– Так она быстрее засыпает, – отвечала ее мать.
– Какое ей дело до злоключений Жюльена Сореля? Я, по крайней мере, рассказываю ей о реальной жизни.
– Да, но со всеми подробностями. Бедная девочка должна слушать даже про налоги на табачные изделия. Когда закрыли газету «Демократ», ты ей всю неделю повторял имена уволенных редакторов.
– И это пошло на пользу, – сказал Диего Саури и добавил, обращаясь к дочери: – Наконец-то твоя мать обратила внимание на произвол правительства.
– Я все вижу, но не хочу накалять страсти, чтобы и тебя не посадили вместе с ними.
– А меня-то за что? – спросил Диего.
– Сказать?
– Нет. – И господин Саури пригладил рыжеватые усы, отпущенные в честь рождения дочери.
Хотя они почти не говорили об этом, оба знали, что Хосефа права. Уже больше трех лет в аптеке собирались те, кто в силу веских причин либо давних демократических порывов или просто из тяги к оппозиционерству были против правительства. Они сблизились случайно, затем нашли общий язык, и в конце концов эти встречи превратились в потребность. И вот уже каждый день в аптеке торчал кто-нибудь из завсегдатаев, кто мог в любой момент проехаться в адрес губернатора в присутствии клиентов. Если так и дальше пойдет, то Диего из разряда противников перевыборов перейдет в категорию неблагонадежных, потом опасных сумасшедших, а оттуда и до тюрьмы рукой подать.
– Мы перенесем наши собрания в дом доктора Куэнки, – сказал Диего.
– Слава богу! – ответила Хосефа обрадованно.
– Которому из них?
– Любому, кто навел тебя на эту мысль, – ответила его жена.
III
К 1893 году у доктора Куэнки, помимо пятидесяти четырех лет жизни за плечами, был еще заслуженный и прочный профессиональный престиж. Это было единственное, что согревало его душу со дня смерти его жены, родившей ему двух сыновей. Каждое утро он страдал от ее отсутствия так, словно это был первый день без нее.
Он раньше жил с ней, а теперь с воспоминаниями о ней и с их потомством в доме на окраине города, где начинались кукурузные поля, в семи кварталах от кафедральной площади. В доме было два центра притяжения: его легендарный сад и огромная гостиная, место воскресных собраний. Доктор Куэнка играл на нежной, женственной флейте, что противоречило солдатской жесткости, с которой он шел по жизни. Среди его близких друзей были поэты и музыканты, по воскресеньям они собирались у него, читали свои последние сочинения и музицировали. А вот в течение рабочей недели этот человек был так строг к самому себе и к окружающим, что заслужил уважение даже своих врагов, а его чувство долга и порядка внушало страх его детям и после достижения ими совершеннолетия. Он был очень скуп на слова, поэтому его жена, пока была жива, стала чемпионкой среди жен по расшифровке молчаний, а после своей смерти иногда прилетала, легонько касалась своими ресницами его лба и слушала, как он молчит о своих горестях.
Доктор Октавио Куэнка родился в жарких землях деревни Атсалан с постоянно влажным воздухом. Его отца звали Хуан Куэнка, а его мать с малых лет все знали как Мануэлиту Гомес, дочь священника. Как было известно потомкам, отец Мануэлиты надел сутану во исполнение обета, данного им Святой Деве дель Сокорро однажды вечером во время войны за независимость, когда он, один из креольских лидеров, поднявших восстание против испанской короны под городом Веракрус, забежал в гладильную одного из домов, хозяйки которого сохраняли добрую традицию носить под платьем много крахмальных белых нижних юбок. Они спрятали его за кучей неглаженого белья, среди огромных кринолинов и корзин с кружевными юбками, простынями, полотенцами и наволочками.
Он весь сжался и впервые в жизни задрожал от страха, когда солдаты вошли в комнату и, ругая его последними словами, стали тыкать саблями в кучу белья, за которой он сидел. Он был тогда еще молодым человеком, вдовцом и должен был дожить до старости, чтобы успеть вырастить дочь. Поэтому в тот незабываемый вечер он дал обет Святой Деве, что примет сан, если она спасет его. Когда солдаты ушли из гладильной и его душа вернулась в покинутое ею тело, он снова задрожал, вспомнив свое опрометчивое обещание, ведь он должен был стать священником, а его дочь, Мануэлита, – дочерью священника.
Может быть, чтобы отделаться от этого кошмара, Мануэла вышла замуж за Хуана Куэнку, помещика с либеральными взглядами, смуглой кожей и лучистыми глазами, но такими крупными зубами, что, даже закрывая рот, он не мог их спрятать. Хуан Куэнка владел плодородными землями, реками и огромным количеством скота, поэтому мог жить совершенно независимо, не нуждаясь в помощи Божьей, позволял себе роскошь быть убежденным атеистом и пользовался доверием окружающих, несмотря на торчащие зубы и долгие молчания. Они с Мануэлитой жили тихо, не ссорились и родили десятерых детей. Октавио был третьим и решил стать врачом. Но война, не оставлявшая в покое страну в течение всего XIX века, повлияла и на его судьбу. Так, прямо из университета Халапа он пошел военным врачом в армию Хуареса.
