Ему становилось плохо, когда она говорила с ним как с глупым мальчишкой, которому нужно все объяснять доходчиво и убедительно, чтобы он понял. Ему становилось плохо, когда ветер возмущения: окрашивал ее щеки и придавал четкость ее высказываниям, когда она рассуждала с уверенностью ученого-историка и гасила его порывы со снисходительностью старухи. Жизнь среди рассудительных взрослых наложила свой отпечаток на ее мысли, и с ней невозможно было спорить, потому что она была так же неотвратимо проницательна, как Хосефа, бесстрашна, как Диего, и упряма, как Милагрос. У него было очень мало аргументов, чтобы убедить ее, и ни один из них не мог быть использован на публике. Поэтому он не шевелился и довольно долго не говорил ни слова, пока воздух не раскалился настолько, что Говард допил последний глоток кофе и счел за лучшее откланяться.
– Эгоистка! – сказал Даниэль, как только они остались вдвоем.
– Задавака! – ответила Эмилия.
– Бесчувственная! – сказал Даниэль.
– Страдалец! – ответила Эмилия.
За этим последовала драка двух отчаявшихся животных, во время которой они кусались и осыпали друг друга оскорблениями, обещая забыть все, не видеться больше и ненавидеть друг друга до конца своих дней.
– Сдохни! – сказала Эмилия, когда они наконец расцепились. У нее была царапина на лбу, щеки горели, а блузка расстегнулась.
– Без тебя, – ответил Даниэль, взглянув на нее первый раз с начала драки. Она была прекрасна, как никогда. – Ты просто дикая, – сказал он, наклонившись за брюками специально, чтобы почувствовать боль в голени, куда она его пнула.
– Тебе больно? – спросила пристыженная Эмилия.
– Нет, – сказал Даниэль, подходя ближе. Под расстегнутой блузкой дрожали ее груди. Даниэль сунул руку в ложбинку между ними. Уже светало, когда их тела соединились в поисках согласия. Лежа один на другом, они играли в любовь, словно не было никакого будущего, позабыв о своем горе. Они нарушили клятву ненависти, и было подписано перемирие. Однако никто ни на шаг не сдвинулся с той черты, на которой стоял вечером, и хотя они дали клятву терпимости, преданности, обещали не помнить зла, но так и не пришли к соглашению до рассвета следующего дня.
– Тебе так нравится искать ее, что рано или поздно ты ее найдешь, – сказала ему Эмилия.
– Кого?
– Не заставляй меня произносить ее имя, – попросила она, обнимая его, чтобы отогнать от себя ужас перед смертью, незримо присутствовавшей при их расставании.
XX
Даниэль вернулся в Мексику, как он и намеревался с того момента, когда услышал о военном перевороте. Эмилия взялась распродать то немногое, что они скопили, упаковала в коробки все книги доктора Куэнки, заплатила последний раз арендную плату и вернула ключ от дома. Потом она уехала в Чикаго с мыслями об университете и о будущем, где больше не будет мыслей о войне.
В десять часов одним хмурым утром она приехала в город, зажатый в тиски зимы. Шел снег, и ветер с озера дул в лица прохожих. Эмилия даже не могла себе представить, что холод может так ранить. Она ругала серое небо, падавшее на нее сверху, пока пыталась сделать первые в ее жизни шаги по снегу. И из-за того, что смотрела куда угодно, только не под ноги, она поскользнулась на льду. Под грузом своего багажа и своей ярости она еще несколько секунд выделывала невероятные пируэты, чтобы сохранить равновесие, но у нее было слишком много чемоданов и слишком много мыслей, чтобы удержаться. Так что, не успев даже подставить руки, она свалилась лицом в снег. Вся мокрая, покрываясь коркой льда, она подумала, что так ей и надо за то, что отрицала очевидное, за то, что убегала от своей судьбы, за то, что слишком много хотела. Что делала она, родившаяся в тропической стране, лежа в луже грязного снега, уставшая от всего и такая одинокая, какой далее не могла себя вообразить? Чего ей еще было нужно, если под звездами родины у нее осталось самое теплое и желанное место на свете? Стать врачом?
Она хотела заплакать, но мысль, что слезы начнут замерзать, ее испугала. Поэтому она проглотила целую кучу ругательств и встала. Это было неподходящее место, чтобы предаваться ненужным рассуждениям и ностальгии. У нее в сумочке был адрес пансиона, и она решила добраться до него и не выходить, пока не прекратятся метели.
