расскажи им, там в Белграде, что здесь не летают жареные жаворонки, не текут молочные реки в кисельных берегах, а что бьемся мы тут не на живот, а на смерть. Смилян даст тебе повозку, ты и возвращайся. А мне надо дальше.
Он влез в свой форд, и через минуту над дорогой взвился столб пыли, который долго еще стоял в воздухе.
Проезжая мимо тока, Байкич остановил возницу, чтобы посмотреть на пожарище. И очень удивился, когда ему показали между скирд кучку золы не больше четырех шагов в квадрате.
— Он поджег хлеб, его хлеб и сгорел.
Конь был норовистый. Останавливался, когда ему вздумается, не двигался с места минут по десять, хоть его и хлестали кнутом. Кругом простирались поля, нивы, пастбища, в безветрии шумела листьями кукуруза, слабо доносилось журчание воды на мельнице, жирные перепелки лениво взлетали со жнивья и садились чуть подальше, радуясь жизни. Байкич добрался до городка, весь в пыли, обливаясь потом, только около полудня и сейчас же принялся писать статью о волнении, возникшем в народе из-за внезапного падения репарационных облигаций. Он продиктовал ее по телефону Шопу и поспешил на поезд. Статью он озаглавил : «Праздник урожая».
— Почем сегодня репарационные облигации? — спросил Байкич, кончая разговор.
— Вчера были сто двадцать; сегодня при открытии — сто десять, при закрытии — только сто. Это ваша статья вызвала бучу.
— Какая статья? Она вовсе не моя, у меня было всего-навсего интервью и больше ничего! — Значит, эта глупая история с версткой еще не кончена.— Что еще нового?
— Редактор несколько раз спрашивал о вас, нервничает, что вы пропали и что от вас четыре дня не было вестей.
— Ах, так? Благодарю вас, Шоп.
В поезде была страшная духота. Байкич старался сосредоточиться, но ему это не удавалось. Газда Пера, Милия, молотьба, согбенные фигуры людей, падение облигаций и заем под будущий урожай — все это бурно клокотало в его мозгу. Иногда ему казалось, что его статья, только что переданная по телефону, недостаточно ясна и чересчур резка, к тому же слишком одностороння.
«Я был свидетелем исключительного случая, исключительного как в отношении газды Перы, так и Милии»,— думал он. Но его мозг сверлила и другая мысль: «Деспотович опирается в своей политике на таких людей, как газда Пера». Байкич старался отогнать эту мысль, но снова и снова перед ним возникало сооружение: внизу народ, над ним все эти газды Пера, Йовы, попы и их племянники-судьи, двоюродные братья старших жупанов, а на самом верху пирамиды — Деспотовичи и Солдатовичи. Байкич вышел из купе первого класса и пошел по вагонам. Прислушивался к разговорам людей, сам вступал в беседы, и всегда более или менее ясно выступали следы двух противоположных мнений: газды Перы и Милии. В одном поезде ехали представители двух вражеских лагерей. А в большинстве люди попросту не знали, к какому из лагерей они принадлежат.
Ниш был тихий и мирный городок. Байкич отыскал дом, где они когда-то жили. В сумерках он увидел большую виноградную лозу, низкие окна, крыльцо, на котором бабушка вытряхивала из вещей насекомых, развесистое абрикосовое дерево. И все это ему показалось очень маленьким, словно вросшим в землю. Под виноградной лозой ужинала целая семья. Мужчины были в одних рубашках, детвора шумела. Ненад не смог признать среди женщин Васки. Огорченный, он пошел дальше. Пожарища, где они играли, больше не было.
Ни дома в заглохшем саду, где как-то вечером они с Войканом увидели красивую обнаженную женщину. Окончив это сентиментальное паломничество, Байкич по записке Бурмаза разыскал человека, которого ему надлежало посетить в Нише. Господин этот оказался весьма сдержанным, пригласил его ужинать в кафану близ Железного моста и только за бутылкой вина, под музыку цыган рассказал ему, что Ниш потихоньку строится, нужен только капитал, что теперь уж не работают, как работали раньше, народ обленился и все время требует каких-то прав, что отечественная промышленность постепенно развивается, но к ней не проявляют достаточно интереса. Все сведения были весьма незначительны. И Байкич понял, что если бы он стал писать статью о Нише, то принужден был бы говорить о прошлом — о болезнях, о грязи, о черных флагах, о беженцах. Прежде чем расстаться, Байкич спросил сдержанного господина, будут ли у него поручения в Белград. Тот сначала долго выбирал сигарету, потом еще дольше и внимательнее зажигал ее и, наконец, с расстановкой ответил:
— Да... нет, ничего нет... дела идут хорошо.— Он помолчал, всматриваясь вдаль.— Дела идут хорошо, хотя это падение облигаций случилось не очень-то кстати—в это время года крестьянину, да и городскому жителю меньше всего нужны наличные деньги. — Снова небольшая пауза.— Впрочем, при наших возможностях предложение приемлемо. Я удовлетворен... я вполне удовлетворен.
