Я сам крестьянин. Вырос в деревне и знаю как и что. Долго так продолжаться не может. Глупости, что мы душим крестьянина процентами. Боже сохрани! На это есть закон, и мы поступаем только по закону. Но крестьянин переменился, работает уже не так, как раньше работал, когда его дед в поте лица пахал деревянным плугом и боронил самодельной плетеной бороной, навалив в нее сверху камней, а теперь всякий голодранец хочет заломить шапку и петь, хочет иметь железные машины, селекционные семена хочет,— он выругался,— помимо хлеба, еще и лепешек. А как? Путем займов! Если хотите знать, в этом больше всего повинны окружные агрономы. И женщины! Вы не знаете, до чего народ испортился. Эх! Раньше, в доброе старое время, женщины, бывало, впрягутся в работу: прядут, ткут и тому подобное, а теперь каждая хочет покупать готовые платья и городские туфельки. А на что, скажите на милость? Тридцать лет тому назад люди были счастливы, но они этого не знали. А теперь ненасытно все заглатывают, как утки. Чтобы заплатить по маленькому векселю, они выдают два новых и крупных векселя, а потом мы оказываемся виноваты. На самом-то деле мы поддерживаем страну. Мы даем в кредит. Покупаем семена. Тут и говорить нечего.
Байкич слушал, а руки в карманах покрывались потом. Газда Пера смущал его этими открытиями из области деревенского легкомыслия и лени, но заставил еще больше смутиться, когда в полутемной лавочке доверительно пожаловался на Деспотовича, который не сдержал своего обещания.
— Мне нужны деньги, а они машины посылают! Один раз сошло с рук, а больше народ не хочет, ему деньги нужны.
Байкич не знал, что отвечать, но вспомнил совет Бурмаза и спросил:
— Будет ли у вас какое-нибудь поручение в Белград?
— Передайте вы ему...— С губ газды Перы готово было сорваться бранное слово, но он удержался.—
Знаешь что? Пойдем-ка ко мне ужинать. А как взойдет луна, отправимся на молотьбу... я молочу свою пшеницу в деревне. Переночуем у моего кума Главицы, а завтра ты со мной проедешься по уезду. Посмотришь, что и как делается, и обо всем расскажешь, раз тебя послали поглядеть.— И добавил едко, так что Байкича снова в жар бросило: — Шлют надсмотрщиков, словно мы сами не умеем справиться.— Пока они шли по главной улице посреди стада возвращавшихся домой коров, газда Пера объяснял Байкичу:
— Поп — человек хороший, но вор. Видел ты фруктовый сад? Он украл его у племянника. И человек он неверный. Дважды сеял раздор среди кандидатов по списку Деспотовича. Но оба раза у него сорвалось, потому что мы твердо держим в руках округ, никто и пикнуть не смеет. Мы хотели добиться его перевода, да это не так-то легко, он тут со всеми покумился, хозяином стал. Газда Йова разбогател с тех пор, как мы его выбрали председателем. Но и он хороший человек, старший жупан приходится ему двоюродным братом, а племянник его — судья в Крагуеваце. И человек он честный, делится со мной при каждых торгах. Меня многие прочили в депутаты. И Деспотович меня приглашал. Да не хочу я, мне так лучше! А вот сына своего Мишу я готовлю в господа и в министры. Он в Париже вот уже пять лет. Как сдаст экзамены и стукнет ему тридцать лет, я его сразу устрою в депутаты. Есть у меня и дочка. Ее я отправил в Бельгию. Там, слышь, хорошие школы по монастырям, учительницы — все монашки,— учат играть на пианино, говорить на разных языках и всему прочему, как полагается.
— Да ведь это же католические монастыри,— сказал Байкич, не утерпев,— что ей там делать?
— Ну что ж, что католические, тоже ведь религия. А там все благородному. Пишет мне Станойка, как там все богу молятся, не то что у нас — пробормочешь отче наш, да и дело с концом, а там все по книжечкам, на коленки становятся, музыка играет, и так пять раз в день! И все это по-французски. Разве это возможно у нас в Сербии? У нас таких школ нет — для благородных девиц.
— А не лучше ли было отдать ее учиться? — пробормотал Байкич.
— Работа не для нее. У меня всего, слава богу, довольно, моим детям не придется мучиться и работать. Хватит с нее, если научится разговаривать и так далее, а потом я ей отвалю такое приданое, какого и генеральские дочки не имеют, и выдам за доктора либо за инженера — это серьезные занятия.
Внезапно он попридержал Байкича за руку. Навстречу им двигался старик крестьянин, окруженный толпой.
— Да это депутат М.! — тихонько воскликнул Байкич.
— Тсс!
Они стояли в тени акаций. Толпа прошла в нескольких шагах от них и с оживленным говором вошла в низкую кафану «Сербская корона», расположенную как раз напротив «Сербского короля». На местах партии держатся особняком и даже пить не станут из одних стаканов. Газда Пера сплюнул.
