Сулук набрал из поленницы дров, вошел в избу.
— И даже воды в доме нет! — сердилась мать, гремя пустым рукомойником. — Некому кроме меня воды принести! Да это что же за люди-то за такие вокруг меня? Руки вонючие, глядеть тошно, провались она, такая работа! Хотя бы уж сена да комбикормов в достатке давали. Сакманов опять же не хватает. И тепляк совсем тесный стал. Куда я завтрашних ягнят дену? В избу их, что ли, тащить?
Ну, началось... Лучше ей не перечить, а то распалится и не скоро остановится.
Отец виновато повесил голову, молчит.
Сулук торопливо принес воды из фляги, налил в рукомойник и полез на нары, даже плащ брезентовый не снял. Зажал уши ладонями. Сколько можно все об одном и том же: овечки, корма, ягнята... Ничто другое его родителей не интересует. И почему-то ему сегодня ничего не хочется делать. Даже почитать нет желания.
— Эй, Сулук, никогда не ложись спать на закате! -— крикнула мать, вытирая чашки. — Голова заболит. Разве не знаешь? Да и рано еще укладываться.
Сулук не шевельнулся, лежал, глядя в потолок невидящими глазами. Одно и то же... Изо дня в день... Мать внимательно на него посмотрела.
— Что это я сегодня злая такая? — вздохнула она. — Ладно, отдохни, вам же с отцом всю ночь у овец дежурить. Э-э, дитя мое. — Она подошла к сыну, стянула с него сапоги, укрыла его шубой.— Сыночек мой, уулым. Ягненочек мой...— Обернулась к отцу.—Завтра зарежь того валуха для нашего сыночка. Пусть свежих почек поест.
— Надо, мать, надо, — отозвался отец.
Мать с отцом попили чаю, взяли ведра, пошли доить. Подоят, станут поить ягнят и вернутся поздно. Сулук и сам бы подоил тех коров, ничего бы с ним не сталось, но сегодня все у него валилось из рук.
И он знал, отчего это. Сердцем чувствовал: Чейнеша виновата, никто больше. И зачем она пришла сакманить именно в его отару? Мало в колхозе других отар!
Чейнеша — девушка уже взрослая, двадцать два года. В институт поступить не смогла. Всю Среднюю Азию объехала, на фабриках работала. Не прижилась в чужих краях, вернулась домой. Замуж ей пора. Может, взять да предложить? Дескать, выходи за меня. А если откажет? Жаль, если ошажет. Хорошая девушка, работящая и сильная. А то некоторые парни берут себе в жены замухрышек, да и маются с ними всю жизнь. Брать надо непременно крупную, как Чейпеша, чтоб наравне с мужем ломила и чтоб рожала крупных ребятишек.
«Хорошо бы Чейнещу взягь, да кто я для нее? Простой помощник чабана. Перед Чейнешей парни вьются помоложе, посимпатичнее и культурнее, Мне вон побриться даже некогда, да и зачем? Овцам все равно. А одет во что? Сплошной брезент да кирза. Ой, что это я на себя? Не отсевок еще. И рост есть, и сила в плечах. Вот надену свой светлый костюм за двести рублей да пройдусь по селу. Только когда время выберу? Разве после окота?»
Однажды он уже «прошелся». Опустился в село и зашел к Димаиу. Как к нему не зайти? С первого по десятый класс за одной партой сидели, в одном танковом батальоне служили. Обрадовался Диман другу. Долго они тогда сидели, товарищей вспоминали, о чем только не переговорили. А вечером Сулук пошел в клуб. Один, Ди-ману идти туда не с руки: все-таки семейный человек, трое ребятишек. Пришел Сулук, а в клубе молодежи полно, танцуют, веселятся. Обидно стало Сулуку: он сам-то раз в год только может в клуб выбраться, а эти, видать, не изработались. Ну и сказал им, что про них думает.
«Как вам не стыдно? Взрослый человек, возьмите себя в руки», — стали сю урезонивать.
