Меч Эр Чадака поднимается, сверкает на солнце и, опустившись, вспыхивает красным пламенем. Да, люди, не кто-то другой, а вы, вы и есть — люди! И как же это получается, что человек идет против человека, что одному нужна кровь другого? Как, отчего, зачем? Ясным утром, внезапно — враг, страх, смерть! У всех у вас жизнь непроста на этой земле, под этим небом,— почему не быть меж вами только сочувствию и помощи? Разве не братья вы по судьбе?.. Эр Чадак трет меч о башмак с загнутыми кверху носками: гасит красное пламя.
А туловище кама все кружится, вертится веретеном — без головы...
Голова кама все вертится, катится по земле шаром — без туловища...
Бубен все гремит, грохочет — тоже сам, сам...
Колокольцы, колокольчики, звоночки, бубенцы звенят, бренчат, дребезжат — сами, сами...
Всадники, откидываясь назад, хохочут, визжат, кони их ржут, топчут землю.
Но прошло время, за которое вскипел бы чай,— все кружится, грохочет, звенит...
Всадники дивятся, смотрят во все глаза. Молчат.
Наступил полдень — все кружится, грохочет, звенит...
Всадники испуганы, шапки на головах их не держатся, поджилки трясутся, языки заплетаются; и они уезжают, оглядываясь и шепча что-то наверх, к небу.
— Богатства сто забрали? — спрашивает Эр Чадак у телохранителей.
— Да, да.
— Нашлось ли у него золота-серебра?
— У, целый ящик!
— Много ли мехов-соболей?
— О-о, десять вьюков!
Едут дальше. Покачивается Эр Чадак на лохматой гнедой лошадке, покачиваются за ним всадники низкорослые, крепкие, ноги кривые и врозь носками; покачивается у седла меч с золоченой рукоятью в ножнах, увитых медными узорами.
— А жена у него красива? — спрашивает Эр Чадак у телохранителей.
— Нет,— отвечают ему.— Баба у него старуха. Как сам он. И зубов нету...
Позади все грохочет бубен, звенят, бренчат, дребезжат колокольцы, колокольчики, звоночки, бубенцы...
На сером от дыма небе багровая луна, как окровавленный бубей. Звезд не видно. И горы в кровавом пламени и долина полна огней, юрят юрты, горят костры всадников, горят костры пленных, которым нет числа.
Жарко, душно. Эр Чадак сидит у костра на жестком чепраке. Деревянный поднос — тепши — перед ним полный мяса; кожаный тажур перед ним, полный араки. Берет Эр Чадак мяса кусок, да есть не хочется; подержав в руке, кладет обратно. Тянется налить араки в пустую чашу, но нет, и этого пе хочсмся. И сон не идет к нему. Неспокойно на сердце.
Скоро уж настанет день, когда Эр Чадак подъедет к шелковому шатру, раскинутому меж четырех караульных холмов. Вход в шатер украшен вражьими черепами. Откинется узорчатая дверь, и выйдет к нему данный богом Повелитель. Он примет дары Эр Чада-ка... А что подарить? Наткнулись на людей, коюрые хоронили кого-то, и отняли у них из золота сделанного младенца; это подарить. У воина убитого нашли меч такой, каких на свете не больше десятка, Эр Чадак не прочь бы себе его оставить, да ведь все равно донесут болтливые языки; это отдать. Есть пленница шестнадцатилетняя, красивая, как цветок маральего корня; ее отдать... Примет дары его Повелитель и скажет: «Эр Чадак, батыр мой знаменитый, заслуженный! Отныне голова всему моему войску — ты! Хотел поставить другого, так ведь дал он тардушам разбить себя, ну не шайтан ли он после этого... Но всадников много в моих землях. Войско — взнузданная лошадь — твое! Вперед, туда, где небо смыкается с землей! Вперед! Вперед!» И вручит Эр Чадаку булаву и бунчук, а через плечо повяжет алую ленту.