— Видел ты его? Крестьянин! В Белграде не снимает лакированных башмаков, как и полагается адвокатура сюда приезжает в крестьянской одежде. В поезде едет в первом классе, как все они, а здесь расхаживает по деревням пешком. Дойдет до деревни, сядет под деревом, луку наестся, а как начнет от него вонять, ложится, подсунув под голову корзиночку, и отдыхает, почивает. А дурак деревенщина проходит, смотрит на него и говорит: «Слава тебе боже, живет он нашей жизнью, ходит пешком, охраняет народ от разбойников». Тьфу, гадина! Сюда, входи.
Чугунные ворота. Крутая дорожка, посыпанная гравием. На пригорке большой новый дом. Ни одного деревца — чтобы не загораживали вид. И все пахнет краской.
— Тут комнаты для гостей. Есть и пианино. Двадцать тысяч заплатил. А сами мы живем в старом доме.
Они обошли первый дом и очутились перед маленьким городского типа домом с крыльцом. За домом шумел густой фруктовый сад. На крыльце, у открытой и освещенной двери в кухню, стоял стол. В глубине двора залаял пес.
— Тубо, Муйо!
Из темноты выбежал слуга.
Худая женщина с испитым, бледным лицом и гладко зачесанными волосами вышла из кухни, осторожно неся в обеих руках большую лампу с матовым колпаком.
— Я привел тебе гостя. Дай-ка помыть руки.
Женщина поставила лампу на стол и, заслонив рукой глаза, стала разглядывать пришедшего. Едва заметная улыбка, которой она приветствовала Байкича, заиграла в уголках ее огромных печальных глаз. Несмотря на духоту, она была закутана в черные шерстяные платки, которые обтягивали ее худые бедра.
— Гложет ее какой-то дьявол, — сказал муж, глядя ей вслед.— Надо будет свезти при случае в Белград, докторам показать. Здешние женщины маловыносливы. Кое-как дотянут до тридцати — тридцати пяти, а потом либо толстеют, как утки, либо, вот как моя несчастная, чахнут.
После ужина сидели и пили отличное красное вино местного производства. И разговаривали — газду Перу мучила зависть: у него был орден святого Саввы четвертой степени, а председатель успел получить уже и третьей степени. «Он, правда, председатель, но если бы не я, то он вообще никем бы не был». Рассказывал о начальнике уезда — ненадежный он, «надо бы его сменить». Говорил об учителях, о торговцах и об их делах, так что у Байкича все перепуталось в голове. Один заплатил деньги, чтобы убили его противника, другой дал ложную присягу, третий подделал подпись — словом, весь городок, за исключением самого газды Перы («ну, если хотите, и газда Йова не плохой человек, но слабохарактерный — запускает порой руку в чужой карман»), состоял из воров, разбойников и убийц. То ли от этих разговоров, то ли от выпитого вина, но Байкич почувствовал себя плохо. В этот момент из-за крыш уснувшего городка и темной макушки старого орехового дерева совсем неожиданно поднялась луна...
Из темноты вдруг выступили холмистые просторы в серебристой дымке. Тени быстро исчезали. Залаяли собаки; вдалеке послышался крик совы; потом равномерно заскрипели тяжело нагруженные телеги.
— Ну, теперь пора в дорогу!
Дребезжа и покачиваясь, к воротам подкатил форд. Жена газды Перы, все такая же бледная и закутанная в шали, провожала их. Невзирая на луну, она старательно освещала дорожку, по которой они спускались к воротам.
Сначала Байкич пытался слушать, что говорил газда Пера, и даже отвечал ему, но машина так немилосердно трясла по ухабистой мостовой, что он едва слышал свой собственный голос. Ам-ум-ам — он прикусил язык, задние колеса угодили в яму, он полетел куда-то в бездну, ударился подбородком о колени, словно под ним и рессор не было,— а машина уже весело тряслась дальше в лунном свете, будто ничего не случилось,— Байкича подбросило кверху так, что он чуть не вылетел — гм! — и опять все сначала. Байкич почувствовал тошноту от выпитого вина. Форд добрался до мягкой дороги среди кукурузы. Байкич совсем раскис. «Хоть бы корочку хлеба! Или засунуть, что ли, палец в рот!» Он покачивался, как мешок, рядом с газдой Перой, глаза зло, они слипались; незаметно он задремал. Снились тяжелые сны, будто его тошнит, а вырвать не может. Машина, пыхтя, бежала среди кустарников, по темным заповедникам, будила спящих собак на два километра кругом, перебиралась по бревенчатым мостам, а раз даже переправилась вброд через речку, сверкавшую в лунном свете, как расплавленное серебро, и, наконец, на каком-то подъеме остановилась. Послышалось — ах, ах! — и ни с места.