Сулук и взорвался:
— Сопляки, бездельники! Раз в год в клуб выберешься, и то все рот затыкают, лезут с советами! А на чьи деньги он построен? Чьим потом, чьими мозолями?!
Парни стали успокаивать его, оттесняя при этом к выходу. Все-таки выставили за дверь. Поскакал к себе на стоянку Сулук среди ночи. Да, нескладно все получилось... Разговоры пойдут. Какая девушка теперь на него посмотрит? Стыд, и только... А от стыда одно лекарство — время и работа. А что горевать? Работа есть, горы есть, овечки есть, и сам он — молодой и здоровый. И начал Сулук управляться. Сделав одно, принимался за другое, за третье. Начал между делом и дрова загогавливать, ставить «кубы» для школы и для того же клуба, откуда его выдвинули. Благо, делянка для дров недалеко, а бензопила «Дружба» у него совсем новая. Заготовка дров, кстати говоря, работа денежная, а деньги Сулуку нужны. Его родителям за многолетний труд обещали продать автомобиль, а Сулуку очень хочется, чтоб была в его семье машина. Часто представлял себе Сулук, как катит он на машине по улице. Пускай поглядит на него тогда Чейнеша, какой он завидный жених. Живет Сулук пока что в родительском доме, но выстроит и свой, так что деньги надо загодя копить. А помогать младшим? Два братишки учатся в Барнауле и Новосибирске, три сестры — пока еще школьницы. И Сулук, старший, должен их поддерживать. Одна сестра год назад вышла замуж, сидит теперь с ребенком в доме мужа. Если бы Карагыс была здесь, помогала бы матери убирать в доме и готовить еду, а ю сейчас и посуду вымыть некому. Правда, теперь в семье зять есть. Он работает трактористом на К-700, так что о подвозке дров и сена можно не беспокоиться.
Об одном жалеет Сулук: в институт он не поступил. Мать с отцом уговаривали: учись, сынок, да разве он их слушал?! Хорохорился на уроках- дескать, зачем мне, дорогая Тамара Мендсшевиа, Онегин и Татьяна? Поставьте мне «трояк», и вам будет спокойно, и мне хорошо. Проживу и без них. Закончу школу — сразу в чабаны. Как и мои предки. Заодно и ваших личных овечек смогу попасти. И перед математиком Чындалай Чарбыкчинови-чем не терялся: ни к чему мне, мол, ваши тангенсы-котангенсы. Мне лишь бы «трояк». После школы сяду на трактор — вот и вся математика.
Однако после армии он призадумался. Не только в институт, в университет захотелось. О геологии стал мечтать. Геолог — как высоко и необыкновенно звучит! За плечами — рюкзак, в руке — молоток, и пошел на все четыре стороны. Ищи, разведывай, где золото, где железо, где уголь. Да-а, учился бы в школе как следует, и поступил бы в университет, и геологом был бы. Мать и то нет-нет да вздохнет: «Не слушал нас, сынок, не учился ладом, а то ходил бы сейчас, как зоотехник или ветеринар, в костюме и галстучке. Чистенький, сытенький и ручки в карманах».
— Ладно, — сердито отмахнулся Сулук, — кому-то надо и овец пасти. Не всем ветеринарами быть.
Утром взошло солнце, ясное, как и вчера. Вдали знакомо поблескивали вершины, лес под ними был черен и гол. Только в молодом подлеске, что за речкою, будто кто побрызгал зеленью. Оглушительно звенели жаворонки.
Сулук гнал отару по лысой горе, по солнцепеку, радуясь утру и молодой зелени. Пряно пахло землей, взбитой тысячами копыт.
«Хорошо-то как, — думал Сулук. — И в прошлом году здесь так же было. И в нынешнем. И в будущем все это повторится. Разве могут надоесть горы? Разве может надоесть жизнь?»