Значит, были люди, которые довольны! Байкич простился, ссылаясь на то, что должен писать статью, и вышел из кафаны. Парк был уже пуст. Нишава, журча, протекала у крепостной стены. Байкич дошел до деревянного моста, который вел в белградское предместье. На том берегу тускло мерцали красные огоньки; доносился ленивый лай собак. Темнота. Нищета. В этих домах, должно быть, не радуются падению репарационных облигаций. Здесь, безусловно, не все довольны. Статью он писал в простенькой, скудно освещенной гостиничной комнате. Стакан и графин с водой на столе, покрытом скатертью сомнительной чистоты, выцветший календарь на стене— все это выглядело противным, холодным и чужим. Поездка превращалась в дурной сон.
В Лесковаце он оставался очень недолго — столько,
сколько нужно было, чтобы отыскать человека по его списку; тот рассказал ему о каком-то «господине директоре», о каком-то банке. Байкич горел нетерпением увидеть ущелье. В Грделице он напрасно искал колодец, из-за которого когда-то перепутал поезда. Проезжая от Джепа до Владичиного Хана, он также напрасно искал глазами, стоя у окна, то место, где поезд был остановлен. Ни в горах, ни на домах, ни на дорогах под вечно неизменным небом не осталось ни малейшего следа от той кровавой ночи, озаренной спокойным сиянием стальных звезд и пламенем горевшего дома Велики. Байкич слез в Хане, намереваясь на подводе или пешком возвратиться вдоль полотна, чтобы отыскать ту самую деревню, названия которой он не знал, и хотя бы пожарище на месте дома Велики. Но, пока искал подводу, отказался от своего намерения. На что было смотреть? Все уже поросло травой. Построены новые дома. Пришли новые люди. И он подумал: «На том же месте, под теми же звездами новые люди ведут новый бой, бьются за клочок земли, за кусок хлеба, а может быть, как и десять лет тому назад, просто- напросто за жизнь».
Он совсем размяк и потерял всякую охоту ехать дальше. До поезда оставалось целых три часа. Байкич зашел в ближайшую кафану просмотреть последние номера белградских газет и закусить. В кафане никого не было. Отчаянно жужжали мухи, погибающие на липучках. Слуга, занятый чисткой карбидной лампы, что-то напевал. Байкич взял первую попавшуюся газету. Сразу бросился в глаза крупный заголовок о репарационных облигациях, абзац, напечатанный жирным шрифтом. Сердце у него остановилось. Он силился что- то понять, хотя все было ясно, но ему не верилось. Нет, это же бессмыслица! Да он же не... и теперь — это недопустимые в журналистике приемы! Он лихорадочно схватил другую газету, «Штампу». Всюду одно и то же опровержение — не Деспотовича, а министерства. Опровергалось даже самое интервью! «И «Штампа» не возражает!» Байкич провел рукой по лицу, посмотрел на слугу, который мыл руки, увидел на стене, рядом с разрешением на продажу напитков, портрет короля и тут же картину, изображавшую коронование Душана. Сам Байкич сидел за чистым и еще пустым столом, края скатерти были прикреплены прищепками, чтобы ее не унес ветер. Все было ясно и четко. Байкич, оцепенев, снова бросил взгляд на газету. Вся ответственность за панику падала на «ложные и тенденциозные известия». «Искусно организованная кампания...» Вся кафана — вместе со слугой, липучками, коронованием Душана — торжественно поплыла вокруг Байкича. Он закрыл глаза и остался так с минуту. Потом швырнул газету, схватил шляпу и бросился на почту.
— Дайте, пожалуйста, Белград, редакцию «Штампы ».
Он стал нервно ходить по темному коридору почты. От пола, облитого маслом и керосином, противно воняло. «Значит, я... Ага, дела идут хорошо, дела идут хорошо! Недобросовестность журналиста... моя недобросовестность. И моя полная подпись! А это значит, что я нахожусь на службе у банкиров, у газды Перы, что я ничтожный человек, которому платят за обман редакции! Но посмотрим, посмотрим!» Он подошел к окошечку.
— Все еще нет соединения?