А тот, другой, однолеток и главный соперник Эр Чадака, коли и вправду тардуши приторочили к седлу его голову, так ему и надо! Черт хитрый, все подтрунивал над Эр Чадаком да льстил Повелителю. Но больше уж никого нет, кто бы мог превзойти Эр Чадака. Никого нет, кто бы сорок четыре года провел в походах, год за годом сражался, ведя за собой всадников!.. Где не побывал Эр Чадак? Чего не видел? Что с ним не случалось? Кого он не разбивал? Кого не пленял? Вырезал и китайцев, черноголовых, без кровинки в лицах, с птичьими голосами; брал и крепости русских, пятнистолицых, с волосами цвета засохшего бурьяна; какие-то голые на слонах бежали от него, и спнещекие, большеглазые валялись у копыт его лошадей. Горы трупов оставались после него, кровь, словно река, лилась — что это за народы? кто они? в каких землях? на западе ли это или на востоке? — выжженные, вырезанные, плененные... Вот на пути плещется большая река или волнуется море. Думаешь: ну, наконец-то, здесь, видно, и край земли! Нет, переедешь — там еще... Да ведь и сам он был из плененного рода! Так что же? И не один он в его войске, многие. И не забывал об этом; как и язык свой. Да потому-то он и понимал, что говорили здешние люди... Вот и еще пошли земли, еще народы! Если рать впереди малая, брал силой. А если большая? Перед самой битвой Эр Чадак будто бы пугался и бежал. Оставлял тысячами овец и бычков, пленников — рабов. Примчится наутро — враги, как и думал, разбежались по степи, собирая овец и бычков, да еще дерутся меж собою, каждому хочется загрести побольше. И вот выдается работка дня на два «собирать» их самих... Одних просил, чтобы только пропустили, других уверял, что он гость, третьих науськивал на четвертых; а потом всех — мечом. Уходя на север, бодал с юга, повернув на запад, возвращался с востока... А войско — вправду взнузданная лошадь, туда тяни поводья, сюда, тряси, поторапливай — послушно. Ну-ка попробуй не послушайся! Если один заупрямился — у десятерых летят головы, если десять струсили, то у сотни... Никому нет пощады! Вперед на утренние страны, вперед на вечерние! Вперед! Вперед!.. И вот так сорок четыре года. Под головой — седло, под спиной — потник, одеялом — чепрак...
Еще посидел он у костра и решил прилечь. Почему бы не прийти сну? Этот поход просто отдых: Алтай чуть не весь пленен, а войско у Эр Чадака почти целое. Выходит, прав он был, когда говорил своему Повелителю: есть тут чем поживиться.
Под голову — седло, иод спину — потник; и сои уже близко, близко.
Вдруг будто бы послышалось Эр Чадаку, будто почудилось, что загрохотал бубен. Бум-трам-бум! Трах-ра-рах! Если это вправду бубен... Но только не на земле. Или под землею или на самом небе.
Нет, нет, думает, заворочавшись, Эр Чадак, все же опасная земля этот Алтай. Он знает, он здесь третий раз. В первый был он здесь восемнадцатилетним. Их разбили в долине Капа, Эр Чадак спасся, спрятавшись среди трупов... И возвратилось тогда к шелковому шатру меж караульных холмов всего сто человек. Вышел тогда к ним Повелитель, отец нынешнего Повелителя, и, не говоря ни слова, подвел начальника их войска к золоченой коновязи; и вынул меч из ножен, и взмахнул им...
Все еще прислушивается Эр Чадак, глаза его открыты.
И ведь до сих пор вспоминают тот позор соперники Эр Чадака, чтобы обходить его при дележе власти! Только из-за этого стоит выжечь весь Алтай, вырезать весь народ. Пусть остается только пепел, пусть носятся здесь только души мертвых!..
Молчит все. Лежит Эр Чадак, ждет сна.
Но вроде зашуршало что-то в темных кустах... И стихло. Заяц, решил Эр Чадак. Или другой какой-то зверек... Но зашуршало снова, а потом то, что шуршало, подкатипось прямо к Эр Чадаку и остановилось. Эр Чадак приподнялся посмотреть, что это такое. Оказалось, голова человека.
