– Почему же не умер другой Диас? – сказал он, и крупная слеза упала в его чашку с кофе.
Порфирио Диас тогда уже двадцать лет правил в Мексике. Двадцать лет, в течение которых превратился из героя-республиканца в диктатора, из-за чего Диего Саури стал считать его своим личным врагом.
Начало светать. Эмилия замерзла. Она была босиком и очень легко одета.
– Я чем-то укололась, – сказала она и показала Диего указательный палец весь в крови.
Отец осмотрел маленькую ранку, высосал из нее кровь и поцеловал дочь.
– Почему ты лижешь мне палец?
– Слюна дезинфицирует. Ты же чем-то укололась.
– Чем? Я же спала.
– Наверное, мама знает, – сказал Диего, когда его жена вошла в столовую, поцеловала их обоих и подтвердила, что девочка чем-то укололась.
– Чем? – снова поинтересовалась Эмилия, все еще под впечатлением от такого внезапного пробуждения.
– Какой-нибудь колючкой. – ответила ей мама и повела одеваться.
– А это не мог быть твой друг Понсиано? – спросила Эмилия у Диего. – Говорят, что мертвые возвращаются.
– Возвращаются, но не так, – успокоил ее Диего Саури и снова уткнулся в свои газеты.
В тот день Хосефа забрала Эмилию из школы пораньше. Ранка на ее пальце оказалась следом от зубов крысы, которую нашли у нее под кроватью.
Дома, вокруг клетки, куда Диего сумел загнать зверька, стояли доктор Куэнка, Милагрос Вейтиа и даже поэт Риваденейра. Все с ужасом разглядывали этого переносчика бубонной чумы и бешенства, но с приходом Эмилии постарались скрыть свою тихую панику и стали здороваться с ней и по очереди рассматривать место укуса, которое она всем демонстрировала.
Доктор Куэнка считал, что еще рано бить тревогу, и Саури решили подержать крысу дома еще восемь дней и понаблюдать за ней. Диего поставил клетку на заднем дворе. Когда через десять дней все увидели, что крыса жива и здорова, стало ясно, что Эмилии ничто не угрожает. К тому времени Диего и его дочь подружились с крысой и каждый день откладывали момент ее казни. Через месяц об этом никто даже не заикался, крыса жила в доме на правах гостя, Диего каждое утро приносил ей морковку, а Эмилия заходила поздороваться с ней, когда возвращалась из школы.
– Это прелестный зверек, – сказал Диего Саури как-то в четверг за обедом. – Я даже начинаю думать, что в ней есть что-то от Понсиано.
– Люди не перевоплощаются в животных. Просто умирают, и все, – заявила Хосефа.
– И что «все»? – спросила Эмилия.
– А кто его знает, дочка, – ответила Хосефа так печально, что у Эмилии мурашки побежали по коже.
– Тетя Милагрос говорит, что люди становятся деревьями, Соль Гарсия – что попадают на небо, сеньорита Лагос – что в ад, в доме доктора Куэнки считают, что души остаются в воздухе, а вы говорите «кто знает».
– Да, так и говорим, – согласилась Хосефа. – Так что я тебя уверяю, что это не Понсиано. Бедняжка, столько всю жизнь трудиться, чтобы потом все думали, будто ты перевоплотился в такое омерзительное животное. Если ей все равно умирать, Диего, дай ей что-нибудь.
– Я ей дам рюмочку портвейна, – сказал Диего, наливая себе бренди. – А ты будешь что-нибудь, Эмилия?
– Правы мои подруги, – сказала Хосефа. – Мы из нее растим очень странную девочку.
– Хуже, если она будет такой же, как все, – заявил Диего.
– Я такая, как все. Это вы не похожи на других родителей, – высказала свое мнение Эмилия и взяла рюмку, чтобы отнести ее крысе. – Если она выпьет, значит, и правда была в прошлой жизни Понсиано, если только мы ее этим не отравим.
Крысе портвейн не понравился, но Диего так к ней привязался, что согласился унести ее из дома только через пятнадцать месяцев, и то для того лишь, чтобы выпустить ее на свободу.
Как-то ранним утром семейство Саури выехало из города на одном из первых в его истории автомобилей. Церемонии придавалось такое значение, что на нее были приглашены Милагрос Вейтиа и Соль Гарсия. Автомобиль одолжил своему другу Диего поэт Риваденейра. Кроме страстной любви к Милагрос Вейтиа, у него имелось и огромное состояние, которое само шло ему в руки, в отличие от этой великолепной, но неблагодарной женщины.
Этот печальный кортеж возглавляла непреклонная Хосефа Вейтиа-и-Ругарсия, как называл Диего свою жену, когда она начинала вести себя как единственный здравомыслящий человек в семье.
Они шли среди лиловых цветов, распускающихся в октябре по всему полю. Диего нес клетку в одной руке, а на другой повисла Эмилия, напевая песенку, которую ее отец любил насвистывать по утрам: Хотел бы я быть рекой, в которой ты купаешься. Они шли к центру равнины.
