Встанет Черткиш поутру и не может шевельнуть головой: так часто вчера оборачивалась, что «отсохла» шея.
Пока Черткиш доплетется до деревни, на небо высыпят звезды. Ноги так гудят, что нет мочи двигать их по пыльной дороге. Однажды прихватил ее в пути сильный ливень. Черткиш вымокла вся до нитки, промерзла— до костей: с гор дул холодный пронизывающий ветер. Хлюпая по грязи, она совсем выбилась из сил, несколько раз присаживалась отдохнуть, не надеясь уже, что доберется до юрты. Думала, назавтра не встанет, свалится в горячке. К своему удивлению, поднялась как ни в чем не бывало. Весь день, правда, саднило в груди, схватывал сухой, жаркий кашель, но к ночи пропал.
За день очаг прогорит, подернется пеплом. Надо его шурудить, вновь растапливать, а тут — эта проклятая корова! Не идет из стада домой, а лезет пастись в привлекательное для нее болото за речкой. Холодная и голодная, насмерть усталая, а лезь за этой лихоманкой в трясину, хлюпай по вонючей жиже с хворостиной, натыкаясь на стволы и ветки. Две пары кирзовых сапог истрепала Черткиш за одно только лето! Одна из них, правда, была старая, душа в них еле-ел^ держалась, а все равно жалко...
Когда же сгребла Черткиш просохшее на делянке сено, из-за которого перенесла столько мучений, вышло всего-навсего тридцать две копешки. А хватит или нет, чтобы прокормить корову и двух бычков, эго, как говорится, бабушка надвое сказала. Хватит — не хватит, а зимовать нужно, и от простого гадания — копешек у Черткиш не прибавится...
Черткиш тяжело вздохнула и, очнувшись от своих дум, всплеснула руками:
— Что же это ты, старая? Совсем из ума выжила! Нашла время сидеть. Глядишь, опять затемно к дому доберешься. И конюху лошадь надо сдать. Да и тут все дела не доведены...
Черткиш засуетилась, подхватила грабли, брошенные ею у лиственницы, побежала к зароду и принялась подгребать каждую соломинку, каждую травинку. Парни работали споро, но и клоков пооставили — не счесть. Нет уж, ни один хозяин этого не допустит. Продерет и причешет вокруг зарода — что хозяйка дома пол. Вот и Черткиш разошлась, орудует граблями. А мысли все равно вокруг одного вертятся.
Теперь этот зарод нужно к дому перевезти. Дай бог, чтобы не вышло чего по дороге! В прошлом году она намучилась... Поспешила с зародом: земля не успела подмерзнуть, как подогнали трактор тянуть его в деревню. Сани завернули дерн, набившийся снизу, и, как трактор ни ревел, ни шлепал гусеницами, выворачивая комья, — не сдвинулись с места. Привели второй. Соединили, дернули — сани под зародом вывернулись и расползлись, а сено обвалилось на землю. Пришлось возить сепо на лошади. Два дня бедная Черткиш копошилась, две ночи ночевала подле зарода. А как же! Неровен час, набредет на него табун — поминай как звали!..
Нет, разве есть еще на свете работа хлопотливей, трудней и мучительней, чем заготовка сена? Черткиш, например, не знает. Скосить, сгрести, скопнить, подвезти эти копны и сметать в зарод — это еще полдела. Не забудьте, нужны сани, а вокруг зарода — городьба. А во время просушки следует глаз не спускать с неба, а то хлынет дождь, и оно — неубранное — подмокнет, почернеет, станет преть. Главная же работа, по мнению Черткиш, — это перевезти зарод к дому, но и там беречь, как зеницу ока, задавать расчетливо, чтобы хватило на зиму. Вот почему уже с первой зеленью болит и разламывается голова: «Как же нынче поставить сено? Когда?»
А вообще-то, что там бога гневить, — хлопот конечно, много. Но не такая уж это невыполнимая работа. Как говорит пословица? «Сидя сиднем горы не перевернешь». Вот именно, знай — поворачивайся...