— Это кто же подкатил мне с горы голову? — рассердился Эр Чадак.— Кто это захотел со мной поиграть? — Эр Чадак вс1ал.-~ Похоже, напрашивается, чтоб я ему отрезал его собственную! — Он огляделся по сторонам.— Ишь, нашли, с кем шутить...
Не ответил ему никто. Притаился Эр Чадак, вслушиваясь,— тишина кругом, все спят. Тогда вынул он меч из ножен и пошел в темноту.
Долго искал в кустах на склоне, никого не обнаружил.
Обошел караульных; но ничего они ему не смогли сказать.
Вернулся Эр Чадак к костру.
Вернулся и видит: лежит голова все там же. Протер себе глаза, посмотрел, действительно голова, еще потер, посмотрел,— и на этот раз правда. Ущипнул себя за бедро; нет, не спит. Нагнулся Эр Чадак, взял ее в руки, Посмотрел хорошенько, а это голова кама Кара Кыната.
Точно, точно, он: круглое, как бубен, лицо, глаза — узкие прорези да жидкая бороденка, да шапка, разукрашенная перьями совы...
Поднес Эр Чадак голову кама поближе к свету. И увидел: открывает она вспененный рот, и губы вроде бы что-то шепчут, Эр Чадак поднял ее к уху, и послышалось ему: «Самое дорогое взял — отдай».
Эр Чадак забросил голову кама в кусты.
Но тут же она подкатилась к башмакам Эр Чадака, уставилась на него узкими глазами; губы шевелятся, силясь произнесш что-то..
Не выдержал Эр Чадак, вскричал страшно и набросился на голову Кара Кыната.
Что дальше было, он не все помнил... Клал он голову кама на бревно и рассекал мечом надвое, но обе части сразу соединялись, и голова оставалась целой. Бросал ее в костер, но она оттуда выкатывалась. Держал ее в огне, придавив мечом, но даже волосы не скручивались от пламени...
Пришел в себя Эр Чадак только с рассветом. Он сидел на бревне, все бревно было искромсано мечом. А голова Кара Кыната, шурша в кустах, покрывавших склон, катилась к перевалу.
Когда голова, судя по времени, достигла гребня, оттуда донеслось резким криком:
— Самое дорогое взял — отдай! ^ Трижды грохнул бубен: трах-ра-рах!
Дзинь, дзинь, дзинь,— прозвенели, пробренчали колокольцы, колокольчики, звоночки, бубенцы.
И стало тихо.
Эр Чадак мешком повалился на землю. Попытался встать и не смог, йоги его не слушались. Весь он дрожал так, словно кто-то тряс его.
Бывало, Эр Чадак по всех боевых доспехах по три дня и три ночи рубился с врагами!
А сейчас припал к бревну, согнувшись, будто стебель, опаленный инеем.
— Эй! — крикнул он хрипло.— Что там мы забрали у этого кама? Отвезите все назад. Чтобы даже ниточки его тут не осталось. Жадюга он, видно... Не дает мне покоя... Все, все ему отдайте, все!
На Алтай глядит сверху чуть ущербленная луна в красных отсветах, будто лицо Кара Кыната в крови. Горят горы. Порой с треском вспыхивает огонь по всей тайге; тогда пламя достает языками до неба, слдаывает с него звезды, ночь превращается в день. Всюду, во всем — запах дыма.
Эр Чадак, как обычно, сидит у костра на жестком чепраке. Тепши перед ним полон мяса, тажур — араки. Но не притрагивается Эр Чадак к еде, не тянется его рука наполнить пустую чашу. В мыслях темно, в глазах — голова кама, в ушах — его голос...
Торопливые шаги приближаются к нему, бежит караульный:
— Эр Чадак, просят вас там!
— Кто просит?
— Да не знаю... Говорит, что вызывает вас на по* единок. Видать, надоел человеку белый свет...
Ну что ж! Эр Чадак поднялся, выслушав караульного. Велел привести лошадь.