– Вот здесь, – решила Хосефа, когда они прошли совсем немного.
Диего Саури остановился и поставил клетку на землю.
– Я ее выпущу, – сказала Эмилия и села на корточки, чтобы открыть задвижку на дверце. Не раздумывая ни секунды, крыса выбежала на поле – свой новый дом.
– Прощай, Понсиано, – прошептал Диего, когда она скрылась в зарослях кустарника.
– Понсиано был лучше воспитан, эта даже спасибо не сказала, – заметила Милагрос.
– Ты права, – покорно согласился Диего. – Вы, сестры Вейтиа, всегда правы.
– Даже когда мы доверяемся юкатекам, – вскользь бросила Хосефа, доставшая из корзинки скатерть и пытавшаяся расстелить ее на траве идеально ровно. Стоя против ветра, она уже пять раз поднимала ее и снова опускала, поскольку ее не устраивало, как она ложилась. На шестую попытку она уже не решилась, чтобы избежать шуток сестры по поводу ее стремления все доводить до совершенства.
Сидя на земле, Милагрос наблюдала, как Хосефа расставляет на скатерти тарелки, стаканы, вино, сыр, салат, хлеб, масло и даже вазу с цветами, которые принесли Эмилия и Соль. Милагрос терпеть не могла работу, по традиции считавшуюся женской, она ей казалась чем-то мелким, на что растрачивали свои порывы, достойные лучшего применения, тысячи талантливых людей.
Каждый раз, когда она садилась на этого конька, ее самым страстным собеседником был не кто иной, как Диего. Так что они провели весь день, предсказывая блестящее будущее Эмилии и всем женщинам планеты. Хосефа смеялась над ними, а девочки бегали по полю, то уменьшаясь до размера двух точек на горизонте, то возвращаясь, чтобы поиграть в шашки или позволить себе вмешаться в разговор взрослых.
– Так распределяются обязанности. Он – весь день в аптеке и не жалуется, – услышала Эмилия, делая себе бутерброд с сыром, слова матери.
– Согласна, сестренка, но мне не хочется, чтобы Эмилия воспринимала твой образ жизни как что-то неизбежное и естественное. Она, конечно, твоя дочь, но она еще и моя крестница, и у нее может быть другое будущее.
– Я буду работать в аптеке, – сказала Эмилия, проходя мимо.
– Она будет жить в другом веке, – изрек Диего.
– Мы уже живем в другом веке, – подхватила Милагрос новую тему разговора.
– Благослови тебя Бог, свояченица, очень хочется, чтобы хоть кто-нибудь понял это! – заметил Диего, отпив глоток красного вина.
– Мы понимаем это уже пять лет, а что это нам дало? – поинтересовалась Хосефа.
– Помимо всего прочего, это нам дало то, что губернатора переизбрали на третий срок прямо у нас под носом, – сказала Милагрос.
– А что это меняет? – спросила Хосефа.
– То, чего не видно до тех пор, пока не станет видно, – сказал Диего.
– Твой муж настоящий философ, – засмеялась Милагрос.
– Ты сама начала, – упрекнула ее Хосефа. – Только не нужно говорить о семействе Флорес Магон и о том, чтобы поехать к ним в Канаду.
– Мы не успеем, они вернутся раньше.
– Иx посадят, как только они вернутся, – заметила Хосефа.
– Они сообщат о своем возвращении стрельбой, а не разговорами, – сказал Диего.
– Не пугай Хосефу, – попросила его Милагрос.
– А ты, сестренка, не опекай меня. Восстание – это безумие. Оно обязательно провалится. Как вы этого не понимаете? – сказала Хосефа, повторяя то, что она не уставала повторять: Антиперевыборный клуб нужен, но превращать его в группу профессионалов, готовых стрелять в поисках справедливости, – это просто глупо.
Смеркалось. Девочки вернулись из последнего похода. Они все вместе собрали посуду в корзинку.
– Ты упала? – спросил Диего Эмилию.
– Нет, – сказала девочка.
– У тебя кровь на юбке. Кто тебя укусил на этот раз?
– Никто. Где у меня кровь?
– А где же ей быть? – спросила Милагрос. – Всему приходит свой срок.
– Только не говори, не говори мне об этом, – попросила Хосефа, различая приметы быстротечного времени на юбке дочери, в бледности ее детского лица, в ее удивленных глазах, в быстроте, с которой она зажала руку между ног.
– Что со мной? – спросила Эмилия.
– Обычные женские дела, – ответила ее подруга Соль, которая была на год старше и уже давно смирилась с этой туманной фразой и белыми тряпочками, помогавшими ей каждый месяц отвечать на тот же самый вопрос.
Диего Саури почувствовал себя лишним. Он оставил их разговаривать под вечерним небом, на котором уже появились первые три звезды, а сам направился к еще одному чуду: автомобилю своего друга.