Ясно, все эти мучения, все эти хлопоты, думает про себя Черткиш, от нее, от обжоры этой несчастной, от коровы. Да была бы еще корова, а то — так, одно название. Безухая, комолая, огрызок вместо хвоста: родилась она в морозную ночь и обморозилась начисто, еле-еле выходила ее Черткиш. Молоко стала давать, да по стакану в день. С той поры и не скажешь, наверное, — все эти годы корова кормила Черткиш —или хозяйка только и знала кормить корову? В прошлом году на ветеринарном пункте взяли у псе кровь и выяснилось, что Тонкурак — корова Черткиш— больна бруцеллезом. Молоко ее, значит, никуда не годится. Либо на забой сдавай, либо — сама закалывай. Молоденькая ветеринарша Талтар испереживалась вместе с нею. Всяких душевных слов Черткиш наговорила, а если разобраться--только соли на рану подсыпала. «Ах, тетушка Черткиш, знаю, что горько, да что делать? Конечно, это несправедливо. Да в жизни так часто и случается. У кого две и больше коров, тем словно бы ничего не делается. А у кого одна — сплошное невезение. То — падеж, то — бруцеллез. Подумать только! Ах, горе, горе... И зиму пережила. И вот...»
Черткиш ночи кряду не спала и всплакнула, и попричитала. И вправду, как же быть? Корова — какая ни есть, а кормилица единственная... А потом вдруг — осерчала. Если разобраться, что за жизнь у нее с этой коровой? Все только и думаешь: корова и корова, туда пошла — как бы что для коровы, сюда пошла — тоже о корове. Встанет угром—о ней думает, спать ложится — корова из головы не выходит. Что же» она ради коровы и живет? Черткиш и корова будто одним невидимым арканом связаны. В райцентре, почитай, уже лет десять не была, никак не выберется. Решает ехать и тут же на попятную: кто подоит корову, корму задаст? Праздник какой, женщины соберутся, песни поют, а Черткиш уже одним глаюм домой косится — пора бежать, корова у прясел мычит. В соседней деревне — рукой подать за перевалом Ак-Кеме — родная сестра живет. Та уж не раз ей выговаривала: «И что ты за человек, никак не пойму? Забилась в своей юрте-норе, как крот, на свет божий не вылезешь. Наведалась хоть бы на праздник, племянников посмотрен»
У меня уж внуки пошли, и тебе они — не дальняя кровь. Гостинцев от тебя не просим, сами покажись...» У Черткиш в последнее время голова стала болеть». Надо бы доктору показаться, попросить, чтобы назначил лечение какое, а она до соседней деревни боится оIлучиться. Старая забота: кто приглядит за коровой?
Всю зиму напролет одна дума: «Только бы сена до весны хватило. Только бы хватило! Буду охапками, руками задавать, вилами только растрясешь, да и на глаз не примеришься, сколько брать... Ох, и мороз нынче! Каково сейчас Тонкурак? Пойду, погляжу. Хлев у меня вконец развалился. Бревна надо менять. Ох, как надо менять!» Весной, как только корову в стадо выгонять, — новые заботы. Летом — другие. «О, господи,
кудай-баш, хорошо бы трава поднялась нынче!» Осенью — на покосе: «Ай, Тонкурак, где она бродит^ Не забрела бы на колхозное поле, ни потревожила бы чужой зарод. Выпишут штраф. Чем платить?»