Два месяца спустя все еще шел снег. Но Эмилия научилась ходить по льду, записалась вольным слушателем в университет и работала в лаборатории Хогана, друга отца, с которым они чудесно поладили с первых минут знакомства. Хоган интересовался лекарственными растениями так же истово, как Саури, и заключил Эмилию в приют своих пузырьков и бесприютность своего недавнего вдовства с нежностью, сочетавшей в себе отцовскую волю и юношескую страсть. Он освободил ее от всех бюрократических проблем, с которыми она могла бы столкнуться как иностранка с туристической визой в паспорте, если бы искала работу где-нибудь еще. Это был простой и мудрый человек. Рядом с ним Эмилию будоражили два противоречивых чувства: она как никогда скучала по энергии и ариям своего отца, но как нигде заряжалась душевным пылом Хогана. Утром она ходила в университет, а после обеда помогала Хогану в его аптеке где-то около Гайд-парка. Эмилия была занята с рассвета и до поздней ночи, заканчивая дела гораздо позже, чем весь город погружался в раннюю темноту своей долгой зимы. Ее внутренний пейзаж полностью соответствовал пейзажу города. Иногда его освещали уверенность в своей правоте и ирония как средство от тоски и сомнений, но большую часть времени его омрачали новости из Мексики. Любая катастрофа, случившаяся где-то далеко, имела тенденцию увеличиваться в размерах с приходом темноты. Эмилия заполняла звуками весь свой день, после ужина она развлекала хозяйку дома и других постояльцев, играя на виолончели с неистовством венгерского музыканта, но когда она оставалась одна и включала свет в своей спальне, чернота, как опухоль, расползалась по всему ее телу. Она скучала по дому и родителям, Милагрос, Савальсе, и, словно ей недостаточно было обид, половину ее существа занимал самый худший из вопросов: жив ли Даниэль?
Эмилия засыпала только под утро и просыпалось несколько часов спустя. Тогда она одним махом выпрыгивала из кровати, даже если было воскресенье, и бралась за какую-нибудь работу. Она училась так, что поражала своих учителей. Они не совсем понимали, что делать со студенткой без документов, удостоверявших, что она столько-то лет уже изучала медицину, со студенткой, которая разбиралась в некоторых болезнях и их симптомах как выпускница университета. Доктору Хогану больше всего хотелось пролить бальзам на ее душевные раны и по мановению волшебной палочки утолить печали, пожиравшие ее изнутри. Поэтому он пригласил ее на практику в больницу вместе со студентами последнего курса и был очарован ее манерой двигаться, прикасаться к больным и особенно ее умением расспрашивать больных об их переживаниях и прослеживать связь между их словами и болезнями.
Эмилию особенно привлекала его теория о том, что соматические болезни имеют что-то общее с душевными, его по тем временам безумная идея, что безумие можно лечить лекарственными смесями, а тоску предупреждать фармацевтическими средствами. Эмилия знала от отца и по собственному опыту, что некоторые травы были способны поднять упавший дух. После долгих поисков, при помощи Хогана и благодаря бесконечной переписке с Диего Саури, она сумела приготовить зелье, возвращавшее улыбку меланхоликам и смягчавшее боль измученной души.
Хоган начал использовать такого рода смеси сначала в безнадежных случаях, уже после того, как были использованы все возможные средства и сохранялась опасность, что больной умрет. Но позднее применял их и при легких заболеваниях, причем некоторые больные излечивались как по волшебству. Он открыл в Эмилии способность лечить не только ее зельями, но и терпением, с которым она часами выслушивала жалобы пациентов. Не важно, что поток их слов был бессвязным, повторяющимся или просто безумным, не важно, что они могли не умолкать до полуночи, Эмилия никогда не показывала им своей усталости и, вслушиваясь в бесконечную путаницу горьких мыслей, могла помочь хозяину мотка найти кончик нити и с него начать плести свое выздоровление. Хоган сделал ее своей ассистенткой во всех случаях, когда речь шла о душевных болезнях и нарушениях работы сердца. Обо всем остальном: различной активности нервных клеток, сердечных ритмах и фортелях, которые они выкидывают, о том, какой ученый пытается найти такое-то антисептическое средство, за что доктор Алексис Каррель получил Нобелевскую премию, кто открыл способ диагностики дифтерии или по какой причине хороший врач должен знать Шекспира и греческую мифологию, – все это он ей втолковывал понемногу, когда рассказывал о каком-нибудь тяжелом заболевании, о последних исследованиях либо о сомнительном случае, казавшемся неизлечимым. Иногда посреди урока, который добряк Хоган преподносил в своей категоричной саксонской манере, Эмилия прерывала его, чтобы вспомнить какой-нибудь афоризм своего первого учителя: «Куэнка говорил, что нет безнадежных случаев, есть только неумелые врачи».