Через некоторое время женщины объявили свое собрание закрытым. Пошел дождь. Всю обратную дорогу они пели. Запевала Милагрос:
Варвара, Пресвятая Дева,
Ты, что была звездой средь неба,
Избави нас от молний гнева…
Хосефа не смогла бы сказать лучше.
Она просыпалась несколько раз за ночь, чтобы оплакать эту первую новость ее личного XX века.
– Тебе не нравится смена века? – спросил ее муж.
– Нет, – ответила она, уткнувшись лицом в подушку.
– Такая смена мне тоже не нравится, – сказал Диего, поглаживая ее по спине.
VII
Со сменой века поменялось очень многое, и не только в местах, существовавших, по мнению Эмилии, исключительно в воображении ее отца, как, например, в Панаме, где был подписан договор с Соединенными Штатами на строительство какала, который должен был разделить Америку прямо по талии, или в Англии, где соизволила умереть королева, прожившая целую вечность, или в Японии и России, уже четыре года воевавших между собой, но и в самой Мексике, новости из жизни которой не давали их семье спокойно позавтракать, и даже в Пуэбле, городе, любимом ею, как походка ее матери и безжалостный язык ее тетки.
В условиях мира в стране произошло больше перемен, чем Диего мог представить себе. Двадцать тысяч километров железных дорог протянулись вдоль шахтерских районов и полей, где выращивали хенекен, овощи и зерно на экспорт. Возле месторождений золота, серебра, меди и цинка как грибы росли поселки. Английские и американские компании дрались за просто-таки дьявольски богатые нефтяные скважины. Множились текстильные и литейные заводы, фабрики, производящие бумагу, джут, глицерин, пиво, цемент, мыло. И все это в таком неудержимом темпе, что само процветание становилось предвестником грядущей катастрофы.
Где-то в 1904 году в доме доктора Куэнки невинные разговоры о литературе и музыке уступили место неутихающим спорам о минусах этого модернизационного процветания и авторитарности режима, насаждавшего его: на зарплату купить можно было все меньше, страна все больше попадала в зависимость от колебаний американской экономики, железная дорога способствовала обогащению самых богатых, владельцы шахт занимались дискриминацией национальной рабочей силы, прогресс порождал хаос, а в политике царили экспромт и произвол.
Воскресными вечерами поэт Риваденейра открывал свой дневник и записывал по памяти, а она у него была отменная, все, что он услышал в доме доктора Куэнки. Он, как никто другой, знал, кто из завсегдатаев этих встреч был самым здравомыслящим, кто – самым хитрым, кто – самым хвастливым, а кто – самым отважным.
В середине 1907 года в его дневнике появилась запись о возмущении и скорби, вызванных известием о массовых убийствах рабочих в Кананее, на медно-добывающей шахте на севере страны. Эту новость принес собравшимся худой, лысеющий мужчина с горящим взглядом и твердым голосом, сын обедневших владельцев обувной фабрики по имени Ахиллес Сердан. Одни встретили ее яростными криками, другие – каменным молчанием.
Вернувшись домой, Риваденейра кратко описал этот случай, пока ждал, чтобы Милагрос Вейтиа наконец легла в постель, которую они делили, когда ночи были скупы к осколкам их судеб. В это воскресенье доктор Октавио Кузнка лучше всех проанализировал сложившуюся ситуацию. «Это общество, – сказал он печально, – о котором пятьдесят лет назад мы мечтали как о республиканском, демократическом, рациональном и равноправном, на деле является нам сейчас авторитарным, неповоротливым, закрытым, им управляет меньшинство в худших колониальных традициях».
В конце этого года инициативной комиссии из угодливых жителей Пуэблы пришла в голову гениальная мысль преподнести подарок губернатору Маурисио Мартинесу, много лет творившему произвол на государственных землях.
Ломая голову, что бы такое подарить человеку, у которого и так все есть, они придумали вручить ему огромный альбом со словами признательности и подписями всех выдающихся жителей города.
Нашлись добровольцы, разыскавшие этих знаменитостей. Нашлись и десятки на все согласных знаменитостей. Может ли владелец чего угодно, пусть даже хорошей репутации, не положить все, что у него есть, к ногам того, кто охраняет его право собственности?
Подписались все. Владельцы латифундий, которые нельзя объехать за один день даже на поезде, владельцы фабрик, на которых рабочие вкалывали по восемнадцать часов в день, владельцы магазинов и доброго имени. Подписался тот, кто мог, и тот, кто не мог.
Доктору Куэнке альбом принесли уже до краев полный восхвалений и подписей именитых горожан. Никто даже не мог усомниться в человеке таких строгих правил и такой щедрой души, потрясающем диагносте, человеке настолько тонком, что ему было совестно брать плату за свой труд, человеке, единственное чудачество которого состояло в том, что он лечил бедных бесплатно.
Диего Саури пришел к доктору Куэнке с Эмилией, когда тот с улыбкой изучал словесные коленопреклонения своих земляков.
– Что вы думаете по этому поводу, друг мой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41