Он посматривал на часы. Закуривал сигареты и сразу, занятый своими мыслями, бросал их или держал так долго, что они обжигали ему пальцы. Внезапно его осенила мысль: «А что, если тут замешан Бурмаз? Тогда эта «ошибка» при верстке... И его «друзья» в «Штампе»...» Но сразу успокоился: «Нельзя же допустить, чтобы Деспотович делал что-нибудь, сговорившись со «Штампой». Да к тому же с Бурмазом, со своим бывшим чиновником!» Между тем к этой мысли прибавилась новая: «Все «друзья» «Штампы», которых я видел, говорили только о покупке репарационных облигаций, как и газда Пера, главный избиратель Деспотовича. Значит, здесь налицо какой-то сговор. А если так, значит, я...» У Байкича захватило дыхание, с минуту он стоял неподвижно, от бессильной злобы глаза его наполнились слезами. Новый довод, пришедший ему на ум, несколько успокоил его: «Но... я с ума сошел, Бурмаз же сказал, что подозревает что-то... потому и послал меня в Блажев-цы. Так, но тогда почему «Штампа» молчит? Почему они не стали на мою защиту? Почему Бурмаз не дал опровержения, почему не подтвердил подлинность моего интервью?» Казалось, голова у него вот-вот лопнет от всех этих противоречивых мыслей. Может быть, Бурмаз ждет новых, более точных данных, чтобы напасть
на Деспотовича и стать на его защиту? Байкич отчетливо понимал, какую роль он призван играть в этом разоблачении. Им овладело чувство, которого он раньше не испытывал: ненависть к Деспотовичу. «Нам давно пора свести старые счеты! Так, пустяковые счеты!» Он был до того занят своими мыслями, что не сразу услышал приглашение телефонистки. Он ворвался в маленькую, темную кабину. От трубки неприятно пахло сотнями рук, бравшихся за нее, дыханием сотен людей и старым эбонитом. Даль жужжала и звенела в ее отслужившей катушке. Из редакции отвечал Шоп. Голос его был едва слышен, точно он говорил с того света. Байкич с трудом дозвался Бурмаза. Услыхав его первое «алло», он стал, захлебываясь, все выкладывать. На том конце провода Бурмаз терпеливо молчал. Дали мелодично звенели, катушка потрескивала. Байкич был весь в испарине. Ему хотелось услышать хоть одно слово поддержки. Хотелось узнать, сразу, по телефону, какое значение имеет его открытие о связи этих людей с покупкой репарационных облигаций и Деспотовичем; и обоснованны ли его подозрения; и входило ли в намерения Бурмаза, чтобы он все это открыл; а если да...
— Ну и что? — прервал его голос Бурмаза.
Кабина была крохотная, Байкич задыхался. Он вдруг
понял: то, что он сейчас делает, бессмысленно, напрасная трата времени. Он вцепился в аппарат и закричал:
— Вы смеетесь надо мной! Почему вы не опровергли?.. Он ведь действительно все это сказал, от слова до слова! Опровержение же сплошная ложь, вы слышите, сплошная ложь! Алло, не бросайте трубки, алло, напечатайте мою поправку, дайте опровержение в завтрашнем номере, алло, алло...
Кррр... Тихое потрескивание и мелодичное жужжание дали, пустота. Байкич попытался звонить. Потом изнемог, повесил трубку, вытер лицо рукой, прошел по коридору, заплатил в окошечке за разговор и вышел на улицу.
КРУГ
Когда Байкич на другой день приехал в Белград, он точно знал, что ему следует сделать: заставить их снять с него пятно. В газетах уже не было ни слова
о репарационных облигациях. «Оживленное совещание оппозиции».— «На этой неделе большинство министров разъехалось по своим избирательным округам».— «Предстоит ли в скором времени созыв скупщины или новые выборы?» О его заявлении в «Штампе» не было ни звука.
Утро было ясное и тихое. Только что политые асфальтовые тротуары блертели, как длинные черные зеркала. Редкие, кристально чистые звуки автомобильных гудков на перекрестке перед гостиницей «Москва» подымались к такому же чистому небу. Перед кафа- нами ранние посетители пили черный кофе; официанты спускали шторы и полотняные маркизы, чтобы защитить витрины от солнца.
Ясна была на рынке. Байкич оставил свою дорожную сумку у привратника и, как был, грязный и небритый, глухой ко всему окружающему, сразу направился в редакцию. Он сам точно не знал, чего ожидал от Андрея. Но чувствовал, что должен сперва поговорить с ним. Свежесть словно умытого утра, гармонию красок, благость небес — все это он воспринимал болезненно, хотя и не думал об этих вещах, даже не замечал их. Он чувствовал на себе какую-то грязь, от которой не мог избавиться. В сияющей чистоте этого начинающегося дня он чувствовал себя единственным грязным существом.
Тишина в редакции смутила его. И столы и комнаты были пусты. Только в большом зале, у стола, возле зажженной настольной лампы Байкич увидел Андрея. Он торопливо писал, ничего не замечая вокруг. Лишь тень, упавшая на его лицо, заставила его вздрогнуть.
— А, ты откуда? — Он хотел было прикрыть рукой написанное, но устыдился своего жеста. Рука так и осталась напряженно висеть в воздухе.
Байкичу стало неприятно. Он снял шляпу и, опустив глаза, спросил:
— Что это значит? Куда все подевались?
— Ах да, ты еще не знаешь. Вечернее издание прекращено. Мы целый месяц работали с дефицитом... дай бог, чтобы мы опять не попали в новые руки.
— Дай бог!..— усмехнулся Байкич. — Что, Бурмаз здесь?
— Нет еще.
Андрей поборол, наконец, свою растерянность и,
сделав вид, что приводит в порядок листы бумаги, прикрыл ими то, что писал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67