Вместе с ним воевал Хакобо Эспарса, его сокурсник. Когда Октавио Куэнка ненароком попал к нему домой, его встретили яркие сочные губы и безжалостный язычок его младшей сестры. Марии Эспарса было тогда два года, и она позволила себе одну из многочисленных домашних вольностей, как, впрочем, позволяла их себе на протяжении всей своей жизни: она сидела на горшке в коридоре посреди гераней и папоротников и сосала леденец на палочке. Почти два десятилетия спустя, многое узнав, побывав на нескольких войнах, считая, что знает все о любви и ее превратностях, Октавио Куэнка встретился с ней в том же коридоре.
– Доктор, женись на мне, наконец, а то ты стареешь, – предложила она.
– У меня сын от другой женщины, и я старше тебя на двадцать лет, – ответил доктор Куэнка.
– Я знаю, – сказала она. – Поэтому и тороплю тебя.
Дверь в дом доктора Куэнки была огромной, из резного дерева, с большим железным дверным молотком, гул которого разносился по саду и коридору, пока не доходил до кухни, где кто-нибудь прерывал свои хлопоты и бежал открывать. Дверь держали закрытой, как и во всех домах Пуэблы, словно хотели отгородиться от окружающего мира. Но можно сказать, что она была всегда открыта, как во всех домах жарких земель: любой, постучавший в эту дверь, имел право войти, найти себе местечко среди деревьев сада, в гостиной около пианино или на кухне перед тарелкой рисового супа.
По дому бегали дети, там каждую неделю собирались взрослые, которым совсем не мешали детские крики. Это было идеальное место для детей раннего, разрушительного возраста и взрослых, вступивших в возраст умных разговоров. Поэтому и еще потому, что эта атмосфера была им очень близка, Саури провели там много прекрасных воскресных дней.
Когда Саури впервые повели в гости свою дочь Эмилию, ей было три месяца и она могла только улыбаться и дрыгать ножками, когда приходила в состояние, которое ее отец называл безудержным наслаждением жизнью. У Хосефы в то воскресенье было такое выражение лица, словно она держит на руках какое-то чудо. Ее муж шел впереди и нес корзинку, обшитую кисеей, и бил ею по ногам тех, с кем здоровался. Возглавлял процессию Сальвадор, первенец семьи Куэнка-Эспарса, одиннадцатилетний мальчик, живой и разговорчивый, он старался заменить Хуану умершую мать и любил отца за себя и за нее. Позади шел, все время пытаясь выяснить, что же это так бережно несет Хосефа, младший сын доктора Даниэль, с глазами цвета зеленого кофе, смотревшими так же насмешливо, как Мария Эспарса. Выполняя ее последнюю волю, доктор Куэнка назвал его Даниэлем и поручил его заботам Милагрос Вейтиа. Мария Эспарса любила Милагрос как подругу, с которой многое объединяет и от которой нет никаких секретов. Поэтому, чувствуя приближение конца, она повторяла как заведенная: «Отдай ребенка Милагрос».
Доктор Куэнка поклялся ей в этом, и, пока ребенок был маленьким, о нем заботилась Милагрос. Но когда он подрос, ему не нужно было менять пеленки и он мог самостоятельно донести ложку до рта, доктор захотел забрать его и воспитать из него мужчину в той же строгости, в какой он воспитывал Сальвадора.
Милагрос тайком проплакала несколько месяцев, ругая его в душе каждый день и придумывая всевозможные предлоги, чтобы оттянуть этот момент.
Из бесед со своей покойной подругой она узнала так много о докторе Куэнке, что с самого начала понимала, что ничего не добьется, открыто выражая свое неудовольствие. Кроме того, она слишком чтила память об усопших, не хотела тревожить их души, поэтому не апеллировала к последней воле Марии, чтобы не ссорить их с мужем через столько лет. Она вернула мальчика, когда ему исполнилось три года, и не захотела даже выслушать слова благодарности его отца.
– Я могу быть его тетей? – спросила она, отпустив руку малыша.
– Это будет честь для нас, – ответил Куэнка, возвращая ей тем самым право влиять на его судьбу.
Пользуясь этим правом и оставаясь для мальчика последним прибежищем, Милагрос больше его баловала, чем воспитывала. В этот день она попросила его быть очень осторожным, потому что в корзиночке была маленькая девочка. В ответ Даниэль дернул за кончик свертка, который несла Хосефа, и улыбнулся Милагрос самой обворожительной улыбкой, какую она видела за всю свою жизнь на губах мужчины.