Словом, забот о корове у Черткиш сверх всякой меры хватает. А попробуйте ей намекнуть: не пора ли, тетушка Черткиш, избавиться от этих забот? Отказаться от коровы? Черткиш искренне удивится: как же это жить без коровы? Без коровы и дом, и очаг — будто осиротевшие. От коровы — что? Масло, молоко, сыр — все от коровы. Арчы, курут, эдегей, быштак, айран — это все тоже дает корова. Корова — это она — стоит и мычит у юрты. Увидит Черткиш, вздохнет шумно и кивает головой, словно здоровается с нею, с хозяйкой; молча — одним им понятным языком — разговаривает. Подоит Черткиш корову, станет обтирать ей вымя и невзначай ткнется в теплый коровий бок, и сразу запахнет чем-то перегоркло-пахучим, родным, как пахнет в теплую дождливую погоду дым и кочевье. И полнится душа Черткиш этим теплом, и понимает она, что лишится чего-то прочного, кровного, самого близкого, что связывает ее с землей, с домом, с жизнью. Попробуй-ка быть без коровы.
Отвела тетушка Черткиш Тонкурак на третий день на колхозную ферму. Дали ей взамен годовалую телку, зимой она отелилась, стало у Черткиш тесно на подворье. От Тонкурак остался двухгодовалый бычок. Теперь новая корова и два телка тянут жилы из вдовы Черткиш. А Тонкурак весной зарезали — механизаторам на время сева. Спасибо людям» согласились на такой пиалой работе жевать тощее, твердое мясо. Видимо, решили уважить старую Черткиш за ее многолетние труды и заботы.
Упарилась Черткиш о граблями, но, кажется, возле зарода на земле не осталось ни соринки. Пора и собираться. В кустах на краю поляны у нее какой день запрятана коса — уже без надобности. Черткиш вытаскивает ее оттуда, любовно оглядывает. Коса у нее старенькая — уже сколько лет! Сточенное лезвие шириной всего в два пальца. Как она не сломалась о валежины и сучья на этой поляне, один бог знает! Правда, косить Черткиш умеет. Слава богу! Сил только маловато. Но если хорошо наточить, коса бреет, как бритва. Вот раньше другое дело было. Чем только не занималась Черткиш! За что только не бралась! Легче спросить, что она не знает и не умеет делать. Шубу или осеннее пальто вам скроить? Башмаки или кисы из твердой кожи с овечьих ножек, а может, шапку из лисьей или рысьей шкуры стачать? Черткиш и сейчас скажет, где какой шов положить или узор, если нужно, вывести. Нынче Черткиш своим собственным одеянием похвастаться не может. Теперь стало не до нарядов. Юбка у нее из черного сатина вся в штопке: порвала о сучья и валежины, прожгла у костра во многих местах. Верх круглой теплой шапки от непогоды и солнца истлел, подкладка пожелтела. Даже старенький пиджак сына пострадал: не заметила Черткиш, как мышь прогрызла у него спину, когда она как-то сбросила его в траву на поляне. Нет, раньше Черткиш была не такая. Она умела и любила красиво одеться, старики в деревне об этом и сейчас помнят. А как косила! Прежнюю колхозную норму — гектар Черткиш смахивала в один заход, задолго до того, как солнце успевало спуститься за горы и торчало над их макушками на высоте трех вершков. А норму выполнила — коси самой себе на здоровье! Черткиш никогда не возвращалась домой с пустыми руками. Глядишь, тащит охапку свежей травы для теленка или вязанку хвороста. Словно бы ей неведома усталость, не знала она, что такое отдых.
И сейчас Черткиш — еще хоть куда! Если ушла сила, то ее, Черткиш, сноровка осталась. Пусть люди скажут, кто еще в деревне, кроме Черткиш, сможет выделать кожу мягче и крепче, чем она? А в какой юрте найдется арака крепче, чем у Черткиш, или любимые в народе кушанья — арчи, курут, бьтштак, эдегей, — вкусней и слаще? Кажется, возьми она в руки топор — сейчас бы махом поставила дом. Пусть кто-нибудь из недоверчивых сходит к ним в деревню и поемся, как стоят кошары, скотные дворы, прясла вокруг деревни, которые она рубила в войну с другими женщинами. Пусть! Этой весной Черткиш занозила руку, в самую пору стрижки овец. Ранка загноилась, рука у Черткиш опухла. Так их бригадир наведывался почти каждый день. «Как у вас, тетушка Черткиш, с рукой? Надо же случиться такому! В какое время! Ай-яй-яй! Что буду делать, и не знаю. Не полегчало?» — сокрушался он.