Сколько раз вызывали его на поединки! И всегда он выходил победителем. А какие были батыры! Вот был Иван от русских, его метка на плече так с тех пор и напоминает о нем перед непогодой. Сильный был батыр, но под конец сделал ошибку: разъярясь, наскочил со всего маху, чтоб сбить Эр Чадака, да не увидел пику, ловко им подставленную... Или батыр из Бухары, Ибра! им... Ьще был крепок Цянь Лун, долго выдерживал Эр Чадака...
По тут, наверное, какой-нибудь мальчишка, сопляк. Погибли его родители или пленены, вот он, ослепнув от горя, и лезет на смерть. Л жаль...
Да, если вызывают, Эр Чадак не вправе отказывать.
Надел он кольчугу, заменил меч, затупленный прошлой ночью о бревно. Взял лук, колчан со стрелами.
Выехав на перевал, увидел Эр Чадак: стоит у другого края поляны кто-то в овчинной шубе. В годах человек. Во рту трубка.
— Как тебя зовут? — спросил Эр Чадак.— Кто ты такой?
— Из рода тслесов я,— отвечает человек, вынув изо рта трубку.— Черный Чепрак, сын Белого Потника.
— А где же ты был днем? Не в твоей ли юрте мы ели барана? Что-то я тебя не видел, а?
— Да я вчера выпил араки и только к этой ночи очухался,— рассказывает челбвек.— Проснулся, лежу под корытом. Жена, значит, меня укрыла, спрятала. А иначе твои всадники бы меня...
— Уж наверняка!
Убрал человек трубку в кисет.
— Ну, так что,— говорит,— заруби отметины на той лиственнице, что рядом с тобой.
Эр Чадак при свете луны и огня сделал на лиственнице отметину — мишень величиной с ладонь. И не успел он повернуться, чтобы отойти подальше, как возле уха просвистела стрела. Воткнулась в самую середину зарубки. И с такой силой, что на вершок вошла в дерево.
Вздрогнул Эр Чадак невольно. Понял, что за стрелок вышел прошв него. Вздрогнул и сник. Вот тебе и смерть, вот где она тебя нашла.
— Эй, Черный Чепрак! — закричал он, сам того не заметив.— Что тебе нужно? — спросил, с трудом скрывая испуг.
— Да что мне нужно...— отвечает человек.— Отпусти мою жену. Зовут ее смолоду — Тонкий Кувшин. Да еще дай ей чаю на одну заварку, да щепотку соли. Вот и все.
— Все ли?
Человек'достал трубку и принялся ее раскуривать.
— Три косяка лошадей ты у меня увел... это не беда. Голова моя на плечах, а остальное приложится...
Велел Эр Чадак, чтобы отдали этому человеку его жену. И вернулся к своему костру. Сел опять, стал смотреть на огонь.
«Вот дурной,— думал Эр Чадак, переводя дух.— Попросил бы золота, серебра. А то жену... Да была бы она хоть молодая. Любую вон выбирай...» А сколько у него самого жен, Эр Чадак и не помнил. Вернешься из похода — полный шатер Глядишь, а некоторых уже и позабыл, как зовут...
Трах-ра-рах! — не то послышалось, не то вспомнилось ему. Снова вздрогнул Эр Чадак.
— Эх, ну что же я так, что же, что же? — зашептал он себе.— Войско видело. Все видели... Струсил, старый черт... Надо было сразиться с этим человеком! Биться до конца! Лучше бы смерть. Позор, позор...
— Эх, если бы не тот кам! — закачал он своей маленькой сухой головой.— И зачем я с ним связывался? Все равно пришлось все вернуть... Ну да что уж теперь... Зато не будет меня преследовать... Отвяжется наконец, отстанет, даст хоть передохнуть... Эх, надо уходить из этого Алтая,— задергал он себя за седую косу.— Нет, нет, уходить, и поскорее. Иначе худо будет, сердцем чую... Вырезать пленных стариков и детей, они обузой станут в пути... Торопиться надо, торопиться!
Тут на горы загрохотал бубен, зазвенели, забрякали, затрещали колокольцы, колокольчики, звоночки, бубенцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33