Хосефа в это время с порога гостиной искала глазами мужа и обнаружила его в центре с корзинкой в руках и политической речью на устах. Она позвала его издалека. Не тронувшись с места, Диего Саури сделал ей жест, чтобы она вошла в гостиную, но Хосефа осталась на пороге, прикидывая, нужно ли ей туда, в эту дымную сутолоку. А в это время младший Куэнка снова дернул за покрывало и открыл взорам окружающих малышку, хотела того или не хотела ее ошеломленная мать.
Поэт Риваденейра, с лицом изящного зверя, выражающим разочарование жизнью, безумно влюбленный в Милагрос Вейтиа, подошел посмотреть на сокровище семейства Саури и обнаружил, что девочка похожа на свою тетю. Он в конце концов понял, почему Милагрос не хотела выходить за него или кого-нибудь еще, но даже если бы он этого не понял, то принял бы это как нечто фатальное, против чего нельзя восстать и от чего нельзя убежать. Поэтому он и не пытался искать другой любви.
Милагрос взяла девочку из оберегающих рук сестры и, подняв ее вверх, пошла с ней по комнате. В ней все было пропитано миром мужчин. Те немногие женщины, которые участвовали в их разговоре, могли это делать потому, что сами захотели походить на них образом мыслей и заблуждениями, и это был для них не самый лучший способ, но единственно возможный, ведь они понимали, что в мир мужчин можно войти, только став похожими на них, все остальное порождает недоверие.
Хосефа Саури, например, при всем умении общаться с мужем наедине, не считала себя допущенной в мир мужчин. Однако это ее совсем не беспокоило, ее представителем в этом мире была ее неутомимая сестра, неуловимая, как ветер, которая предпочла замужеству сомнительную привилегию жить как мужчины.
Мне повезло, что она моя сестра, подумала Хосефа в то воскресенье, когда смотрела, как Милагрос обходит гостиную с ее дочерью на руках, как будто та была куклой, с которой все могут поиграть.
Одежек на ней становилось все меньше, шум в зале все сильнее, когда вдруг все буквально содрогнулось. Это, дернув Милагрос за юбку, растрепанный и яростный, Даниэль Куэнка заорал с такой силой, требуя причитающейся ему доли внимания, что взрослые на мгновение онемели, а игрушка Саури расплакалась.
Доктору Куэнке стало стыдно, он подошел к Даниэлю и, глядя на него с красноречивым укором, потребовал попросить прощения, сухо и таким тоном, как будто сам приносил извинения за то, что у него такой сын.
– Доктор, ему нет еще пяти лет, – напомнила Милагрос Вейтиа, смягчая укор анисом своего дыхания. Потом свободной рукой взяла за руку мальчика, и они обратились в бегство через импровизированную брешь, открывшуюся в толпе мужчин, обремененных книгами, сигарами, французским рапе и научными предрассудками.
– Посмотрите на Милагрос, у нее в каждой руке по ребенку, – воскликнул поэт Риваденейра и, вспомнив игру, где выражают свои чувства, используя чужие стихи, спросил у нее, когда она проходила мимо:
– Что ты думаешь, Лусеро, о глубине моего несчастья?
– Не имея мужества, думаю, что позавидовал бы вашему, – ответила ему Милагрос на ходу.
Еще два шага, и она подошла к двери, где ждала ее Хосефа, качая головой. Она сразу протянула ей плачущую девочку и, не выпуская руки Даниэля, прошла с ней в соседнюю комнату. Там Хосефа уселась в кресло и поднесла Эмилию к лицу мальчика, который придвинулся очень близко и, почти касаясь ее лба, попросил у малышки прощения за то, что напугал ее.
– Этого нам только не хватало, четырехлетний соблазнитель, – сказала Милагрос.
Услышав, как она смеется, Даниэль выпрямился, с его лица стерлось выражение удовлетворенного любопытства, он отвернулся и выбежал из комнаты.
Хосефа расстегнула пуговицы на блузке, отправила сестру обратно в гостиную и стала кормить все еще всхлипывающую девочку.
Эта новая для нее церемония доставляла ей удовольствие, она была полностью погружена в нее, когда почувствовала чью-то руку на своей обнаженной груди. Она открыла глаза и увидела Даниэля Куэнку, склонившегося низко над девочкой, приникшей к груди. Когда мальчик понял, что его заметили, он попятился к двери, скрылся за ней и через минуту заглянул в окно из сада. Хосефа уже застегнула блузку и встала с кресла-качалки, делая вид, что не замечает его.
– Все мужчины рождаются такими, – сказала она своей дочери Эмилии, укладывая ее в корзинку. – Они хотят получить всё, но совсем не умеют просить.
Девочка дала себя спеленать, как будто надеялась во сне получить ответ на какую-то загадку. Но ни в одном из своих снов она уже не смогла избавиться от чар, которыми окутали ее собрания в этом доме. В тот день она заразилась мятежным духом его обитателей, и с тех пор ее навсегда лишило покоя брожение умов, царившее в нем по воскресеньям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41