Из-за холма показался грузовик с сакманщиками. В кузове среди серых телогреек так отчетливо заалел красный платок Чейнеши. Она... Снова едет сюда.
Сулук вдруг резко поднялся на стременах и огрел камчою Гнедка.
Конь не понял хозяина: с чего это он так взбеленился? Заартачился было от обиды, но учуял, как ожил, встрепенулся седок. Гнедко тоже взбодрился и, поднявшись на дыбы, вдруг понесся навстречу выползающему на склон грузовику. Жизнь вкусна, как первая зелень, горяча, как бег, желанна, как коновязь, — чувствовалось в полете коня.
«Нет, нет, дни не похожи один на другой. И солнце сегодня другое, новое, и горы новые, и сам я — новый, не похожий на вчерашнего. Сколько гляжу вокруг — не могу наглядеться. И эта жизнь — сколько живу — все мало и мало...»

КАЙЧИ
— ...на Алтае поднялась к луне и солнцу большая гора. Шестьдесят шесть сторон ее поросли тайгой густой, как шерсть осеннего валуха. И пролилось у горы сверкающее бело-синее озеро, вода в нем текла и не текла — плескалась тихо... И снежный пик почитая родным отцом, и беломолочную водь признавая матушкой, под кедром с шестьюдесятью ветвями-корнями, у родника животворного, в шестигранной юрте жил старик Кокшин. Голова его была белей лебедя, а зубы желтей сосновой коры. Не было у него сына-посоха, не было дочери, которую он подарил бы людям и увеличил свою родню... Ездил Кокшин на сине-буром старом коне... — звучал ровный глуховатый голос Кайчи.
В селении ее все так и звали — Кайчи, что значит сказительница, а имя, выбранное родителями, мало кто знал, да и не было в нем нужды.
Она вела, расплетала тропы сказания, и выпуклые незрячие глаза ее уже расширились, раскрылись, обратились вверх, к дымоходу, к звездам, проскальзывающим в теплом воздухе. Кажется, глаза ее вправду видя видят они ту сказочную землю, белые воды, могучие леса. Она сидит здесь, а душа ее улетела в волшебные края сказания.
Волосы Кайчи, коротко остриженные, хотя она была незамужней, разметались от воодушевления. Голос, взбудораженный воображением, чувствами, слегка подрагивает. Руки свои, словно показывая просторную свободу сказочных земель, держит она на весу...
— ...сыну единственному, обретенному в старости, дайте самое лучшее имя! Так сказал старый воин, радостно вскочил и, глядя на младенца, возгласил: это кровь моего сердца, это свет моих глаз! Отныне каменный очаг мой не разрушится, угли его не остынут, неподрубленный корень мой не высохнет, род мой на Алтае продолжится!..
Слитные слова Кайчи звучат, текут свободно, будто звенит-говорит речка па перекате — ровно и неумолчно, и слышится в этих словах что-то и величественное, и сокровенное.
А мы — ребятишки — слушаем во все уши, смотрим во все глаза, не пропускаем ни слова, вдыхаем, впитываем сказанное, мы уже вместе с Кайчи в том мире, где песнь кукушки вечно звучит, где листья деревьев вечно зеленеют...
— Одно полено гореть не будет, один человек род не продолжит. — Так сказал молодой батыр и стал собираться в дальнюю дорогу. Натянул он сапоги с чугунными подошвами, надел шубу на горностаевом меху, бронзовый шлем засиял на его голове узорами золотыми. Широким поясом опоясался молодой батыр, зеленоватый стальной меч укрепил на поясе, черное, закаленное в огне копье укрепил за спиною, взял лук богатырский со ста зарубками и колчан, полный крылатых стрел. Потряс он уздою узорною, и, точно свет, возник перед ним верный копь ..
Сказание продолжается, ширится, разгорается как заря над тайгой, уносит наши ребячьи души в чудесный богатырский мир, светом великим зовет каждого: борись и победи зло, всегда утверждай правду, будь справедливым, будь крепок духом и высок помыслом.
