато нам на отдых. А что
1 Сыргу — болезни, болеть.
2 К а м — ворожей, шаман.
сделаешь? Какое время пережили? Войну... Сколько на шлечи нам, женщинам, свалилось? Ушли силы, и здоровье ушло. Матери твоей говорят: мол, хоть немного, |но отработать трудодней надо. Порядок такой. А она разволновалась, сказать что-то силится, а сама за сердце схватилась, с языка слова не идут. Да этак и у любого язык отнимется! А какая работница была! В руках горело... От зари до зари. Только вспомнить... Ах, Шалда, Шалда... Ведь наш колхоз только руками таких, как твоя мать, и поднялся. А к нам старость подкралась. Вот и сидим на печи. Твоя мать курит, Шалда? Может, у нее листовой табак есть? Не знаешь?
— Не знаю,— буркнул Шалда.
Ему от чая легче стало, в голове прояснилось. Шалда сидит, оглядывается. И узнает: кровать деревянная в углу—та самая, что на Карганалу была, и шкапчик посудный с ситцевой шторкой тоже, и ящик под зерно, утыканный сбоку гвоздями. На них Корго шкурки сусликов растягивал. Сушил. Над крохотным оконцем — фотография в рамке. Шалда вгляделся и ахнул: да это он, Шалда, и Корго на снимке. Памятная фотография!
— А я от Эжера пришла. Только легла, засыпать стала, а тут ты забежал. Эжера тоже дома нет. На свадьбе, наверное. А жена его сидит, рукодельничает. Я к ним из-за внучонка хожу. Такой шустрый мальчонка, вертун. Давай, говорит, бабка, попрыгаем. Ты, говорит, высокошепьки прыгай. А то за палец ухватится и тянет: на улицу гулять зовет.
Как же Шалда про фотографию забыл? Прямо в толк не возьмет. Тоже давно было. В Москве, у Казанского вокзала, как сейчас помнит. Идет Шалда по улице— билет уже в кармане — видит: стоит солдат у не-рильцев подземного перехода, толпу ог нечего делать разглядывает. Чемоданчик у его ног. Низкорослый, плотный, лицо и шея будто из красной меди. Что-то очень близкое, знакомое в нем Шалде показалось. Хотел подойти, спросить, не земляк ли — не решился. Бывало, увидит такого, кинется,— уж так односельчанина встретить хотелось,— а как спросит — то казах, а то узбек, башкир или якут окажется. Только не свой, не алтаец.
В это время солдат на него глянул, улыбнулся. Шалда подошел:
— Откуда, друг?
— С Алтая.
— С Алтая?! Не из Горного Алтая?
— Из Горного,— улыбается солдат.
— А из долины какой, уж не из Канской?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33