Он звонил то в одно место, то в другое, ссорился со всеми. Вдруг оба они встревожились за Андрея — что если он в минуту отчаяния... Байкич встал: кто-то проходил по коридору. В комнату вошел Петрович. Костюм на нем был выглажен, он был в праздничном настроении. В подобное праздничное настроение он приходил обычно после больших попоек: он шел в парикмахерскую и подстригал усы, покупал новую рубашку и воротник — единственный способ сменить грязную,— и это придавало ему столько благородства, что он в течение двух дней обращался ко всем на «вы», был очень любезен, но сдержан, извинялся за причиненные раньше обиды, и в эти минуты не был, понятно, ни на что способен, а меньше всего держать перо. На работу он тогда смотрел свысока и с презрением. И только двойная порция «сербского чая» с соленым огурцом и острым красным перцем возвращала ему через два-три дня энергию и способность работать. Именно этот своеобразный режим убивал протест и отвращение к труду, и он снова становился велеречивым и едким,— жизнь продолжалась.
йойкич попробовал его расспросить.
— Вы хотите, чтоб я пошел в полицию? —
воскликнул Петрович. — За кого вы меня принимаете? Вы думаете, я буду выслеживать раздавленных собак? Если вам угодно знать, извольте: я бросаю уголовную хронику, бросаю журналистику!, — Он опустился за свой стол.— Я вас обидел, Байкич. Простите. У вас есть то, чего нет ни у кого из нас: мужество.
Казалось, его сковывала собственная парадность: он сидел — прямой, в перчатках и смотрел прямо перед собой. От него было мало толку.
В комнату внезапно ворвался Шоп.
— Послушайте. Андрей стоит внизу и плачет. Я его встретил на пристани и едва уговорил прийти сюда. Но он не желает подниматься.
— Знаю,— сказал вдруг Петрович. — Самоубийство.
Байкич был уже у двери. Он обернулся, страшно
побледнев.
— Какое самоубийство?
— Рыбаки у Вишницы вытащили труп неизвестной девушки. Личность еще не установлена,— продекламировал Петрович.
— Что же вы сидите тут как идиот?! — воскликнул Байкич злобно.
— Сами вы идиот,— спокойно ответил Петрович.— У меня же, если вам угодно знать, есть план: я бросаю уголовную хронику, бросаю журналистику.
йойкич уже вел Андрея. Без пенсне, полуслепой, он подошел, покачиваясь, к своему столу и закрыл лицо руками. Из всех дверей высунулись головы. Все молчали. Первым очнулся Байкич. Что-то надо было сказать. Он нагнулся к нему и дотронулся до его плеча (худое плечо, искривленное от работы).
— Андрей, успокойтесь, нужно сперва проверить, не надо так, может быть, она скрылась куда-нибудь, уехала.
Андрей поднял голову.
— Ты думаешь, ты так думаешь? Это случается, бедняжки убегают куда попало, лишь бы скрыться.— На его осунувшемся лице, в маленьких утомленных глазах на мгновение блеснула надежда. Байкич не мог выдержать этого умоляющего взгляда... Андрей снова поник: — Нет, это невозможно, я знаю! Она никогда не лгала. Не могу, не могу! Я бы пошел, но не могу!
Он говорил это, не спуская глаз с Байкича. Весь сотрясался от рыданий, но не отводил взгляда.
— Вы мне обещаете подождать здесь? Обещаете никуда не уходить?
Андрей вскочил. Он прижал кулак ко рту, стараясь подавить рыдания.
— Я возьму машину и вернусь через час.— И, сделав над собой усилйе, Байкич добавил: — Вы увидите, все будет хорошо! Пропустите меня.
Он пробился через столпившихся и вдруг очутился перед Распоповичем. Распопович сделал вид, что не замечает его.
— Что это означает, господа? Что за беспорядок? Почему никто не работает?
В комнате стояла полнейшая тишина.
— Ну? — возвысил голос Распопович.
Он ожидал, что люди торопливо разойдутся по своим местам. В соседней комнате упорно звонил телефон. Никто не двигался.
— Что ж, йойкич, вы не слышите телефона?
Снова глубокое молчание.
— Ах, так! Не слышите!
— Простите, господин директор,— послышался спокойный голос Петровича, — все мы слышим телефон, потому что у всех у нас есть уши, как и у господина директора. Но никто из нас не начнет работать, пока не выяснится личность девушки, которую рыбаки вытащили у Вишницы. А до тех пор и вы свободны.— Он стоял перед Распоповичем — прямой, в своей новой рубашке, с блестящими глазами.— Поезжайте, Байкич.
Петрович знал все и со всеми был знаком. С большой уверенностью он называл номера телефонов и потом обращался к дежурным чиновникам по фамилии или прозвищу, разузнавал, просил к телефону то одного, то другого, назначал свидания.
— Да, всего только девять часов, даже и того меньше. Через час ты будешь свободен. Тебе же лучше. Да. И заявление есть. Посмотри у Николы. Как? Мы будем у театра.