Тишина и машина со своими кси-ах, кси-ах на минуту вырвали Байкича из кошмара. В свете фар мелькал шофер, парень с красным, потным лицом, с каскеткой на затылке. Положив левую руку на радиатор, он старался запустить мотор. Ах-ах-ах! И снова тишина. И опять скрип и дребезжание всей машины. Ах-ах-ах! И Байкичу стало казаться, что он сам машина, которой плохо и которая стонет, потому что ей плохо: «Ах-ах-ах!» Странно все-таки, что он стал автомобилем, но в конце концов... если бы он столько не пил — ах-ах-ах! «Все оттого, что вино недостаточно охладили»,— вспомнил он с отвращением. Ах-кси-кси- кси-ах-кси-кси-кси — мотор включился, шофер рванул дверцу и схватился за ручку для газа. Одну минуту казалось, что форд возьмет да и развалится тут же на куски, на все составные части — поскольку они у него еще имелись. Но он передумал и спокойно пошел в гору. Байкич снова задремал.
Когда он пришел в себя, то увидел толпу людей, освещенных огнем. Форд стоял в узкой темной улице между приземистыми четырехугольными домами. Луна, похожая на отшлифованный кусок стали, плыла среди прозрачных облаков высоко-высоко в небе и все же, казалось, не двигалась с места. Наконец, от резкого
запаха горелой соломы и пшеничной пыли Байкич совсем проснулся. Чувство отвращения и тошноты прошло, но он ощущал страшную усталость, слабость, одиночество. Это не помешало ему ясно разглядеть локомобиль, в чью красную пасть какой-то человек, весь озаренный пламенем, без устали запихивал все новые и новые охапки соломы; маховое колесо, черную змею приводного ремня, темный силуэт молотилки, на крыше которой вырисовывались на фоне светлого неба две крепкие и высокие фигуры. Они работали, согнувшись, и большой серп то и дело сверкал, разрезая свяслы снопов. Байкич увидел и других людей — одни, напрягаясь всем телом, кидали снопы на молотилку, другие разбирали то, что ему показалось домами, третьи в облаках пыли и мякины насыпали и завязывали мешки с зерном, четвертые при свете карбидной лампы взвешивали мешки на больших весах. Худощавый человек с испитым лицом, с белыми от пыли ресницами, записывал при свете фонаря цифры. Над ним в жадном упоении нагнулся газда Пера и, шевеля губами, следил, что он записывает. Локомобиль добродушно попыхивал, из его стальной трубы вылетали густые снопы искр; в полумраке чей-то высокий и нежный тенор мурлыкал грустную песню. Байкич вылез из машины и пошел между скирдами. В теплой соломе, приятно пахнувшей солнцем, спали парни и девушки. Смущенный величиной скирд, Байкич в страхе пролезал по узким проходам, которые походили ночью на глубокие пахучие ущелья. Наконец, он выбрался на открытое место. Перед ним расстилалось скошенное поле с темной полосой ив у реки. Под деревьями мелькал огонек костра. Возле него — две мужские фигуры. У самого берега стояла повозка с бочками, которые двое других мужчин наполняли водой. Байкич двинулся по направлению к костру. Стук локомобиля доносился сюда, как дыхание огромного заснувшего животного, сверчки трещали в жнивье, от реки шел запах гниющих прибрежных растений и рыбы. Байкич поздоровался с крестьянами. Это были старики или казались таковыми из-за того, что уже с неделю не брились. Одетые в поношенные и порванные куртки, они сидели на толстых корнях ив, размытых водой. Оба курили и, прищурившись, смотрели, как, извиваясь между сухими ветками, вспыхивали то красные, то лиловатые язычки пламени. Крестьяне спокойно ответили на приветствие
Байкича, а один подвинулся, давая ему место. Под низко нависшими ветками поблескивала гладкая, в красных отблесках река. Течения не было заметно.
— Ты что... может, и ты скупаешь репарационные облигации? — опасливо спросил один из крестьян.
— А разве кто покупает? — спросил Байкич, вздрогнув.
— Да есть такие... много их, налетели, как саранча.
— Когда?
— Да со вчерашнего дня. Предлагают швейные машины, деньги, какие-то маслобойки — кому что надо. Напустились на женщин, а они народ беззащитный, испугались, что облигации совсем потеряют цену, и спускают что могут. Милан Николич даже ездил вчера в Крагуевац, но там дают только по пятьдесят — шестьдесят динаров. Разорение.
— Слыхать, и газда Пера принимает облигации, но этот за старые векселя, — сказал другой крестьянин, плюнув в огонь.— Кто ему должен, не получает наличными, а разделывается таким путем за старые долги. А нам нужны деньги — налоги надо платить, чтобы не распродали скотину, обувь надо купить на зиму, соли.
— А ты почем покупаешь? — спросил первый, повернув лицо к Байкичу.
Это был крепкий мужчина, лет за сорок, с энергичным сухощавым лицом. Под белокурой бородой через всю щеку виднелся большой синий шрам. Рубец плохо зашитой в свое время раны стягивал мочку уха и глаз, отчего у этого человека был неприятный оскал. Другая же половина лица, на которую Байкич и старался все время смотреть, была правильная и даже красивая — прямой нос, чувственный и выразительный рот под взъерошенными усами и светло-голубые глаза, в которых отражалось пламя костра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67