Никто не шелохнется, не шмыгнет носом. Мы позабыли — кто мы, где мы, сыты или голодны, согреты или сжаты холодом, здоровы или больны, радостны или несчастны... А всего-то какой-нибудь час назад мы были совсем другими. В темноте вечерней крались мы к аилу1 старика Дьорпона, вглядывались зорко, прислушивались сторожко, — так крадется собака к сидящему суслику. Одно слово — воры. Да, да — воры!
Но если поразмыслить — так ли это? Нам надо послушать Кайчи, нельзя, чтобы в этот вечер не зазвучали слова сказания, нам необходимо вновь увидеть батыров, чтобы сердце замерло от восторга, чтобы встали волосы дыбом от страха, чтобы согрелась душа от прекрасных, высоких слов... Но в дырявом аиле морозной ночью не высидеть и полчаса. Нужны дрова. А где их взять, где найти эти проклятые, эти спасительные дрова! Но надо найти, надо взять — хотя бы из-под носа Эрлик-бия — властелина подземного царства!
Все до щепки подобрала зима, и в этот вечер нашими дровами могут стать только базыру — жерди, которыми придавлены пласты лиственничной коры к аилам, чтобы не свернуло ветром. Только базыру — больше брать нечего и найти негде
Суровые военные годы, трудные послевоенные... Село наше стояло далеко от леса, на себе не больно-то натаскаешь, а лошади... Надо ли говорить, какие были лошади в колхозе и как они израбатывались! Правильно говорится: «Хорошо, когда дрова и вода — близко, а родня — далеко»...
Матери наши косят или снопы вяжут дотемна, а поздним вечером возвращаются в село, несут на спинах сухие разлапистые лиственничные сучья. Бредут они одна за другою, в сумраке похожие на огромные взлохмаченные пятна, бредут, качаясь от тяжести, не в силах вымолвить слова. Не одна надсадилась, износилась в молодые годы, постарела телом и душою из-за тех проклятых, но спасительных дров.
Зимой председатель отряжал обычно старика Дьорпона для подвозки дров. Но надолго ли хватит бревнышка, соразмерного с силами старика п худой лошаденки! Хорошо, если продержишься хотя бы с неделю. А очередь на подвозку длинная, сегодня Дьорпон бросит бревнышко — следующее почти через месяц. И нет большей радости, чем получить у бригадира лошадь на целый день! Я помню: мать моя — и радостная, и расстроенная — бегает от аила к аилу, суматошится, выпрашивает у кого
Аил — островерхая, крыгая корой юрта.
хомут, у кого дугу... Бедность, бедность... У нас нет даже веревки, чтобы приспособить ее как вожжи. Но в конце концов, с миру по нитке — упряжь готова, и мать уезжает по дрова. И нет ее целый день. Вот уже и вечер опустился, я выхожу за поскотину, долго-долго стою, вглядываюсь в темноту, вслушиваюсь — не скрипнут ли сани... Жуткие картины лезут в голову, — вдруг маму придавила лесина, вдруг лошадь шарахнулась и разнесла сани!..
Но вот мать выезжает из темноты—окоченелая, смертельно усталая, голодная, и ее понурая лошадь вся в толстом куржаке. Мать приехала поздно, потому что долго искала сухостойную лиственницу, нашла ее вверху, на склоне, куда ленивому не подняться, подрубила, свалила да еле выволокла на лошади с этакой кручи до саней. Потом долго рубила ствол на сутунки, потом сколько еще мучилась, из последних сил наваливая их в сани, Тяжко ей было, а меня с собой не брала — буду лишним грузом для лошади. Мне же так хотелось поехать за дровами! Я бы сразу стал взрослым. «Дрова привозит, значит — мужик», — сказали бы соседи..,
Я помогаю матери свалить сутунки из саней и втащить в сенки нашей избенки, потом веду лошадь в колхозную конюшню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33