Он продолжал сохранять праздничное настроение, но на сей раз оно было омрачено затаенной злобой.
Их ожидала ясная ночь и уже затихшие улицы. На Театральной площади тяжелый бронзовый конь памятника возвышался на световом пьедестале окружавших его четырех канделябров. Рука князя, возникающая из темноты, вечно указывала на нечто такое, что пряталось где-то в глубине ночи. У маленького сквера они увидели открытую машину.
— Сколько вас?
— Двое.
— Одному из вас придется сесть в кузов.
Только когда машина тронулась, Байкич узнал в
человеке, сидевшем между шофербм и Петровичем, одного из шефов сыскной полиции. Машина мчалась, почти не давая гудков. Так они миновали черную массу ботанического сада и ряд освещенных кафан, перед которыми играли цыгане. На несколько секунд звуки песен и бубна заглушили шум машины, а потом в ночной тишине снова слышались лишь однообразное гудение мотора и легкий свист воздуха. Промелькнули два-три завода, длинные стены суконной фабрики, заброшенные кирпичные заводы, корчма, и, наконец, машина погрузилась в мрак полей. Теперь ехали осторожно, машину бросало из стороны в сторону. То тут, то там вдруг вспыхивали в темноте две желтые фосфорические точки, чтобы сразу же погаснуть: бездомные кошки и деревенские собаки. На каком-то повороте фары осветили жандарма. Он встал на подножку, и машина продолжала свой молчаливый путь. Проехали мимо слабо освещенной корчмы, потом мимо терновой изгороди. Затем справа показались разбросанные по склону освещенные дома. Еще один поворот. Снова кафана. За столом на веранде сидела группа крестьян. Машина остановилась. Шофер погасил фары. Сидевшие на веранде встали и подошли.
— Покажите,— приказал полицейский.
В деревне лаяли собаки. Реки не было видно, но она уже чувствовалась: пахло гниющими водорослями и сырым песком, ивами и рыбой. Прошли мимо забора, потом через фруктовый сад и вдруг очутились перед черным зеркалом Дуная. Огромная полоса воды, полная звезд, слабо мерцала. Пошли вдоль берега. Слышались только тихие всплески воды. Ноги погружались в мелкий песок. Наконец, подошли к какому-то бараку. Где-то среди ив были, наверное, развешаны рыбацкие сети, лежали вытащенные на берег лодки — об этом говорил крепкий запах смолы и мокрой пеньки. Открыли двери, зажгли свечу. В полной тишине кто-то дотронулся до плеча Байкича. Он как автомат сделал еще один шаг.
На сырой земле, покрытое плотным брезентом, лежало окоченелое тело. В колеблющемся пламени свечи, которую держала грубая крестьянская рука, Байкич увидел в первый момент только две тонкие ноги: одна была
босая, на другой еще держалась белая туфелька. Свеча опускалась. Кто-то приоткрыл верхнюю часть брезента, один из рыбаков заскорузлыми, неловкими пальцами убрал с лица мокрвде, слипшиеся волосы. В желтом дрожащем свете свечи на мгновение возникли открытые губы, страшные своей неподвижностью. Потом рука со свечой отодвинулась, и край брезента опустился. И Байкич вдруг вспомнил: сырой вечер, из ближней кафаны слышится музыка, на углу стоит девушка... Проезжавший мимо автомобиль облил всю ее фигуру расплавленным серебром зажженных фар. Серебро на руках, на волосах — девушка улыбнулась, он взял ее за руку... А теперь грязь на волосах, грязь на руках, а дальше — тлен.
— Знаете ли вы утопленницу?
Это обращались к нему. Щемящая жалость охватила все его существо.
— Да, знаю. Это Станка... Станка Дреновац.
Небо все так же сверкало звездами; звезды все так же отражались в темном зеркале реки — все то же, что и несколько минут назад: запах смолы и рыбы, лай собак, прогулка по мокрому песку, но Байкич ничего не видел, ничего не чувствовал. Лишь изредка он возвращался к действительности, замечал, что едет в машине, что над Белградом небо пламенеет, что запах воды и свежесрубленной ивы сменился запахом серы и копоти, духотой и пылью,— и снова ему мерещилась грубая крестьянская рука, заслоняющая свечу. Его воспоминания шли в одном и том же порядке до того момента, когда рука со свечой начинала опускаться. Не дальше. На остальное словно был наложен запрет. И только раз из темноты показалась другая рука, откинула волосы с лица, и он с поразительной ясностью увидел запрокинутую голову во всем ее потустороннем ужасе. Но в это время машина остановилась у театра, и Байкич, ступив на землю, окончательно пришел в себя.
Петрович и Байкич пошли в ногу, и эта ритмичность шага, как-то их объединявшая, была приятна Байкичу. В глубине улицы окруженная темными зданиями «Штампа» сияла всеми своими освещенными окнами. Байкич остановился.
— Послушайте, Петрович, вы говорили Бурмазу об облаве?