Как же бригадиру не расстраиваться: таких стригалей-мастериц, как Черткиш, о которых говорят, что они из чрева матери вышли уже обученными, одна-две на весь колхоз. А сила все же ушла! Не осталось ее в сухом, легком теле Черткиш. Потому и в колхозной бригаде метать сено отказалась: кидать большие — в полкопны — охапки с навильника ей уже невмочь.
Ничего, в следующую осень будет ставить сено ее сын Эркеяш. Вот-вот вернется из армии. «Ах, Эркеяш, Эркеяш, — вздыхает Черткиш. — Сколько твоей матери осталось жить? Думала ли, когда рожала, что останусь вот так — одна. Нет, не думала. Кончил сельскую школу, уехал в город. Сказал, полную школу кончать хочу. Кончай, разве мать против? Думала, выучишься и вернешься в колхоз. Грамотному человеку •— не найдется работа? Учетчиком пойдешь, счетоводом. А тут— нет. Оказывается, дальше учеба есть. А после той учебы еще дальше учеба есть. Так все и учился, а мать ждала. Потом в армию взяли. Опять ей ждать. Ничего, утешает себя Черткиш, еще подожду. Дядя Тозу-лай говорит: армия — это хорошо Она из мальчика мужчину сделает. Только бы не война.
Старая Черткиш задумалась, склонилась на изгородь у зарода, положив голову на руки. «Эркеяш, Эркеяш...». Вот еще о ком — все ее думы и денно и нощно. Что ее сын будет делать, как будет жить? Сына она по-своему ждет. На сенокосе работала, от обеда на полевом стане отказалась. Баранину и телятину косарям колхоз поставляет, а из трудодней, наверное, удерживает. Не узнавала Черткиш, но думает, что удерживает. Решила один чай пить. Чай колхоз дает бесплатно. Товарки над Черткиш стали смеяться. А ей — все равно, пусть смеются. У нее свой расчет есть. Экономия, как ни говори, прибыльная. Да и много ли она мяса съест? А счетовод что в расчет берет? Среднюю порцию. Нет, тут расчет есть. Пускай смеются. Эркеяш придет из армии, ему что-то купить нужно. Черткиш видит, как теперь молодежь одевается. Рубашки нейлоновые белые, галс I у км цветные, яркие, костюмы, куртки разные. Из старой одежды Эркеяш уже вырос. Л вдруг семью завести вздумает? Что ж, и этот вопрос у Чер1кмм1 продуман. Продаст двухгодовалого бычка 01 Тонкурак, и сыграют свадьбу. Свой очаг — это, прежде всего, дети. Значит, нужно строить дом, заводить хозяйство. О внучатах Черткиш теперь все чате думает. Самое светлое, что ее ждет впереди. Она себе эго очень живо представляет. Вот выходит она с внучонком на улицу, прогуливается по деревне. Останавливаются около нее женщины. И Черткиш, притворно хмурясь, ворчит на молодых: «Думала, ну — вырастила сына, теперь отдохну. Посижу сложа руки. Как бы не так! Сын женился. Внучата пошли. Хозяйка-то еще — молодо-зелено. Сама не покажешь, не расскажешь, носом не ткнешь, чтобы не забыла, — все прахом в доме пойдет Вот и бегаешь с утра до вечера как угорелая Какая у бабки жизнь? Сами знаете...» Соседки кивают, поддакивают, хотя и знают — все это пустые слова. В доме у Черткиш — весело и ладно Невестка попалась старательная да хозяйственная, свекрови пальцем ударить не дает. Нет, хорошо помечтать, что там ни говори.
Только Черткиш не совсем уверена, что все так получится, как она думает. Не понимает она своего сына. Ему бы только с книжками сидеть. Отвернешься— уже в руках. Сидит, ухом не ведет, как заснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33