Хоган был высоким энергичным мужчиной с характером нежным и мягким, как пончик, и лицом цвета розы, который Эмилия могла довести до пурпурного, насмешив его. Ему хотелось бы познакомиться с Саури, Милагрос, поэтом Риваденейрой, с Савальсой и, разумеется, с Даниэлем Куэнкой. За короткое время он столько всего слышал о них, что ему казалось, он сможет узнать их, встретив случайно на улице. Ему так понравились их традиции, что он стал устраивать у себя дома воскресные вечера, похожие на те, которые Эмилия описывала как главные воспоминания своего детства. Хоган был поэтом-неудачником, но чем больше он тосковал по своей покойной жене, тем более плодовитым становился. Поэтому он взялся открывать воскресные встречи чтением своих стихов, потом Полина Аткинсон, давняя приятельница Хогана, великая повариха, потомок греческих эмигрантов, играла на фортепьяно своими маленькими точными руками, составляя дуэт с Эмилией и ее виолончелью.
Страстью доктора Хогана было наблюдать за звездами. Он установил телескоп на крыше дома и знал названия, цвет и траектории передвижения солнц, комет, аэролитов и лун, чей свет погас много веков назад, но продолжал освещать мечты людей. Поэтому ночью он заставлял своих гостей подниматься на крышу и совершать бессчетное число замеров и подсчетов, уже проделанных кем-то не менее увлеченным, но на более научной основе. Всегда приходила уйма гостей, привлекаемых каждое воскресенье каким-нибудь новым хобби, спектаклем или развлечением. На воскресеньях у Хогана Эмилия познакомилась со множеством интересных людей, начиная с фотографа, известного не только своим мастерством, но и обилием бесценных знаний о зарождении фотографии в экспериментах одного итальянского гения XVI века, и кончая Хелен Шелл, племянницей известного предпринимателя и гомеопата, друга Хогана, рыжей и очаровательной студенткой факультета философии, только что освободившейся от оков своего статуса ньюйоркской богачки, воспитанной в полной праздности. Философия Уильяма Джеймса была одной из главных ее страстей, другой – было влюбляться два раза в неделю в нового мужчину. Ее дружба с Эмилией подпитывалась тем, что по воскресеньям они обстоятельно рассказывали друг другу, что с ними произошло за неделю. Пока бельгийский ученый подробно описывал загадки атома, или некий историк торжественно задавался вопросом, почему же китайцы не открыли Европу, или некий математик скромно уточнял, что его наука является не только инструментом, но и методом самодисциплины, или некий экономист разглагольствовал о существовании бумажных денег на Востоке за три века до того, как в 1640 году на Западе отпечатали первые банкноты, о чем существует историческое свидетельство, Эмилия и Хелен плавали в омуте менее важных историй и более неотложных фантазий. Хоган, слыша, как они шепчутся, пока какой-нибудь ученый документально подтверждает свои выводы или рассуждает о многочисленных авторах открытий, о которых никто не знает, не мог понять, как Эмилии удается все запоминать, чтобы потом обсуждать с ним концепции времени или удивляться, что идея печатать в книгах оглавление получила распространение только к XVIII веку, хотя на первый взгляд эта девушка совсем не прислушивается к происходящему в гостиной.
На вопрос, как она может участвовать в двух беседах одновременно, Эмилия ответила, что подобная практика генетически заложена в женщинах ее семьи и что некоторые, как, например, ее тетушка Милагрос, способны усваивать темы четырех бесед одновременно. Может, этот феномен обусловлен страной, в которой они жили, ведь в Мексике происходило столько всего одновременно, что если человек не мог следить за несколькими событиями параллельно, то не поспевал уяснить себе самые важные из них. Можно было взять в качестве примера мексиканскую революцию, заставившую весь мексиканский народ буквально ползать на четвереньках. Убив Мадеро, Викториано Уэрта – по словам Диего Саури, величайший предатель в истории Мексики – захватил президентскую власть в республике и еще до конца 1913 года распустил Конгресс, заткнул рот прессе, посадил в тюрьму несколько членов парламента и уничтожил самого выдающегося из них. Избавившись таким образом от публичной критики, он наделил себя чрезвычайными полномочиями и предложил провести выборы… никогда. То, что произошло потом, не смог бы пересказать даже человек, способный видеть и осмыслять одновременно. На юге продолжалось восстание Сапаты. В штатах Сонора, Коауила и Чиуауа взялись за оружие все, начиная от губернатора-мадериста и кончая Панчо Вильей, бывшим преступником, воспитанным на мудрости пастухов с окрестных гор. Диего Саури писал в одном из своих длинных писем, которые Эмилия по многу раз перечитывала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41