— Да... то есть он меня спросил об этом, я и сказал.
— И вам это не показалось подозрительным?
— Что именно? Нет. Это в порядке вещей. Очень часто журналисты следят за такими облавами... издалека — всегда бывают интересные вещи.
— На сей раз вы не следили?
— Зачем? Нет. Я довольствовался своим гонораром, у меня были спешные дела.
— И это вам не показалось подозрительным?
— В тот момент нет. Ах, негодяй! — Петрович остановился.— Я бросаю уголовщину, бросаю журналистику, но сегодня вечером никто работать не будет! Пусть кулаки пускают в ход.
Они двинулись дальше. Подошли к самому зданию «Штампы». Прислушались. Оттуда не доносилось ни звука.
— Ротация не работает.
Вошли в вестибюль. Полное освещение, тишина и безлюдие.
— И линотипы не работают,— прошептал Байкич.
Петрович остановился.
— Не работают.
Они продолжали подниматься. В помещении стенографистов — никого. В помещении архива — никого. Лампы на столах были зажжены, все было на своих местах, и отсутствие людей казалось каким-то дурным сном. Петрович почти бежал. Дверь большой комнаты была приоткрыта. Петрович толкнул ее ногой. В одной половине комнаты стояло и сидело около двадцати человек, в другой, развалившись в кресле, с сигаретой в зубах, сидел директор Распопович в единственном числе. Окна были закрыты, и от дыма едва можно было дышать. Все головы повернулись к вошедшим. Вопросы были излишни.
— Да,— подтвердил Петрович.
Послышался легкий стон, потом тихие голоса. Возле того места, где сидел Андрей, произошла суматоха.
— Да, господин директор, да,— возвысил голос Петрович.
Распопович, не торопясь, потушил сигарету, потом поднялся. Его белесые, рыбьи глаза ничего не выражали.
— А теперь, господа, прекратите эту комедию!
— Да,— закричал Петрович, подбежав вплотную к Распоповичу.— Вы ничего не понимаете? Или вы оглохли?
— Я требую, чтобы через пять минут каждый занял свое место.— Распопович был невозмутимо спокоен; он играл своими карманными часами.
Некоторые из сотрудников заколебались и отделились от группы.
— Ни с места! — закричал Петрович хриплым голосом.
— Петрович, вы уволены.
— Вот уже час как я сам ушел в отставку.
— И каждый, кто сейчас же не вернется на свое место, будет уволен, уволен без выходного пособия.— Распопович положил часы в карман.— А вас, Петрович, прошу немедленно покинуть помещение редакции. Байкича тоже.
— Да что вы говорите?! Не собирается ли случайно господин директор позвать полицию?
— Если через пять минут...
— У вас все делается в пять минут!
— Я позову полицию.
— Номер телефона триста пятнадцать!
— Вы думаете, что поступаете очень умно!
— Не знаю, во всяком случае справедливо.
— Справедливо! По отношению к кому? — И Распопович неожиданно расхохотался. — По отношению к тем, кто останется без места и без вознаграждения? Пусть будет по-вашему!
— Подлец!
— Но остаются в силе судебная ответственность и убытки, причиненные газете. А теперь, господа, спокойной ночи!
Распопович повернулся и твердой походкой направился к выходу.
— Господин директор! — послышался робкий голос.
Распопович остановился.
— Дайте нам возможность работать,— продолжал тот же голос.
— Желает еще кто-нибудь работать?
— Я.
— Я.
— И я.
Голоса становились все увереннее.
— Мне чрезвычайно жаль, господин Петрович. Вы видите, что я принужден воспользоваться вашим советом. Номер триста пятнадцать, правильно ли я запомнил?
Распопович хотел уже вернуться, но его остановили раздавшиеся в коридоре голоса. Женские и мужские веселые голоса,— кто-то мог смеяться в такую минуту. Байкич все это время стоял неподвижно у двери. Смех ударил по нему плетью. Он обернулся. В голове была только одна мысль: сделать все, чтобы Андрей не слышал смеха. По лестнице поднимались госпожа Марина, Кока и Бурмаз, а впереди шел Миле Майсторович. Кровь бросилась в голову Байкича, у него потемнело в глазах.
— Уйдите отсюда! И прекратите смех!
От неожиданности Миле остановился. Дамы перестали смеяться. Миле, ничего не поняв, захохотал еще громче. Бурмаз вспыхнул.
— Что вам здесь надо?
— Назад!
— И стой! воскликнула Марина.— Защитите нас ради бога!
Миле продолжал бессмысленно хихикать. Все это длилось какие-то секунды. Прежде чем Бурмаз успел подойти к Байкичу, тот выхватил револьвер. Он был так взволнован, кровь так стучала в ушах, что он почти не слышал выстрела. Ясно было одно: смех должен прекратиться...
Когда Байкич пришел в себя, с ним уже справились. Он лежал на полу, прижатый множеством рук. Из носа и изо рта текла кровь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67